Пробирка номер восемь

Вся эта лекция про 'геном и стволовые клетки' по-английски прошла мимо сознания Феликса и Анны. Так ли это все было важно?

– Результаты таких исследований есть в открытом доступе? – спросил Феликс.

– Да, конечно. Некоторые материалы можно отыскать, но в основном надо иметь доступ на всякого рода академические порталы. Информация Бюро закрыта. Ее вы не найдете.

– Были у вас еще другие люди с такой же проблемой. Сколько их было?

– Извините, Феликс, это тоже закрытая информация.

– Ладно. И все-таки я не понял: процесс старения Анны просто замедлился или он будет интенсивно продолжаться? Если да, то до какого, скажем так … возраста? То-есть, я хочу спросить, что будет с моей женой?

– Я понял ваш вопрос, но ответить я вам не могу. Я просто не знаю ответа. Простите. Есть вероятность, что в каждом возрастном периоде Анна будет задерживаться долго. Процесс может совсем застопориться, застыть, или, наоборот, будет развиваться все быстрее и быстрее. Стволовые клетки могут стать эмбриональными, и тогда Анна станет … ребенком, совсем маленьким, даже просто клеткой …

– Что? Это что вы нам какой-то научно-фантастический рассказ хотите пересказать?

– Нет, что вы … я просто хочу, чтобы вы знали правду. Я не могу ее от вас обоих скрывать. С течением времени вы будете наблюдать другие признаки омоложения … нужно, чтобы вы были к этому готовы. Следует подумать, что сказать вашей семье и знакомым. А насчет фантастики вы – правы. Я и мои коллеги читали их все. Это рассказ Джеймса Балларда 'Мистер Ф. – есть мистер Ф.' Есть еще … и фильмов на эту тему много.

– Достаточно. Нам только не хватает лекции по литературе. Речь идет о моей жене.

– Да, я понимаю. Простите. Но тут нет моей вины. Давайте встретимся через месяц у меня в Бюро. Это в районе аэропорта. В конце февраля. Вам позвонят и назначат время.

– А если мы не придем?

– Мистер Панов, вы – американские граждане. Не сотрудничать с ФБР, препятствовать работе Бюро – есть нарушение американской Конституции. Я надеюсь, мы поняли друг друга. Жду вас у себя. Еще раз спасибо, что пришли, я вас больше не задерживаю. Рад был познакомиться.

Феликс взял Аню под локоть и они пошли к машине. Как во сне Феликс завел мотор и поехал домой.

– Фель, что это было? Он это серьезно?

– Не знаю, Ань.

Они молчали уже до самого дома. От услышанного попахивало полной дичиной и обсуждать вслух такие глупости казалось невозможным. Феликс уехал на работу. Причем сделал это безо всякого отвращения, оставаться наедине с Аней ему не хотелось, он просто не знал, что ей сказать. Он, честно говоря, даже не был уверен, что он правда поверил 'типу' из американской Конторы. А Контора есть Контора, как ее не назови. Понятное дело, что не идти туда было нельзя, что это на него нашло. А то непонятно! Им ли с Аней не знать … что ФБР, что КГБ … Боже, что с ней будет?

Аня тоже была рада остаться одна. Ей показалось, что без Феликса она сможет обо всем подумать, но странным образом ни о чем серьезном подумать не получалось. 'Ну, помолодела она … так это хорошо. Что он там говорил … еще помолодеет? Да, ладно, не может быть. Ни фига себе … какие глупости'. Аня принялась вызванивать Лидку, которая обещала ей вместе сходить в парикмахерскую. Может они завтра сходят, Ане остро захотелось сделать прическу. А вот не будет она ждать Лидку, что ей Лидка. Она, что сама не знает, что ей надо? Получше Лидки знает. Аня уселась в машину и через 5 минут уже сидела в кресле у знакомого мастера. 'Сейчас она этому пидерку задаст. Он ее давно знал, и не старался, сволочь, что для старушки стараться? Как не сделай – все равно будет по-старушечьи. Пусть попробует … ' Аня ткнула ему в фотографию довольно короткой, ультрамодной стрижки, с длинной на глаза челкой. 'Вот так примерно … но, учтите, должно быть не точно, как на фото. Должно быть 'под меня'. Вы поняли?'

Женоподобное существо несмело улыбнулось. Вроде к нему пришла та же самая немолодая женщина, он ее узнал. Но в то же время, она была теперь другая, у нее даже тон изменился, стал требовательным, капризным, нетерпеливым, с капелькой агрессии. Таким тоном разговаривают молодые, очень красивые, привыкшие к успехам женщины. Аня действительно чувствовала себя другой. Ну, не полностью другой, а такой, какой она когда-то давно была. На минуту она представила себя в модном салоне на Калининском проспекте, ее стрижет самый модный в Москве мастер. Она довольна, но не совсем и мастер терпеливо поправляет. Ему выгодно, чтобы она осталась довольна, Аниной рекомендацией он не бросался. Внезапно Аню охватило раздражение этим провинциальным Портландом. 'Понимали бы чего … сявки! Не черта они не понимают. И для кого она только старается? Кого хочет удивить? Фелю?' Аня вышла с непокрытой головой на холод. На ней были черные вельветовые брюки, ботинки на низком каблуке. 'Какие у меня шубы были! А тут я ужасно выгляжу! Какой город, так и выгляжу'.

Ехать было некуда и Аня с неудовольствием подумала, что скоро придет с работы Феликс и надо ужинать. Надоели эти ужины. Он меня никогда в ресторан не приглашает. Какая у меня скучная жизнь. Весь вечер Аня была возбуждена, хвасталась своей прической, которая Феликсу понравилась, но показалась все-таки слишком экстравагантной. 'Зачем она так подстриглась? Сказать ей что-ли? И вообще, о чем она думает?' – Феликсу не терпелось начать с ней разговор о том, что они сегодня узнали, но Аня вела себя столь обыденно, что он никак не мог найти момент. И только в постели он спросил:

– Ань, ты подумала о том, что Голдберг сказал?

– Ни о чем я не подумала. Что ты от меня хочешь? Все хорошо. Не бери в голову.

– Ань, ты –дура, или прикидываешься? Ань, я тебя не понимаю. Ты слышала, что он сказал?

– А что он сказал? Мы с тобой и так знали, что я помолодела, ну, ты мне сам говорил, что это может быть связано с обновленным обменом веществ. Тебе не нравиться, что я моложе тебя? Тебе со мной плохо?

– Аня, это не остановится … понимаешь? Ты умрешь.

– Ладно, Филь. Все умрут.

– Ань, хочешь я тебе расскажу, что будет. Я могу это себе представить, а ты, как видно, не можешь. Или не хочешь.

– Ну, расскажи. Боишься, что я себе молодого любовника найду. Да, не буду я искать. Успокойся.

– Хорошо, если ты собираешься разговаривать в таком тоне, то давай спать. Я тебе завидую. Правда не пойму: то ли ты идиотка, то ли актриса. Может просто вспомнила свою театральную карьеру. У нас, Аня, жизнь рушится, а ты …

– Ладно, скажи, как ты все видишь, а я послушаю. Давай …

– Ты превратишься в девушку, примерно такую с которой я когда-то познакомился. Потом ты будешь еще моложе. Такой я тебя уже не знал. Ты будешь подростком, дети и знакомые перестанут тебя узнавать. Ты станешь ребенком, который будет какое-то время оставаться членом нашей семьи, непонятно только в каком статусе: ни мамой, ни тем более бабушкой, ты быть не сможешь. Потом ты станешь младенцем и исчезнешь … Конец, Аня, это будет конец. Весь вопрос в том, когда это будет… Я не хотел бы до этого дожить. Я и никто другой не знаем, будет ли это, если будет, насколько быстро … но, это может быть. Это ты понимаешь? Аня, скажи мне что-нибудь! Я тебя умоляю! Ань, не оставляй меня с этим одного!

Феликс закрыл лицо руками и Ане показалось, что он плачет. 'Надо все сказать детям, только я не знаю … как'. Аня вдруг поняла, что вся ее бравада, парикмахерская, прическа, желание 'не понимать' были только защитой от неотвратимой правды, в которую она верила … и в то же время не верила. Не верила по той простой причине, что этого не могло быть! Ни с кем не было. Все уляжется. Люди умирают, а не исчезают таким нелепым образом. И она не исчезнет, она просто в свой час умрет.

– Нет, Фель. Не будет так, как ты говоришь. Не надо. Я просто умру, причем умру нескоро. Успокойся. Мы не можем верить всему, что нам говорят. Пойдем в Бюро, там меня исследуют и скажут, что ошиблись, а даже, если и не ошиблись, это же все не завтра будет.

Феликс понял, что дальнейший разговор бесполезен, что Аня в состоянии отрицания действительности. Она скорее всего будет проходить пять стадий 'Кюблер-Росса'. Сейчас стадия первая. Не стоит пока её из этого состояния выводить. Зачем? Ей будет только труднее. Может она права и все застопорится. Где взять моральные силы это пережить. Аня сегодня к счастью не приставала к нему и уснула, и он долго не спал, борясь с императивным желанием позвонить дочерям и Сашке. Они ничего сделать не могли, но быть одному рядом с доверчивой, довольной, фальшиво молодой Аней, ему было слишком трудно. Вот бы ему тоже научиться отрицать весь этот ужас, но Феликс знал, что подобного компенсаторного механизма у него нет.

Больше они об этом не говорили, из Бюро им не звонили и можно было пока делать вид, что ничего не происходит. Недели через две после разговора с Голдбергом, Аня сообщила Феликсу, что у нее болит десна. 'Надо купить специальную мазь, у меня почему-то протез натирает, прямо сил нет'– сказала она ему за завтраком. 'Ладно, я вечером куплю. Не беспокойся'. Феликс теперь остерегался говорить с Аней о прогрессе ее симптомов. Самому-то ему было совершенно понятно, что у нее растут зубы, доктор из Бюро их о подобном предупреждал. 'Да, пора сказать, ребятам. Так больше продолжаться не может' – Феликс решил заехать к ним сегодня же вечером, отпросившись с работы. Он прямо говорил Ане, что следует обо всем сказать ребятам, все равно, дескать, придется говорить, но Аня категорически отказалась. Поскольку они ни о чем не спрашивали, то ей казалось, что не стоит пока нарушать статус кво. Аня была скорее всего права, но Феликс не мог больше противиться желанию разделить с семьей свой груз.

Между тем Аня вовсе не отрицала свои обстоятельства. Она просто не до конца понимала, что с ней происходит, и как это все кончится. Как и все люди она привыкла, что болезнь определяют, потом лечат, и симптомы исчезают, и вот как быть, если они не исчезнут, а усугубятся? Как себя вести, что делать … Учебный год заканчивался, на работе она была деятельна и в классе совершенно забывала о своей ситуации.

На исследования в Портлендское ФБР они съездили. Надо же, оказывается недалеко от аэропорта был выстроен довольно мрачный замкнутый на огромном кампусе комплекс с прекрасно оборудованными лабораториями. По сути там повторили все анализы и тесты, Аня терпела, успокаивая себя тем, что хорошо, что уложились в один день. Феликс опять не ходил на работу. Ане сказали, что о результатах ее уведомят. 'А зачем мне знать эти подробности! Наплевать ей на результаты…' – Что ей действительно говорили конкретные цифры расширенной биохимии, длинный столбик цифр: Гамма ГТ – 32 ед/л, … альбумин – 38, … СРБ – 3 мл/г … Все там расшифровывалось … какой-то АСП – это, к примеру, аспартатаминотрансфераза, фермент, содержащийся в гепатоцитах.

Анин тренированный образованием мозг смог бы 'врубиться' даже и в этот незнакомый материал, но … она чувствовала, что ей этого не надо. Важно было другое: одна она такая на свете или нет? Дома она подолгу сидела за компьютером, искала информацию о похожих случаях, но находила только какие-то описания, относящиеся к семидесятым годам. От 'случаев' попахивало газетными сенсациями. Что-то такое писали про лабораторных мышей, у которых была восстановлена связь между митохондрией и клеточным ядром. Что…? Аня не понимала, что такое 'митохондрия', даже несмотря на то, что в так называемой научной статье объясняли, что 'митохондрия' – это своеобразные аккумулятор клетки, которая в свою очередь является 'источником химической энергии', необходимой для ключевых биологических функций. Она путалась в сложно произносимых терминах .. никотинамид-аденин-динуклеотид , или НАД … Иногда ей хотелось понять суть, но для этого нужны были серьезные усилия и Аня была к ним не готова. Да и вообще ей не удавалось найти ни единой ссылки на компетентные источники. Что ж, их предупреждали, что такая информация будет, скорее всего, закрытой. Тем более, что университетские академические сайты тоже не давали открытого доступа к статьям и монографиям. Да, даже если бы ей удалось прочитать серьезные статьи, чтобы она поняла? Ничего бы она все равно не поняла. Дилетантов просили не беспокоиться!

Аня понимала, что Феликс сказал о ней ребятам, как уж он там все объяснил, насколько они ему поверили она не знала, но реакция семьи была странной. Все сделали вид, что ничего нет … продолжали просто жить обычной жизнью, как будто они не замечали, что все было с мамой не так. И зачем он только им сказал, зачем? Сделать они ничего не могут, а только будут смотреть на нее, как на уродку, на тяжелобольную, не просто на больную, а на безнадежную, с которой непонятно, как обращаться. Ах, Феликс! Не мог потерпеть. С другой стороны Аня его понимала, да и сколько можно было терпеть? У нее теперь был полный рот крепких здоровых зубов, но никто ничего не сказал. А что говорить? 'Ой, мама, какие у тебя зубы!'

Детей отправили в лагеря, Ане было нечего делать. Феликс на целый день уходил, а она оставалась подолгу одна. Не читалось, не писалось, зато на нее часто находил хозяйственный стих. Аня убирала дом, разбирала шкафы, вымыла окна. Усталость не приходила, наоборот Анина энергия не находила себя применения. Она просто не могла придумать, что бы ей еще сделать. Захотелось возобновить занятия на тренажере. Теперь скорость ходьбы и 'уклон' Аня увеличила в два раза, она почти уже бежала, с нее градом лил пот, сердце билось ровно и быстро, но на восстановление уходило буквально несколько минут.

Она остро ощущала недогруз в работе. Какого черта закончился этот учебный год, да и что стоят ее жалких два класса в день? Физика тут преподавалась элементарно, как-то по-дурацки, описательно, без вычислений, осознания процессов. Хотелось оказаться обратно в Москве. Вот там была работа! Тем более, что в Москве она умела заработать. В школе платили немало плюс сколько угодно желающих готовится в ВУЗы. Вот где было золотое дно. Работала столько, сколько было сил. Аня испытывала неистовое желание деятельности: разрабатывать новые курсы, учиться, куда-нибудь съездить … она садилась и сразу вскакивала. На что, на что реализовать желание немедленно действовать?

Можно было бы писать … но писать-то как раз и не хотелось. Описывать свое состояние? Как его опишешь? Желания наслаивались одно на другое, бурлили в ней, Аня порою и сама себя не понимала, способность к самоанализу ее покидала. Ей было трудно сосредоточиться на своих переживаниях. Она смотрела на сайты университетов, находила интересные летние классы, вечером с восторгом рассказывала о них Феликсу, в надежде, что он ей скажет: 'конечно, Ань, это невероятно интересно, давай записывайся…', но Феликс молча слушал Анины восклицания, но ее амбициозных планов не поддерживал. Ане казалось, что Феликс ее не слушает, не понимает, не хочет разделить ее драйва, но осознание его правоты в следующую секунду пронзило ее, как ожог: 'куда я лезу … зачем? В моих документах указан мой возраст. У нас нет денег на мои глупости, которые ни к чему не приведут. А самое главное … я может и не успею ничего, и поэтому нет смысла даже и начинать'. Вот это 'не успею' и было самым главным. Аня читала это в грустных глазах Феликса.

Иногда вдруг суматошные мысли заменялись четким осознанием того, что она, Аня – мать семейства, пожилая тетка, бабушка, что ей надо прекратить думать о себе, а начать немедленно думать о муже, детях, внуках. Лида обещала еще родить, а сама мешкает, а … Аня просто не дождется нового внука. Или дождется? Или ей теперь все равно? Зачем ей внуки? Она такая молодая … рано ей еще думать о внуках. Какой сумбур в голове!

Иногда диким образом Аня чувствовала себя счастливой. Она даже машину теперь водила по-другому: быстрее, легче, небрежнее. И английский стал у нее менее натужным, более четким, богатым, беглым, адекватным. Она не переспрашивала студентов, они вместе смеялись одним и тем же шуткам, новые попавшиеся в тексте или в разговоре слова Аня запоминала 'на раз' без малейших усилий. Если им кто-нибудь звонил, она быстро говорила по-английски в трубку и удостоилась комплиментов от Феликса. Кстати, его убогий неуклюжий, русифицированный английский стал казаться Ане неприличным. Она старалась не раздражаться, но удавалось ей это не слишком. Феликс, черт его возьми, был старым. Она стала намного быстрее печатать, хотя, впрочем, печатать ей было нечего. Даже имейлы писать было некому.

Аня четко понимала, что она погружается в прошлое, соскальзывает назад. Все реакции, функции, характеристики ее тела восстановились, но за телом ничего не успевало. В голове у нее творилось что-то невообразимое: с одной стороны она была молодая москвичка, с другой – современная американка, молодая, амбициозная, энергичная, деятельная. Что-то из московского прошлого стало ближе, а что-то забылось, точно так же, опыт эмиграции тоже начал подергиваться дымкой забвения, какие-то вещи из жизни прожитой в Америке, воспринимались не так. Ане было 66 лет, и одновременно 32, 35, 44 …? Вот этого она не знала, только на глазок … молодая, но не девчонка. Разумеется у нее теперь была другая призма восприятия всех событий. Призма, противоречащая всем законам физики: и выгнутая и вогнутая одновременно. Как через нее смотреть, какое увидишь изображение?

Иногда ей казалось приятным двигаться в прошлое, которое всегда теперь представлялось в романтическом флере. Однако ирония ситуации состояла в том, что у нее было теперь 'два прошлых': вперед и назад. Аня вспоминала старый фильм про 'рай', где герой вдруг встречает своих умерших детей. Но в том-то и дело, что Аня 'неслась' в прошлое, а там было пусто, никто ее не ждал 'там'. Где 'ее люди'? Их нет! А тем людям, которые сейчас 'ее', она, такая, не нужна! То-есть нужна конечно, но они ее перестают адекватно воспринимать, не понимают. Она сама себя переставала понимать. Скорее всего, если бы она остановилась, перестала скользить назад, Аня бы привыкла и чувствовала себя самой удачливой женщиной на земле, той, которой дана вторая молодость. Сколько она раньше думала о этом: ах, если бы не стареть … остановиться, но в каком возрасте? 20,30, 40 лет? Аня втайне надеялась, что ей удастся затормозить, в Бюро намекнули на такую возможность. Они даже говорили, что если бы так случилось, они могли бы дать ей новые документы, на другое имя, она могла бы начать 'снова', но … нет, вряд ли она остановится в своем соскальзывании назад. Вряд ли.

Анино настроение 'скакало', было то веселым и бесшабашным, то грустным и безысходным. Часто вспоминались родители, ей все время казалось, что в ее 'современном' возрасте, они были еще живы.

Аня знала, что она была, скорее, похожа на отца, маминого 'Левика'. Ее дедушка по отцовской линии окончил университет в Геттинбурге, еще до революции, потом дедушка Степан, по-немецки Штефен, из обрусевшей, однако не забывшей родного немецкого языка, семьи, служил в аптеке Феррейна, на Никольской улице. Дед разумеется, не был продавцом, или простым провизором. Он был фармакологом и работал в современных по тому времени лабораториях в здании аптеки. Потом в закрытых лабораториях уже, когда началась война, дед работал над созданием советского отечественного пенициллина. Пенициллин, как известно, получили и … вот деду дали отличную трехкомнатную квартиру на Гоголевском бульваре. Потом она досталась папиной сестре.

Отца тоже бы разумеется отправили учиться в Германию, но это уже было невозможно, и папа закончил физфак московского университета. Дед хотел бы видеть сына фармакологом, но вышло иначе и отец поступил в 34 году на только что созданный год назад новый факультет, который он успешно закончил как раз перед войной и поехал работать в Харьков в недавно созданный научный центр под руководством Ландау. Отец любил про это рассказывать. Он – молодой специалист, а вокруг ученые такого класса: Ландау, Капица, за ними великие иностранцы Теллер и Бор … В Харькове был центр теоретической физики и папа там работал, правда недолго, начались посадки. Папаню, молодого выскочку, да еще Рейфмана, конечно посадили, тут и дедушкины связи не сработали. Да и хлопотал ли дед за своего сына? Может и нет. Что он, немец подозрительный и чуждый, мог сделать? Сам сесть? Папу отправили в шарашку в Болшево, где он занимался созданием самолетных двигателей, а с 43 года, когда была создана секретная лаборатория номер 2 АН СССР под началом профессора Курчатова, прообраз будущего Института, отец был направлен туда. Ну, да, все правда: под дома академиков Харитона, Арцимовича, Флерова, Кикоина, Головина, Александрова, позже Алиханова, Велихова были специально срублены сосны Покровско-Стрешневского леса. Благодарная и ждущая первой атомной бомбы, Родина, не скупилась: участки были столь обширны, что даже двухэтажных домов-дач не было видно. Одни крыши. Папа коллег-академиков лично знал, так же как замнаркома Берии, а потом министра среднего машиностроения Завенягина. Аня их тоже знала, много раз видела. Папа не распространялся о своей работе, но Аня каким-то образом знала, что он в 46 году получил орден Трудового Красного Знамени за первый в стране атомный реактор. Папе не построили дома в лесу, просто дали квартиру, он, ведь, был не академиком, а просто доктором наук. Дед получил от правительства квартиру, и отец тоже. Она, Аня, выросла в семье докторов наук.

Феликса отец тоже был доктор, и Феликс был, а вот она, Аня не была. Ну и ладно. Папа так хотел бы, чтобы она тоже … но, ишь чего захотел, что она дура? Папа был ученым, но не только … он еще был импозантным мужчиной, ярким самобытным человеком, который себе многое позволял. Вот и Аня себе порой 'многое позволяла', и вовсе не потому что она свершилась 'как ученый', просто она была красивая баба … вот и позволяла, правда с молчаливого папиного попустительства, под аккомпанемент маминых стенаний и даже нескрываемого осуждения. Мама … почему папа на ней женился? Что он мог найти в 'честной' еврейской девушке с нешуточными, но держащимися внутри под контролем, гуманитарными амбициями.

Они с папой познакомились в МГУ на каком-то вечере. Мама была студенткой ИФЛИ. Потом из романа ничего не вышло. Папа уехал, потом его посадили … они снова встретились, случайно в гостях. Вот жизнь … Мама была эрудирована, прекрасно знала французский и итальянский, но с начала 50-ых устроится ей на работу было невозможно. Она это и сама понимала и никуда не лезла, боязливо опасаясь 'высовываться'. Как-то в метро мама встретила Маргариту Ивановну Рудомино, которую она когда знала по МГУ, в который влился ИФЛИ. Рудомино была директором знаменитой Иностранки, которая тогда находилась на Петровских линиях. Мама стала там работать, проработала всю жизнь, удержавшись даже и без Рудомино, уже при дочери Косыгина, которую сделали директором библиотеки, нагло выгнав Рудомино на пенсию. Мама заведовала 'детским залом'. Когда Ане нужно было поступать в институт, она выбрала нечто среднее, 'физика на французском', чтобы угодить и маме и папе. Хотя никому она не угодила, да и не в родителях было дело, просто Ане показалось, что на таком факультете ей будет в самый раз, чтобы не слишком мучаться. Так и оказалось.

Аня вспомнила, как в возрасте 16 лет, она в первый раз не пришла домой ночевать. Куда-то они поехали загород на лыжах. Долго катались, наслаждались тихим морозным воздухом, деревьями в снегу, хрусткой лыжней. Потом завалились всей гурьбой к девчонке, у которой там была дача. Разожгли печь, наварили картошки, сбегали в магазинчик за консервами и бутылками. Аня и не заметила, как на улице сгустились синие сумерки, ребята потянулись на электричку. Остались только они с Борькой, одноклассником и хозяйка дачи с другим мальчиком. Аня стала собираться. 'Борь, поехали … поздно уже' – Аня помнила, что она тогда вдруг испугалась, что родители будут волноваться. 'Анька, смотри какие звезды … давай дойдем до леса. Прогуляемся, попьем чаю и потом поедем.' – на Борю нашло лирическое настроение. Когда они после чаю из самовара собрались уходить, хозяйка дачи, зевая, достала книжечку с расписанием электричек и лениво им сообщила, что больше сегодня поездов уже не будет. Полчаса назад прошла последняя электричка. 'Ой, что же делать. Меня родители убьют' – заныла Аня, но Борька ее успокоил тем, что родители, и его тоже, позвонят ребятам, и те им скажут, что … 'последнюю электричку, на которой они собрались возвращаться, неожиданно отменили. И все …' Дурацкая ложь: откуда бы те, кто уехали, знали про отмененную электричку, но Аня сразу почему-то успокоилась и согласилась оставаться.

Они еще пили, потом целовались, потом еще, потом Борька ныл, что он ее любит и Аня решила ему не отказывать. А что … он читал ей стихи, вел себя просто прекрасно, и даже ей нравился, хотя их скоропалительный роман начался только сегодняшним утром. То-есть она знала Борю, но … не настолько. После 'отмененной электрички' Боря, бедняжка, ждал ее после школы, но … все! Ане больше не удалось, войти в то дачно-лыжное настроение, тем более, что ассоциации с тем воскресеньем у нее были неважные из-за родителей. Наутро она вернулась рано. Папа с мамой еще были дома. Мама сразу на нее набросилась, хотя было видно, что они знали, что она осталась на даче, т.е Боря был прав: