Лик Пустоты. Пробуждение

Её взгляд задержался на одной двери. Белая. Резная. Ручная работа. Дверь в спальню бабушки.

Лютиция долго искала мастера, который мог бы сделать её именно такой. Многие отмахивались, говорили: "Не стоит, мадам", воспринимая её идею капризом. Но она искала. Упорно. Терпеливо. И когда дверь была готова, её лицо осветилось тихим, скрытым счастьем. Она не улыбнулась, но Элейн знала – внутри она сияла.

Рука замерла у ручки.

Она не смогла. Развернулась. Спустилась вниз. Сон ещё цеплялся за сознание, липкими тенями плёлся следом. Но Элейн гнала его прочь. Нужно было занять себя. Перекусить.

Кухня встретила её холодом. Не живым, бодрящим – мёртвым. Словно дом продолжал дремать. Она машинально полезла в пакет с продуктами. Достала багет, отломила кусок. Поднесла к губам. Но не смогла. Ком в горле разрастался, становился плотнее, давил изнутри. Вчерашний день всё ещё держал её, не отпуская.

Элейн медленно положила хлеб обратно. Осмотрелась. Всё здесь было пропитано её присутствием. Стопка аккуратно сложенных салфеток у края столешницы. Фарфоровая кружка с едва заметной трещиной на ободке. Баночка с вареньем, сваренным осенью, когда они созванивались, и бабушка говорила: "Малина уродилась сладкая, в этом году особенно".

Они жили здесь так долго. А теперь одна из них исчезла, и дом будто лишился части себя.

Элейн сглотнула. Она больше не могла здесь оставаться. Развернулась и вышла в коридор. Глубоко вдохнула. Воздух. Свежий, живой, настоящий. Может, он вытолкнет из неё этот застывший ком.

Рука уже легла на дверную ручку, когда взгляд зацепился за комод. Коробочка. Небольшая, гладкая, лакированная. Она замерла на мгновение, потом осторожно приоткрыла крышку. Внутри, рядом с аккуратно сложенным письмом, лежал ещё один лист бумаги. Второй. Вчера он остался нетронутым. Тогда у неё не хватило сил.

Она осторожно извлекла листок, пальцы скользнули по сургучной печати. Герб. Аккуратные завитки. Лютиция любила старинные традиции – использовала их даже тогда, когда они казались ненужными.

Элейн провела пальцем по гладкой поверхности, медленно, будто проверяя реальность происходящего. Глубокий вдох. Щелчок сломанной печати. Бумага развернулась, раскрывая ровные, уверенные строки.

"Я, Лютиция Монтевилль, родившаяся 9 сентября 1950 года по адресу бульвар des Vignes1, 21, Letanville2, Франция, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, заявляю и объявляю это моим последним завещанием и отказом, отменяя все предыдущие распоряжения и кодициллы."

Элейн замерла.

Завещание.

Грудь сдавило. Сердце заколотилось быстрее, а взгляд не мог оторваться от текста, даже когда внутри всё протестовало. Она не хотела читать. Но не могла остановиться.

"Во-первых, я назначаю Виржиля Лавуа, проживающего по адресу улица des Nouveaux Ponts3, 77, Letanville, Франция, исполнителем моего завещания. Он будет ответственен за распределение моего имущества в соответствии с моими пожеланиями.

Во-вторых, в случае наличия долгов, я поручаю моему исполнителю завещания погасить их из моего имущества перед его распределением.

В-третьих, после моей смерти я желаю, чтобы все мои права на особняк, находящийся по адресу: улица de Grenelle 4 , 47, деревня Lescammier 5 , округ Letanville, Франция, включая землю площадью 500 квадратных метров, а также всё моё имущество – банковские сбережения, драгоценности, книги и антиквариат, собранные на протяжении всей моей жизни, – были переданы моей единственной внучке, Элейн Монтевилль.

Данное завещание составлено на улице de Grenelle, 47, деревня Lescammier, округ Letanville, Франция, 15 марта 2024 года. Я удостоверяю, что все изложенные в этом документе пожелания являются моими истинными намерениями и прошу, чтобы они были исполнены в точности так, как я этого желаю."

Подписано: L. Monteville

Элейн перечитала последнюю строку. Один раз. Второй. Третий.

Пальцы судорожно сжимали тонкие края бумаги. Эти несколько строк могли стать последней точкой в её отношениях с отцом. Человеком, которого она так и не смогла понять. Когда-то между ними треснула земля. Теперь они стояли по разные стороны пропасти, и мостов между ними не осталось.

Глубокий вдох.

Виржиль Лавуа.

Имя всплыло в памяти, сложилось в образ – расплывчатый, далёкий. Лютиция упоминала его раньше. Вскользь. С уважением. Без подробностей. Он бывал в их доме, но редко. Адвокат, если Элейн правильно помнила. Кто-то, кому бабушка доверяла. И теперь он был тем, кто приведёт в исполнение её последнюю волю.

Она медленно сложила бумагу, аккуратно, будто сам процесс мог замедлить происходящее. Дом. Вещи. Всё это теперь принадлежало ей. Но мысль о том, что ей придётся жить здесь, среди теней прошлого, проходить по этим коридорам, касаться предметов, ещё пахнущих бабушкиной жизнью, была невыносимой.

Нет. Не сейчас.

Ей нужен был воздух.

Захлопнув коробку, она сунула её обратно в ящик, схватила пальто и толкнула дверь. Холодный утренний воздух ударил в лицо, резкий, колкий. Пробрался в лёгкие. Серое небо висело низко, не пропуская солнца. Деревня ещё дремала. Где-то вдалеке взревел мотор, но звук быстро стих, оставив за собой гулкое эхо.

Элейн шла. Быстро. Она не знала, куда. Да это было неважно. Главное – двигаться. Оставить позади тяжёлые стены, воздух, пропитанный затхлыми воспоминаниями. Уйти от них настолько далеко, насколько позволят ослабшие ноги.

Строчки завещания пульсировали перед глазами. Чёрные линии, выстроенные в строгий, неумолимый порядок. Они звучали в голове, пронизывая сознание, не оставляя места для других мыслей.

Лескамье тонула в утреннем тумане. Влажная пелена стирала очертания домов, размывала улицы, превращая их в зыбкие, призрачные силуэты. Элейн вдохнула глубже, но воздух застрял в груди. Каждый шаг отзывался ноющей болью, но она шла дальше, не замедляя темп. Ей не хватало кислорода. Не хватало пространства. Всё вокруг сжималось, будто невидимые стены сдвигались, сокращая её мир до узкого, удушающего коридора.

В глазах потемнело.

Сердце гулко ударилось о рёбра, гул прокатился в висках, вдавился в уши. Кровь билась в них тяжёлыми, рваными толчками. Тело дрожало. Слёзы катились по щекам, жгучие, ледяные, но Элейн даже не пыталась их стереть.

Но она шла.

Дальше.

Быстрее.

Почти бежала, не замечая, как дыхание сбивается, превращаясь в прерывистые, судорожные вздохи. Время растворилось. Прошли минуты или вечность? Она не знала. Мир сузился до шатких шагов, до боли в груди, до вязкой, непроглядной пустоты вокруг.

Она закашлялась. Резко. Надрывно. Спазм согнул её пополам.

Остановиться.

Ещё вдох.

Грудь сжалась, будто невидимая рука сомкнулась на рёбрах, выдавливая воздух. Боль впилась в плечи, растеклась по шее тупым, тянущим жаром.

Сильнее.

Крепче.

Туже.

Элейн вжалась лбом в шершавую кору дерева. Закрыла глаза. Осторожный, хриплый вдох. Всего на секунду – чтобы убедиться, что она всё ещё может дышать. Медленно подняла голову. Перед ней возвышалось серое здание. Одинокое. Потрёпанное годами. Церковь. Старая, изъеденная временем. Стены покрыты сетью трещин, словно её пытались разорвать на части, но она упрямо держалась. Медная крыша под слоем ржавчины тускло поблёскивала в редком утреннем свете. На шпиле покачивался крест. Порывы ветра раскачивали его, он наклонялся чуть сильнее с каждым дуновением, будто вот-вот рухнет.

Элейн помнила это место.

Ребёнком она приходила сюда с бабушкой, крепко держась за её тёплую, шершавую ладонь. Тогда церковь казалась огромной. Торжественной. Они садились на узкие скамьи и долго слушали псалмы. Голоса певчих поднимались под сводами, сплетаясь в невидимую нить, ведущую прямо к небесам. И она верила, что мама – один из этих ангелов.

В груди что-то рвалось наружу, не имея имени. Боль, тоска, безысходность – всё слилось в единый, давящий ком. Он сжался в горле, и Элейн ускорила шаг, почти побежала. Церковь возвышалась впереди, серыми стенами заслоняя мир, обещая укрытие. Но с каждым шагом тяжесть не ослабевала, напротив, она разрасталась, пронизывая её холодом, от которого, казалось, не спастись.

Внутри было тихо. Запах воска и ладана заполнил лёгкие, вытесняя чужие мысли. Элейн прошла между скамьями, кончиками пальцев касаясь гладкой, отполированной временем древесины. Шаги глухо отдавались в пространстве, словно церковь не хотела тревожить своих молчаливых обитателей.

Она остановилась у алтаря. В неверном свечении тёмные лики старинной иконы казались живыми. Их взгляды, строгие и скорбные, пронизывали её, и с каждой секундой что-то внутри натягивалось всё сильнее, словно невидимая нить, готовая лопнуть.

Элейн стиснула пальцы в кулак.

– Бабушка… – голос был тихим, почти чужим.

Ответа не последовало. Только лёгкий сквозняк скользнул между скамьями, тронул пламя свечей, заставив его дрогнуть. Она закрыла глаза. Ей нужен был покой. Хоть на мгновение. Но вместо этого грудь сдавило, дыхание вновь сбилось. Элейн опустилась на колени, вцепившись пальцами в край подиума.

– Ты ведь знала, что так будет, правда?.. – её голос сорвался на шёпот. – Почему же мне так больно?..

Молчание.

Только редкий треск свечи нарушал тишину.

Элейн жадно ловила воздух. Она хотела услышать тот голос – глубокий, чуть хрипловатый, всегда знающий, что сказать. Хотела ощутить лёгкое прикосновение к плечу. Но чувствовала лишь холод камня под коленями.

– Тяжёлый день, не так ли?

Чужой голос прорезал тишину, мягкий, спокойный, но чёткий.

Элейн вздрогнула. Сердце глухо ударилось в рёбра. Она обернулась – и встретилась взглядом с тёмными, непроницаемыми глазами. Они были ей незнакомы.

Свет нежно выхватывал черты – чёткий профиль, высокие скулы, изящный изгиб губ. Тени мягко ложились на лицо молодого человека, подчёркивая бледность кожи и странную, почти прозрачную чёткость ресниц. Длинные пряди волос спадали на плечи, чуть касаясь воротника. Почему-то ей вдруг захотелось провести по ним пальцами, ощутить их мягкость, убедиться, что они такие же лёгкие, какими кажутся. Ей вдруг стало важно убедиться, что они реальны.

Тёплый воздух летней ночи.

Гул далёкого города.

Шорох шагов на выцветшей мостовой.

Вот что они напоминали. Эти образы вспыхнули в её сознании, но она тут же отогнала их, словно стряхивая наваждение.

– Мадемуазель?.. – он не двигался, его голос был спокоен, но в нём скользило едва заметное беспокойство. – Простите, я не хотел вас напугать.

Она отвела взгляд. Только теперь заметила, что в церкви были и другие люди. Кто-то украдкой наблюдал за ней из-за спинок лавок, кто-то лишь на мгновение оторвался от молитвы. Но этого хватило.

Слишком много взглядов.

Слишком много внимания.

Слишком много чего-то горячего в груди, чего не должно было быть.

Элейн инстинктивно сжалась, стараясь спрятаться в собственной тени. Ей хотелось исчезнуть, стать частью каменных стен, раствориться в тишине. Но взгляд незнакомца всё ещё был на ней – внимательный, но не навязчивый.

– Давайте выйдем, – предложил он.

Медленно, неторопливо снял перчатку и протянул руку. Бледная ладонь, изуродованная старыми шрамами и ожогами. Кожа тонкая, светлая, под ней проступали линии вен. На этом фоне её собственные пальцы казались резче, темнее, сведённые судорогой, напряжённые.

Она не двигалась. Внутри что-то спорило, два голоса тянули её в разные стороны. Один кричал, что нельзя, что нужно уйти. Другой же…

Другой звучал тише. Глубже.

И она поддалась.

Глава III

Холод утреннего воздуха коснулся лица. Элейн перешагнула порог, но мужчина не спешил отпускать её руку. Он не сжимал её, не удерживал, лишь едва касался – осторожно, почти невесомо, словно она была чем-то хрупким, призрачным. В этом прикосновении не было ни давления, ни навязчивости – только спокойная, уверенная настойчивость. По коже пробежал странный озноб.

– Как вы себя чувствуете? – Голос незнакомца был ровным, низким, но в нём сквозила едва уловимая настороженность. Он прикрыл тяжёлую дверь, не отводя взгляда.

Элейн молчала. Она смотрела вниз, туда, где их пальцы соприкасались. Его рука – тонкая, с длинными, уверенными пальцами, но покрытая сетью старых и свежих шрамов. Переплетённые, они образовывали сложный узор, словно когда-то чья-то рука выжигала на его коже знаки. Взгляд скользнул выше, на перчатки, зажатые в его другой руке. Лайковые, цвета горелой корицы. Старомодные. Почти нелепые в нынешнее время.

Элейн осознала, что смотрит слишком долго. Хотела отвести взгляд, но почему-то не могла. Мужчина, словно заметив это, едва заметно шевельнул пальцами.

– Я… – Голос сорвался, хриплый, сухой. Она провела рукой по виску, чувствуя тупую боль в голове. – Господи… Как же нелепо всё вышло.

Он чуть склонил голову, разглядывая её под другим углом. Не оценивая. Не изучая. Скорее, пытаясь что-то прочесть.

– Не переживайте, – произнёс он ровно. – Люди, вероятно, подумали, что вам стало плохо. Не более.

Жар вспыхнул на её щеках – едкое, неприятное чувство. Не из-за того, что кто-то мог видеть её срыв. Из-за осознания собственной слабости.

Его пальцы чуть крепче сомкнулись на её руке. Совсем немного. Уверенно. Жест не утешения. Скорее, якорь, возвращающий в реальность.

– Пройдёмся?

Элейн кивнула, не поднимая глаз.

Медленно, шаг за шагом, они пошли по узкой тропе. Деревня просыпалась. Где-то вдалеке завёлся мотор, зазвенел велосипедный звонок, каблуки отстучали по мостовой. Но здесь, у церкви, время задержалось. Здесь утренний свет был холоднее, воздух – неподвижнее.

– Меня зовут Доминик, – произнёс он, нарушая её раздумья. – Доминик Бернье.

Элейн едва заметно повернула голову, но взгляда не подняла.

– Итальянец?

Доминик усмехнулся – коротко, почти незаметно.

– Так слышен акцент?

– Лёгкий, но различимый.

Он замедлил шаг, бросив на неё внимательный взгляд.

– Я родился в Квебеке. Но когда мне было шесть, меня перевезли во Францию.

Квебек… В этих краях встречались семьи с франкоканадскими корнями. И всё же Элейн никогда прежде не слышала о каком-либо Бернье в Лескамье.

Она подняла взгляд. В утреннем свете его черты казались чётче, резче. Было в нём что-то неуловимо старомодное – не только в одежде, но в осанке, в плавности движений, в том, как он держал голову, как подбирал слова.

– И где же вы были все эти годы?

– Почти всё детство не покидал территорию дома, – ответил он равнодушно, словно речь шла о чём-то незначительном. – Он стоит в конце улицы de Bois Silencieux1, у самого леса. Немного в стороне от остальных.

Элейн замерла. Она знала этот особняк. Белый камень, потемневшая от времени черепица. В их деревне, где каждое изменение замечали и обсуждали, он оставался неизменным. О нём не говорили. Как будто его не существовало.

– Вы хотите сказать, что всё это время жили здесь? – нахмурилась она. – Но я знаю почти всех в Лескамье с детства.

– Неудивительно. Когда вас ещё не было, я учился дома. Это принято в нашей семье. Отец не видел смысла в обычном образовании. Да и необходимости покидать поместье, по его мнению, не существовало.

Элейн удивлённо вскинула брови.

– Вы не так уж старше меня, месье.

– Разве? – переспросил он, и в уголках его глаз мелькнула тень лукавства.

Она прищурилась.

– Вам ведь не больше тридцати?

Доминик не ответил сразу. Утренняя площадь расстилалась перед ними, мягкий свет играл в его глазах, придавая им странный оттенок – прозрачный, почти стеклянный.

– Вопрос о возрасте – не лучший способ поддержать беседу, мадемуазель.

Элейн вздохнула. Он играл с ней. Она чувствовала это. И это раздражало. Не потому, что он казался опасным. Просто она не любила, когда её сознательно путали.

– Тогда хотя бы намекните.

Доминик склонил голову, будто раздумывая.

– Скажем так… Я определённо старше, чем выгляжу.

Элейн сжала губы. Этот ответ не утолил любопытство, а только разжёг его сильнее.

Но прежде чем она успела возразить, он легко сменил тему: – Вам ведь холодно?

Его взгляд скользнул по её щёкам, порозовевшим от утреннего мороза.

– Позвольте, я провожу вас.

– Это не обязательно, – отозвалась она слишком быстро.

– Знаю, – Доминик чуть улыбнулся. – Но всё же хочу.

Она изучающе посмотрела на него. В его учтивости было что-то слишком безупречное, слишком отточенное. Привычка. Или маска?

Может, в другой день она бы отказалась. Но сегодня… Сегодня оставаться одной было слишком тяжело.

Она кивнула.

– Прекрасно. Тогда, где вы живёте?

– В конце улицы de Grenelle. Первый съезд от площади.

Доминик ничего не сказал, только замедлил шаг, подстроившись под её темп. Опустил её руку, а свои спрятал в перчатки.

Они молчали до самой площади. Это молчание было странным. Почти нелепым.

Утро вступало в свои права. Лескамье пробуждалась: в переулках мелькали тени спешащих людей, где-то хлопнула дверь, заскрипело оконное стекло, донёсся приглушённый смех. Глухой звон посуды, ароматы свежеиспечённого хлеба, кофейной горечи, сырой земли после ночного дождя. Всё это смешивалось в тонкую, невидимую нить, заполняя улицы чем-то тёплым, живым, привычным.

– Лескамье не изменилась, – негромко сказал Доминик, бросив взгляд на оживлённую площадь.

– Вряд ли она когда-нибудь изменится, – отозвалась Элейн, не замедляя шага.

Он едва заметно усмехнулся, но промолчал.

Они свернули на улицу de Grenelle. Элейн украдкой посмотрела на него.

– Простите… – Она запнулась, подбирая слова. – Я не хотела бы показаться бестактной, но когда вы сняли перчатки… Впрочем…

– Вы хотите спросить про шрамы?

Она вздрогнула. Не собиралась спрашивать так прямо, но он сам озвучил её мысль – спокойно, без раздражения, будто знал заранее.

– Ну… да.

Доминик чуть замедлил шаг, вновь стянул перчатку. Свет скользнул по его руке, выхватывая длинные, сухощавые пальцы. Кожа, бледная, исполосованная рубцами. Одни – тонкие, как порезы от бумаги. Другие – глубокие, застарелые, уходящие вглубь.

– Несчастный случай, – равнодушно сказал он, натягивая перчатку обратно.

Элейн нахмурилась.

– Неубедительно.

– Вас не устраивает такой ответ?

– Очевидно, нет. Это звучит… слишком просто.

– Тогда вам придётся смириться, мадемуазель.

– Вы ведь уходите от ответа.

– А вам так важно знать?

Она остановилась, скрестив руки на груди.

– Допустим, да. Раз уж я спросила.

Доминик посмотрел на неё чуть дольше, чем требовалось.

– Вы… – он будто подбирал слова, – не умеете идти в тишине, не так ли?

– В смысле?

– Вы из тех, кто заполняет пустоту словами. Даже если в этом нет необходимости.

– Это называется вежливость, месье, – сухо возразила Элейн.

– Возможно. Но в вашем случае… – Он склонил голову, изучая её с тем же непроницаемым спокойствием. – Похоже, это попытка заглушить что-то.

Она внутренне напряглась. В груди что-то неприятно дрогнуло.

– Вы устали, – продолжил он, голос был ровным, без насмешки, без обвинения. – Глаза красные, жесты резкие. И ещё тот момент в церкви… Складывается впечатление, что вы не спали всю ночь.

Элейн отвела взгляд. Он снова заставил её вспомнить. Холодную могилу. Листья, липнущие к сырой земле. Слова из письма, врезавшиеся в сознание, как незаживающий порез.

Пальцы крепче сжали рукава пальто.

Доминик это заметил. Вздохнул, затем, чуть мягче, сказал: – Простите. Это было… не совсем тактично.

Она молчала. Не отстранилась, но и не ответила.

– Вернее… – поправился он, – это было просто моё наблюдение. Вы переживаете тяжёлый период. И стоит вам хоть на мгновение замолчать, как язык сам ищет, за что бы зацепиться. Как плющ за стену.

В его голосе не было осуждения, только лёгкий, почти задумчивый вывод.

Но слова Доминика действительно задели Элейн, хотя она не сразу это осознала. Это было… слишком точно. Всю жизнь она заполняла пустоту словами – разговоры с бабушкой, письма, случайные диалоги в университете. Будто если замолчать, тишина тут же сомкнётся вокруг, пожрёт, как живая сущность.

Она отвела взгляд, покатые плечи чуть расслабились.

– Вы ведь не обиделись, мадемуазель?

– Разве я выгляжу обиженной? – быстро отозвалась она.

Доминик изучал её лицо внимательно, цепким взглядом, выискивая неуловимые тени эмоций. Затем как-то буднично произнёс: – Вполне.

Элейн покачала головой, криво усмехнувшись.

– Вы совсем не церемонитесь со словами.

– Хотите сказать, говорю прямо в лоб?

– Да.

– Как и вы со своими вопросами, – уголки губ дрогнули в хитрой улыбке. – Видите? Мы похожи.

Она задумчиво скользнула взглядом по домам, по стальным изгородям, цепляющимся за ранние лучи солнца.

– Только вы… – медленно произнесла она, – крайне странный человек, месье Бернье.

– И вы не первая, кто мне это говорит, – легко согласился он. – Но, тем не менее, вы действительно хотите знать?

Она фыркнула.

– Если во мне просыпается это чёртово любопытство, оно не даёт мне покоя. Особенно когда что-то маячит перед глазами, – Элейн кивнула в сторону его перчаток.

Доминик покачал головой и двинулся вперёд. Она пошла за ним.

– Вы сами их сделали? – не унималась она.

Он слегка приподнял бровь.

– Думаете, я занимаюсь членовредительством?

– Не знаю. Я пока вообще не понимаю, что о вас думать.

– Прекрасно. Значит, мне остаётся лишь поддерживать интригу.

Элейн закатила глаза.

– Почему никто из местных ничего не знает о вас и вашей семье?

– Мы нечасто бываем на виду.

– Почему? Вы не любите общество?

– Лично я предпочитаю уединение.

Её взгляд скользнул по его лицу, пытаясь прочитать хоть крупицу правды.

– Тогда… Вы хоть чем-то занимались всё это время?

Доминик бросил на неё короткий взгляд.

– Разумеется.

– И чем?..

– Историей.

Элейн нахмурилась.

– Вы преподаватель?

– Нет.

– Археолог?

– Нет.

– Даже не писатель?

– Даже не он.

Она глубоко вздохнула.

– Тогда кто?

Доминик посмотрел на неё с ленивым интересом.

– Любопытство – опасная вещь, мадемуазель.

Она пропустила его замечание мимо ушей.

– Если вы не учёный и не писатель, что же вы делаете?

Он отвёл взгляд, словно разглядывая что-то в утреннем свете.

– Изучаю прошлое. Восстанавливаю, анализирую, сопоставляю.

– Как детектив?

– В каком-то смысле.

– И этим зарабатываете?

Доминик на мгновение задумался, потом усмехнулся: – Скорее, это просто хобби.

Элейн закатила глаза.

– Любой другой человек на вашем месте просто сказал бы: "Я работаю в библиотеке" или "Я веду курсы".

– Любой другой человек был бы менее интересен, не так ли?

– Вам кажется забавным наблюдать, как меня гложет неопределённость. – Чёрные брови сошлись на переносице в недовольной складке.

Доминик усмехнулся.

– Согласен. Мне действительно любопытно наблюдать, как отчаянно вы пытаетесь добраться до ответа, который всё время ускользает.

Она тяжело выдохнула.

– Какой же вы зануда.

Элейн тяжело выдохнула. Теперь сомнений не было – он играет. И не особо это скрывает. В его голосе не было ни явного вызова, ни откровенной лжи, только тонкая, почти неуловимая уклончивость. Он скользил между словами, избегая острых углов, но оставался бесшумным течением, неизменно уводящим собеседника туда, куда хотел он сам. Его замкнутость ощущалась, как гладкая, безупречная стена. Без трещин. Без слабых мест.

Несколько минут они шли молча. Каменная кладка глухо отзывалась под шагами, прохладный воздух наполнял лёгкие. Тонкий сквозняк пробегал по улицам, шевеля кроны деревьев. Элейн прислушивалась к нежной тишине утра, но тишина между ними быстро стала невыносимой.

Она задумчиво прикусила губу и сказала: – Хорошо, давайте сделаем вид, что мне больше неинтересно, кто вы такой.

– Это было бы разумным решением, мадемуазель.

– Но если мы идём в одну сторону, расскажите что-нибудь о Лескамье. Раз уж история – ваше хобби, наверняка вы знаете то, чего нет в книгах.

Доминик бросил на неё короткий, чуть удивлённый взгляд, но быстро взял себя в руки.

– Что именно вас интересует?

– Ну… Как появилась деревня? Кто её основал? Почему такое название? Или…

– Достаточно, – прервал он, всматриваясь на узкую мостовую, на старые фасады домов, сменяющимися друг за другом. На мгновение задумался, прежде чем продолжить: – Официально Лескамье была основана в 1324 году.