О Христе по-другому. Подлинный смысл Страстей Христовых

Когда просят грешника не только попросить прощения, но, по возможности, возместить ущерб тому, кого он обидел, это нормально, это справедливо. Сюда слово «справедливость» вполне подходит. Духовник, исповедник обычно настаивает на этом, и это естественно. Но когда речь идет об отношениях с Богом, наложенная исповедником «епитимья» не очень подходит. Ведь на самом деле речь идет не о наказании. Ведь дело не в том, чтобы возместить Богу, пусть на уровне каждого отдельного грешника, последствия ущерба от наших грехов. Цель «епитимьи» в том, чтобы подвигнуть нас к пробуждению совести, через жесты или слова, помочь нам исправить в себе то, что отдаляет нас от Бога. Так после несчастного случая, чтобы вылечить вашу раненую руку, врач просит делать ею то или иное движение, даже если оно причиняет боль. Но это не для того, чтобы наказать вашу руку, а чтобы ее укрепить. Если вы будете выполнять это движение другой рукой или попросите об этом кого-то другого, то все будет напрасно.

Когда Христос говорит, что нужно прощать не до семи даже, а до семидесяти семи раз, Он не уточняет, что сначала нужно потребовать возмещения ущерба, дабы восстановить порядок справедливости. Но, когда речь заходит о наших отношениях с Богом, все перемещается в совсем другой план. Речь уже идет об отношениях не между родственниками или соседями, но между Творцом-Спасителем и Его спасенным творением. Он просит нас только об искреннем покаянии и подлинном изменении поведения, иначе говоря, о духовной эволюции, которая сделает нас снова достойными Его любви. Ведь без этого Его прощение останется бесплодным. Но больше ничего! Когда после тройного отречения Петра, Христос вводит его в союз апостолов, Он не назначает ему никакого наказания. Он лишь повторяет три раза: «Петр, любишь ли ты Меня?» И Евангелие лишь говорит нам, что в третий раз Петр омрачился, потому что знал, с каким тройным отрицанием связан этот тройной вопрос. И тогда Христос просто говорит ему: «Паси овец моих» (Ин 21: 15‒17). И ничего больше.

Отец де Мантьер тоже почувствовал опасность. Он привел свои возражения на августиновский вариант такого богословия: «Идет ли тут речь, как мы нередко слышим, о теории узколобого феодального юридизма? Не окажется ли это жалким культурным антропоморфизмом, плоским отражением средневековых представлений о рыцарской чести? Можно ли назвать это ”конторским богословием”?»64

Увы, да!

И для контраста дадим пример того, как нас прощает Бог, согласно опыту мистиков. Вот Христос обращается к Габриэлле Босси: «Расскажи о боли твоих ошибок – не столько из-за того, что они загрязнили тебя, сколько из-за того, что они ранили Меня. Потому что у тебя была эта грустная храбрость ранить Богочеловека, отдавшего за тебя Свою Жизнь. И ты ведь это знала. Но переступила через это – и все под Его взглядом, с болью следившим за тобой, ты делала все, что хотела, и чего Он не хотел. Познай же печаль об этом – бесслезную печаль – в твоей обновленной воле, которая приведет тебя к смиренной любви, к чувству самоуничтожения.

Итак, Я ринусь к тебе, как орел, жаждущий добычи, и унесу тебя в уединенные аллеи запертого сада. Тебе захочется рассказать Мне о своем прошлом. Я прикрою твои уста рукою Своею. Ты услышишь слова нежности Милосердия, и они растопят тебе сердце»65.

Вот теперь совсем другое дело! Как далеко мы ушли от Бога наших философов! И как же хочется, чтобы нас возлюбил такой Бог, а не какой-нибудь другой!

Как больно видеть, когда из Божией любви делаю карикатуру, да еще до такой степени! Но пусть они молчат, раз не могут предложить нам никаких других объяснений. Пусть закроют рты и преклонят колени перед превосходящей их тайной, это лучше, чем придумывать подобные теории. В таком богословии есть что-то кощунственное. Оно оскорбляет Бога гораздо ощутимее, чем все наши грехи. И так чувствую не только я. Клод Плеттнер, журналист и писатель, изучавший богословие, тоже считает такое представление о Боге «позицией лавочника или бухгалтера-кладовщика. Его бог должен заплатить во что бы то ни стало, и главное тут не продешевить, на кону грех и добродетель. За все платим или получаем вознаграждение»66. И никакого тебе бесплатного прощения! Часто те, кто называет себя атеистами, являются таковыми, потому что у них более высокое представление о Боге, чем у наших богословов. Если бы Христос мог предугадать в Гефсимании, что из Его Любви потом сделают богословы, Его бы еще раз пробил кровавый пот. По-моему, в таком богословии мы уже перестаем оставаться христианами и погружаемся в самое настоящее язычество. Используемый здесь понятийный аппарат восходит к метафизике Аристотеля. Автор этого и не скрывает, даже провозглашает, отсюда постоянные ссылки на гилеморфизм (материя и форма) и на цитаты из Фомы Аквинского. Возврат к старой теологии, или даже скорее к старой философии, и не только по поводу Искупления, но вообще, совершенно полный. Мы присутствуем при полной реставрации прежнего мировоззрения, совершающейся после богословской революции, к добру она была или к худу. И постоянное использование слова «любовь» этого не отменяет, поскольку в таком богословском построении любовь как-то не ощущается. Не ощущается она и в таком Боге! В нашу эпоху, когда большинство стран уже отменили смертную казнь, такой Бог выгляди варваром. Это Бог Аттилы! И повторять при этом, что Бог есть любовь, очень напоминает метод Куэ, как заметил пастор Узьо.

Я прекрасно понимаю, что обычно подчеркивают роль Христа как Спасителя, признавая при этом, что «функционирование» или «механизм» этого спасения нам по большей части остается недоступен. Можно выделить несколько вторичных мотивов, сказать, что Христос Своими Страстями показал нам, до какой степени Он нас любит, или вспомнить о том, что Он дал нам тем самым пример, – признав сразу, что все эти мотивы не объясняют всего, что самое существенное по-прежнему от нас ускользает. Все эти богословы очень милы. Кучей доводов, благочестивых рассуждений и сравнений они пытаются заставить нас проглотить эту неудобоваримую пилюлю. Но сами при этом чувствуют, что пытаются оправдать то, чему нет оправдания, и заметно, что они и сами не очень удовлетворены собственными доводами. Конечно, претензии у меня не к ним, но к их богословию. Они же делают все, что в их силах. Как и я. У них хотя бы хватило смелости прибегнуть к божественности Христа и признать, что Он сыграл существенную роль в нашем спасении. Это уже немало. Они хотели примкнуть к Традиции. Если же в католичестве эта Традиция сводится сегодня исключительно к наследию св. Фомы Аквинского, то это не их вина, но последствия этого катастрофичны.

Об этом давно уже говорили некоторые чуть более трезвые, чем другие, богословы, например, францисканец отец Валентин-М. Бретон. Вспомнив постоянные богословские яростные споры между св. Бонавентурой и св. Фомой Аквинский, он так резюмировал суть проблемы: «Св. Фома был философом, и вдобавок к этому христианином. Он создавал философскую систему и сделал это столь совершенным образом, что его философия сохранилась бы, даже если бы христианство оказалось ложным, и можно быть томистом, не будучи христианином. Но христианство не ложно, и оно не совпадаем по объему с философией св. Фомы»67.

Когда Владимир Лосский, великий православный богослов ХХ века, занялся изучением Майстера Экхарта, то его первостепенной задачей было показать, что схоластическое богословие сделало невозможным опыт мистиков. Однако в ходе такого изучения он пришел к выводу, что мысль рейнского Майстера уже предполагает подлинный мистический опыт; но в то же время он обнаружил и показал, что мысль эта полностью опрокидывает весь понятийный аппарат философии св. Фомы и меняет значение ключевых слов в нем. Стоит признать, что его выводы сегодня повсеместно признаны специалистами по творчеству Майстера Экхарта.

Помимо всего прочего, брать богословие св. Фомы Аквинского за отправную точку позиции церкви именно по вопросу Искупления, будет правдоподобной, но зловещей шуткой. Для св. Фомы Христос никогда по-настоящему не страдал, ни физически, ни нравственно, ни в Гефсимании, ни на Кресте. Он всегда, от чрева Матери Своей, наслаждался «блаженным видением», что на богословском языке означает, что Его человеческая душа всегда наслаждалась вечным райским блаженством. Если Христос страдал лишь так и не больше, то и Бог Отец должен почувствовать тут Себя обделенным!

В любом случае, как можно подходить к пониманию тайны Креста, взяв за основу понятия Аристотеля? Вот только тексты Евангелий звучат все так же сильно. В Гефсимании Христос говорит: «душа Моя скорбит смертельно» (Мк 13: 34; Мф 26: 38), и у Луки читаем: «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (Лк 22: 44). Феномен этот известен хирургам, такое случается с гиперчувствительными людьми в ситуации предельного страдания, это бывало, например, во время Первой мировой войны при ампутациях без анестезии. И это при том, что в Гефсиманском саду Христа еще не отдали на физические муки. То есть тут речь идет только о нравственном страдании, психологическом, но последствия от него такие же. Страдание это, следовательно, должно было быть такой степени силы, о какой мы даже представления не имеем. Итак, св. Фоме все-таки приходится хоть как-то учитывать то, что сказано в Евангелиях. Он все же признает, что Христос познал «начало печали» и «начатки страха», хотя и быстро их преодолел68.

Это уж точно насмешка над миром! И притом речь здесь идет о центральном моменте жизни Христа. Вместо того, чтобы попытаться понять тайну Страстей, угадать, что она покрывает собой, приоткрыть то, что может навести нас на след понимания, наш философ предпочитает вообще от нее отвернуться, поскольку тайна эта мешает его плоскому теоретизированию. Между Аристотелем и Христом св. Фома выбрал Аристотеля. Но речь ведь тут не о малозначимой подробности из жизни Христа. Отказаться всерьез отнестись к Страстям равнозначно добровольному отказу от сердцевины христианства, от смысла всей мировой истории. «Томизм», эта грандиозная и величественная конструкция, полностью отрицая самое главное, оказался сооружением, построенным на песке, а не на том, что поистине важно. И в самом деле, как верно заметил отец Валентин-М. Бретон, можно быть томистом, не будучи христианином, и даже лучше не слишком уж быть христианином, если вы непременно хотите быть томистом. Все это я понял, еще когда учился в семинарии в Париже. Но выбор я сделал другой, не тот, что у Фомы Аквинского, чем и навлек на свою голову немало неприятностей в лоне Римо-католической церкви еще даже до того, как стал священником. И как же можно считать учителем богословия того, кто полностью отказался от попыток всерьез понять тайну нашего Искупления?

Признание того, что мы чего-то не знаем, не искажает лик Бога. Но настаивать на правильности ложных объяснений, вот это катастрофа.

Тупик остается, и полный тупик.

Итак, вот вам богословие, которое отец де Мантьер вынужден преподавать в Кафедральной школе в Париже. И это богословие затем распространяют в приходах столицы и в епархии те священники, что получили образование в этой школе. Но к такому богословию примыкает и Бенедикт XVI, по крайней мере, если судить по его проповеди к началу Великого поста: «О какого рода справедливости может идти речь, если праведник умирает за грешника, а грешник в ответ получает благословение, причитающееся праведнику? Не получает ли каждый противоположное должному? На самом же деле здесь божественная справедливость предстает в своем глубоком отличии от человеческой справедливости. Бог уплатил за нас, Сыном Своим, цену выкупа, действительно чрезмерную цену». В этой последней фразе аккумулировано все. Тут и замена, и предельное страдание во искупление наших грехов. Сизифов камень снова поднят на вершину горы. Он не замедлит снова скатиться вниз, и повлечет за собой Католическую церковь, и падать она будет все ниже и ниже, с теми немногими, кто остался ей верен. Ведь «богословие заговора» уже никого не убеждает.

Буксующая традиция

И пусть прекратят жужжать нам во все уши о философии св. Фомы Аквинского, в основе которой лежит Аристотель. Этим понятиям уж 2400 дет! Аристотель сделал все, что мог, по возможностям своей эпохи, чтобы этот мир стал хоть немного понятнее. Это был настоящий гений. Никто этого не оспаривает. Но, к счастью, это не единственный великий философ в истории человечества. И, кроме того, наши знания о мире с тех пор все же немного продвинулись вперед. Что же касается богословия, разработанного на основе той философии, то его даже нельзя назвать христианским. Если мы примем базовое понятие Аристотеля, «чистое действие», то уже не сможем избежать теории предопределения в самом жестком ее варианте. Стоит посмотреть на доктринальную выжимку в статье «Предопределение» Католического богословского словаря отца Гарригу Лагранжа, чтобы в этом убедиться69. Хотя веками об этом забывали. Вернул томизму почетное место Лев XIII в самом конце XIX века. То есть воскресло это направление относительно недавно. Церковь успела, было, напрочь о нем забыть и спокойно жила себе веками без него. Кроме того, даже цитадель доминиканского томизма в Тулузе, и та немного отошла от него в 196970. Действительно, ненадолго богословам вроде бы удалось избавиться от опеки этой надоевшей томистской метафизики, и не только в Тулузе: «Некоторые, – писал Клод Жеффре, – вместо того, чтобы обеспокоиться крушением классической метафизики, приветствуют его как залог освобождения для христианского богословия. Сомнительный альянс между Богом философов и Богом Иисуса Христа наконец разорван, и богослов наконец-то свободен сказать то, что ему было доверено в Откровении»71.

Но, к сожалению, богословские поиски, вспыхнувшие в самых разных направлениях мысли, как мы видели по голландцам или отцу Дюкоку, очень быстро вернулись на старые докризисные позиции, то есть к св. Фоме, воцарившемуся теперь, кажется, еще прочнее, чем раньше. Но ведь святой Фома отнюдь не единственный представитель западной традиции! Увы. При том, что другие богословы, предшествующие св. Фоме, его современники или жившие после него, на мой взгляд, гораздо интереснее его и ближе к евангельскому откровению, будь то: Ришар де Сен-Виктор, Гийом де Сен-Тьерри, Жан де Фекан, Анри де Ган… Другие мыслители, писавшие пусть не столь систематично, как св. Фома, но стоящие выше на духовной шкале, как его современник св. Бонавентура, или многие другие, жившие позже: Майстер Экхарт, Иоганн Таулер, Генрих Сузо… Да и богословы христианского Востока не сразу после разделения церквей исчезли с западного горизонта, но, читая переводы их текстов, стоит внимательно приглядываться, поскольку порой их мысли искажали, пытаясь подогнать, любой ценой, под св. Фому, систематически убирая неподходящие слова и термины: так, например, в неузнаваемом виде вышел у нас Максим Исповедник72. Наконец, есть ведь у нас и наши западные мистики, на которых почему-то вообще не обращает внимания наша теология. Я помню, как когда-то целый семестр слушал курс по вечному блаженству, целиком основанный на Аристотеле. Один из студентов все же осмелился упомянуть св. Иоанна Креста. Отец де Лавалетт тотчас прервал его выступление. Цитирую по памяти: «Да, верно, святой Иоанн Креста говорит скорее о преображающем единении. Но закроем скобки», – добавил он, подкрепив слова жестом, изобразив обеими руками округло закрывающиеся с двух сторон невидимые скобки. Влияние мистиков на богословие вечного блаженства заканчивается здесь!

Такая зацикленность на одном-единственном богослове, только потому, что его порекомендовал один-единственный папа, наконец, даже смешна. Такая несвобода мысли высвечивает папопоклонство. В любом случае, если бы хотя бы ставилась цель доказать, что богословие хранит верность Писанию. Но нет, сегодня нужно доказывать, что оно осталось верным Фоме Аквинскому. А остальных богословов можно уже занести в красную книгу.

Я помню, как некоторые из преподавателей нашего Парижского католического института пытались незаметно этому сопротивляться. Отец Поль Анри, которого я считаю своим настоящим Учителем, подготовил карточки о Троице, чтобы облегчить нам в будущем написание проповедей. И они были созданы на основе богословия Ришара де Сен-Виктора, а не Фомы Аквинского. «Да, услышали мы тогда, он духовно глубже св. Фомы, последний немного суховат». За слово «суховат» я ручаюсь. Отец Конье, еще один настоящий Учитель, крупный специалист по мистике, работы которого признаны во всем мире, после многих описательных выражений и осторожный формулировок в своих лекциях, вдруг признался мне в личной беседе: «Ах, эта схоластика нанесла нам немало вреда!» (А схоластика, это прежде всего Фома Аквинский). Поясним, что сам св. Фома тут ни при чем. Сам он, конечно, ни в коей мере не претендовал на этот смешной культ. Все вышесказанное не отрицает того, что это был великий философ, хотя и плохой богослов, и что его труды обязательно нужно изучать, просто наряду со многими другими. К списку наших профессоров, неуютно чувствовавших себя в схоластике, можно добавить доминиканца отца Дюбарля, нашего преподавателя космологии, ходившего часто вокруг да около и составлявшего длинные обходные фразы, по которым нам нужно было догадываться, что же он думает на самом деле. Или отца Шатийона, профессора средневековой философии, прибегавшего к тем же уловкам. Или отца Верно, репетитора по томизму в Кармельской семинарии, при личном общении признававшегося к концу жизни, как горько ему защищать позиции, для него самого неприемлемые. Когда наши вопросы выявляли несостоятельность некоторых мнений св. Фомы, он поднимал глаза к небу, выдерживал долгу паузу, затем опускал их и произносил: «Что еще?» Мы не осмеливались настаивать, нам был все ясно.

Но во время моей учебы в Католическом институте как раз отец Лаллеман правил бал и следил за соблюдением томистской ортодоксии у своих собратьев-преподавателей. «Когда я думаю о том, что в этих стенах преподают неверно», – говорил он, бледнея от сдерживаемого гнева, по поводу лекций Жана Маритена, которому пришлось уйти из института и уехать в Канаду. Мне вспоминается еще мой друг профессор Реми Шовен, которому предложили прочесть несколько лекций о современной науке студентам Кармельской семинарии. В конце отец Лаллеман ему сказал: «Конечно, сами вы в это не верите, это невозможно!» Стоит уточнить, что еще в 1960 этот глубокий метафизик убеждал нас, что соответствие наших представлений реальности обеспечивается ангелами! Когда мой друг Шовен поставил его перед микроскопом, тот отказался верить своим глазам. Видимо, это не соответствовало тому, что ему показывал до этого ангел! И в Риме, один из ученых собратьев Реми Шовена, но облаченный саном, сделал в одном из папских университетов доклад примерно на ту же тему. К конце доклада, к величайшему изумлению моего друга, этот церковник вдруг перечеркнул все то, что успел сказать до того. Когда Реми Шовен с удивлением спросил об этой странности кого-то из коллег, ему ответили: «Неужели вы не поняли? В первую часть его доклада вошло все то, что он на самом деле думает. А конец – это то, что он вынужден сказать». Тут мы недалеко ушли от дела Лысенко! Если именно к этому нас ведут, то у такой церкви нет будущего! Однако, как мне кажется, вряд ли нас выведет из такого положения и то течение в англо-саксонском богословии, которое именует себя «Радикальной ортодоксией»73. Для меня это просто еще один вариант нео-нео-нео-нео-нео-нео-схоластики!

Когда же церковь прекратит жить во лжи? И вопрос этот стоит не только относительно интеллектуальной, богословской области, но и касательно нравственной, этической проблематики. Взрыв скандалов, связанных со священниками-педофилами, лишь самая заметная ее часть, а сколько там еще и других проблем!

И однако ничто не мешает нам попытаться сделать то, что осуществил св. Фома, с таким же синтетическим подходом, но применив его уже к области современной нам мысли, наподобие того, как он систематизировал и развивал категории, которые казались самыми сильными и верными для того времени. Тогда нужно было бы согласиться проделать столь же объемный труд, предпринять такое же мощное усилие, но уже с учетом форм мысли, характерных для других культур, например, для Индии и Китая. Конечно, эту работу уже в значительной части проделали отец Моншанен74 и дон Анри лё Со, в том, что касается Индии75. Отец Бенуа Вермандер опубликовал сборник очерков разных авторов о Китае76, а также собственное исследование, в котором показаны проблемы, с которыми сталкиваешься, взявшись за такую тему77. Отец Бернар Реролль предпринял такие же труды касательно Японии78. Отец Эномиа Ласалль сделал похожую попытку, но ограничился сравнением дзеновской медитации с христианской молитвой, так и не дойдя, на мой взгляд, до проблемы созерцания79. Здесь нужно следить за тем, чтобы удалось передать самую суть мысли, не деформировав ее, конечно, но нужно также уметь принимать блуждания наощупь, временные и приблизительные выводы, не торопиться сразу осуждать первые подходы и попытки, не навязывать им сразу любой ценой греко-романские категории. Христос пришел ко всем. Не нужно возвращаться к злополучному шельмованию «китайских ритуалов» времен Маттео Риччи80.

Что касается меня, то я попробую сделать примерно то же, что сделал в свое время св. Фома, т.е. поставить современные нам категории на службу веры. Как будет видно дальше, мне придется при этом обратиться не к распространенным темам из области политики или социологии. Именно они вдохновляли богословие отца Дюкока или философию Фредерика Ленуара, и результат мне не очень нравится, как вы заметили. Я буду руководствоваться скорее современными гипотезами и исследованиями в естественно-научной сфере. Но и на этом не стоит зацикливаться. Поскольку и тут результаты все время ставятся под вопрос, опровергаются новыми гипотезами, преодолеваются. Но у них то преимущество, что здесь можно говорить на универсальном языке, что, может быть, позволит со временем преодолеть проблему различия культур. Однако никогда не стоит забывать, что любое богословие, как показывает сам термин, это прежде всего речь о Боге, язык, и что тайна, к которой эта речь нас отсылает, всегда уходит за горизонт.

Мне кажется, я уже достаточно времени уделил тому, чтобы показать, что все три приведенных мною примера теологии Искупления принадлежат к направлению, которое, хоть и не самое малочисленное и все больше и больше заявляющее о себе, хоть и пытающееся передать самое существенное из традиционной веры и в самых лучших, в самых важных ее проявлениях, что не может не радовать, но в то же время все эти богословские попытки принадлежат к крайне ретроградному направлению мысли. Мы приходим здесь к тому же, о чем я писал еще в самом начале этой книги: те, кто поддерживают, вопреки всем противодействиям и встречным ветрам, самое существенное в вере, в то же время буксуют, прямо-так застревают там, где совершенно необходима эволюция, не имеющая ничего общего с верой. Большинство авторов сборника, в котором принял участие отец Молинье, считаются «интегристами». Отец Молинье и сам продолжал верить в наших «прародителей, Адама и Еву», и в первородный грех, совершенный ими на самой заре истории и навлекший небезызвестное нам проклятие на все их потомство: «И то, что Адамов грех передается из поколения в поколения, этому нас неоспоримо учит догматика, и святые никогда против этого не возражали»81. И даже не надейтесь, что дальше автор попытается хоть как-то проинтерпретировать эту «догматику», чтобы сохранить из нее глубинную истину, но в более приемлемой форме, соответствующей современной ступени научного знания, сегодня доступной человечеству. Нет! Отец Молинье признает только, что тайна эта совершенно непознаваема, более даже, «чем тайна Святой Троицы или Воплощения». Непознаваемый характер этой тайны не мешает ему однако далее осудить тех, кто «не принимает всерьез нашу солидарность с Адамом»82. Верен этой традиции и Гюй Буасар83. Да и отец де Мантьер, хоть и не высказывается по этому вопросу, но в целом втискивает свои выводы в те же рамки84. Не хочу передергивать, но нельзя не признать, что такой ход мыслей опасно близок размышлениям американских фундаменталистов о творении в шесть дней, как сказано в Библии. Эти авторы ссылаются на философию IV в. до н.э., но не знают или не хотят знать науку своего собственного времени. Им стоило бы прочесть книги, например, Жана Стона, чтобы понять, что можно быть христианином и при этом не отворачиваться с презрительным превосходством или из глубоких внутренних убеждений от современного научного знания85.

Так что, похоже, и консерваторы не нашли способа объяснить, в чем и как Христос Своими Страстями нас спас? Тупик остается по-прежнему беспросветным, губительным для веры. Нам продолжают навязывать чудовищный образ Бога-Отца, такой, какой сегодня уже никого не устроит.

Но даже если такой возврат к старой теологии и обречен заранее на поражение, это не обесценивает ни в коем случае ту истину, что Христос – не просто один из множества мудрецов и учителей. Христианская вера состоит в том, что Он Спаситель мира. Тексты Писания говорят об этом ясно! При рождении Христа, по евангелисту Луке, ангелы возвестили пастухам: «ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь» (Лк 2: 11). И в Первом Послании Иоанна читаем: «И мы видели и свидетельствуем, что Отец послал Сына Спасителем миру» (1 Ин 4: 14). И Апостол Павел в Послании к Титу использует те же слова: «ожидая блаженного упования и явления славы великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа» (Тит 2: 13). Символ веры явственно вторит Писанию: «Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес… Расяпятого же за ны при Понтийстем Пилате…».