скачать книгу бесплатно
С этого момента, как сейчас представлялось Степану, жизнь и дала трещину. В результате раздумий о том, чтобы, хоть как-то, сохранить свое немалое хозяйство, и не оставить семью без куска хлеба, ему пришла в голову мысль, разукрупнить это самое хозяйство, и возможно, сойти за середняка, а там как уж сложится. Для этого ему нужно было раздать земли детям. Но Арина сама имела богатые угодья, Ганна с мужем собирались вступать в колхоз. Оставался только Петр – двое младших были еще совсем, малыми. Но, чтобы все было чинно и законно, его нужно было отделить, а для этого, непременно, женить. Это и было самым сложным. В свои девятнадцать лет Петр и не помышлял о женитьбе, хотя многие девушки заглядывались на него. В те времена молодежь в деревне, хотя и оставалась приверженной старым традициям почитания отцовского слова, но в основной своей массе, в отличие от старшего поколения, приветствовала новую жизнь. Да для нее она и не была новой, молодежь выросла при этой власти. Петр не оставался в стороне от общественных забот, тех, что возникали практически ежедневно, часто засиживался в читальне, и приходил домой за полночь, а иногда и с утренними петухами.
– Бать, ну, что ты придумываешь? Зачем это все? Понятно же, что только коллективный, труд даст подъем урожайности, – кипятился сын, выслушав, но не до конца, отцовское предложение. – Пора бы уже пойти в ногу со временем, а то и вправду за кулаков сойдем, ведь по всем параметрам, пока, оно так и получается, земелька-то наша одна из самых богатых да крупных.
– Так я тебе, о чем и говорю, дослушай, – урезонивал горячащегося парня отец, – мы с тобой кто? А мы, кулаки, и не как иначе. А с кулаком, у твоей власти, разговор короткий. Но еще мы родные, что бы ни произошло, друг друга в беде не бросим, ведь так? Мне, ко всему, малышню поднимать надо. Про урожайность это ты лихо подметил, забыл еще про кровавые схватки на меже, да про прелести механизации повторить агитки районного начальства. Я и спорить не хочу, это пока что пустая болтовня, а вот как с крепкими хозяевами власть расправляется по событиям в соседних селах видно. Ну и чего ждать, когда разденут догола, да в пыль разотрут?
– Ну? – вставил Петр, и мина на его лице добавляла, – так я же об этом и говорю.
– Баранки гну, – резко одернул его Степан, – не перебивай отца на полуслове. Как там в этих колхозах будет, неведомо, а у нас с тобой все покудова ладненько и без ихних тракторов, но думается, что ненадолго. Ты, как я погляжу, не против нынешних выкрутасов власти, так я тебя понимаю, вы при ней выросли, вот она вам как родная и есть. Но давай, все-таки, поступим, как я тебе уже говорил, разделимся, станешь сам себе господин. Незачем нам очертя голову в артель мчаться, наравне с захудалым людом, что только и ждет, когда мы их поля, да скотные дворы удвоим. То, что у тебя получится удачно хозяйствовать, на сей счет сомнений, ничуть нет, вот только хозяйку хорошую подобрать надобно. Какое же хозяйство, без хозяйки. У тебя на примете, однако, есть какая-то дивчина, они-то на тебя так и поглядывают.
– Да не собираюсь я хомут на себя с таких пор вешать, мне и холостому, пока что, не очень – то скучно, – теперь уже как бы отшучивался парень, и тут же продолжил, – а не боишься, что я, будучи самостоятельным, в колхоз запишусь? Сам ведь говоришь, что эта власть, моя власть.
– Запишешься, ну и ладно, – на удивление сына, не задумываясь, согласился Степан. – Видно этого все равно не избежать, уж слишком рьяно взялись, бесштанные активисты за это дело. Но зато у нас, пока что мои угодья останутся, а там видно будет. Но жениться нужно, обязательно, иначе ничего не получится с отделением, будет выглядеть неправильно, не по закону. Вон Дуська Ладанник, хорошая девка, просто залюбуешься, – предложил Степан не самый ожидаемый сыном вариант, от того и не самый худший. – Они по нынешней жизни, получается, самые уважаемые люди, хотя и не дюже работящие, но зато вся родня в совете сидит, метить их мать.
Никогда раньше, Степан не вспоминал этого разговора. Как-то так получилось, что Петр, в тот раз, вопреки своей природе, не слишком-то артачился, и после непродолжительного отцовского увещевания, выдавил из себя, что-то вроде, – ну ладно. Все, как тогда думалось Степану, да все – таки, так оно наверняка и было, вышло как нельзя кстати. Вскоре, деревенские начальники, поддерживаемые комсомольцами, комбедовцами, вдохновляемые, суровыми окриками из района, закрутили чудовищную карусель. Коллективизация стала смыслом жизни для одних и страшным ударом для других. Разгоралась новая гражданская война, в которой победитель был заранее известен. Война бессмысленная, даже более бессмысленная, чем та большая, самая великая и кровавая гражданская, раны от которой до сих пор еще давали о себе знать. И тогда, случалось, что брат шел на брата, но чаще армия на армию, истребляли друг друга с чудовищной жестокостью. Но, в той войне, отвратительной и чуждой природе человеческой, была какая-то, хотя и искаженная, искореженная противоположными идеями и лозунгами, но все-таки простая и понятная логика. Одни, не хотели расставаться с прежней жизнью, в которой они были успешными, другие, называя первых эксплуататорами, стремились отстоять власть рабочих и крестьян, то есть угнетенных. И отстояли, и установили, ценой огромных жертв, эту самую рабоче-крестьянскую власть. Но теперь-то, получалось, что новая, как будто бы родная, власть, ради установления которой, было загублено столько невинного люда, ополчилась против тех, ради которых пролилось столько крови. В Сибири, горечь несправедливости ощущалась особенно остро. Всего лишь поколение назад, крестьяне были приглашены сюда царским правительством со всех концов России, где большинство из них влачило жалкое существование. И только тут, мужики стали на ноги, превратились в исправных хозяев, каждый в меру своих способностей и трудолюбия, достиг определенного достатка для своих семей. Отдавать нажитое тяжким трудом кому же захочется, поэтому-то, позаимствованная у царской власти стратегия, которая была применена той в годы так называемых столыпинских реформ, стратегия убеждения крестьянства, на этот раз в неочевидных прелестях коллективизации и отказа от старого сельскохозяйственного уклада, обернулась вполне ожидаемым провалом. Это и понятно. Царь батюшка, в свое время, предложил вчерашним полукрепостным, бесправным мужикам, поехать на край света ради лучшей жизни, взять землю и обрабатывать ее как полноправные хозяева. И тогда, крестьянин не сразу поверил власти. А кто и когда ей с ходу верит? Ну а теперь-то, эти, новые говорили; – отдайте, что нажито, и будет вам счастье. Отторжение такого призыва большинством крестьян, конечно, было естественной реакцией. В ход пошла, впрок заготовленная большевиками, теория обострения классовой борьбы, по мере достижения Советской властью, все новых блестящих успехов. Десятилетиями, мужик, обрабатывающий землю был; либо, в большинстве своем исправным хозяином, достигшим благополучия для семьи и авторитета у односельчан каждодневным трудом, да житейской смекалкой, либо, доходягой, не обремененным излишним трудолюбием, но не противником всласть погулять во хмелю. Так бы и жил крестьянин в «темноте», не ведая, кто он есть на самом деле, если б не власть, которая все разложила по порядку, по полочкам. Оказывается, есть не просто крестьяне разного достатка; богатые, бедные и среднего дохода, но они еще и принадлежат к различным враждебным друг другу классам. По этой, стройной теории получалось, что богатый мужик, особенно если он когда-то использовал наемный труд, то есть «кулак», ни кто иной, как, новоявленный буржуй, разъевшийся на народном горе. А буржуев, заодно с помещиками, раздавил пролетариат с помощью собственной диктатуры. Так оказывается, пролетарий он и в деревне пролетарий, беднейшее крестьянство по теории большевиков, или доходяги и голодранцы, по не очень лестному определению большинства односельчан. А, между этими двумя, уж точно, «антагонистическими» классами, уютно обосновался середнячок. Он, дескать, и бедняку, по имущественному признаку, как брат родной, но и от кулака не очень-то отдален, особенно по частнособственническим настроениям. Вот эти настроения и стали определять судьбы крестьян, и не только середняков. Повсеместно, в сельские советы, под натиском районных агитаторов с маузерами, начали избираться в основном эти самые пролетарии, да вдобавок к ним, приезжие «передовые» рабочие, не иначе как очень хорошо разбирающиеся в вопросах хлебопашества, и особенно в проблемах коллективизации. И наступила в сибирской деревне диктатура пролетариата, а с ней, тягучая полоса периода сплошной коллективизации. Активисты, не мудрствуя лукаво, по-быстрому объединили свои, не очень-то ухоженные поля, согнали скот в объединенные загоны, и под ироничными, заинтересованными, но в то же время настороженными взглядами «несознательного» большинства, начали хозяйствовать по-новому. Но хозяйствовать не очень-то получалось. Коллективный труд, это, прежде всего мудрое руководство, ну а как же иначе, а руководителями стало почти все правление, пока еще не очень многочисленного колхоза. Понятно, что не получившие, какой ни есть маломальской должности, колхозники, конечно же, не являлись примерными энтузиастами, чувствуя себя обделенными, относились к делу спустя рукава. К тому же; обобщенное поголовье скота не было достаточно велико, а пастбища, сенокосные и земельные угодья колхоза были изрезаны в лоскуты наделами единоличников, что являлось и вовсе не преодолимой проблемой. Попытка решения оной, не заставила себя долго ждать. Сельсовет и правление многократно усилили свою агитацию за вступление в колхоз. Агитация, в основном, сводилась к неприкрытым угрозам расправы. Многие, главным образом из числа молодежи, среди которых был и Петр, который к тому времени успел стать самостоятельным, согласились войти со своими хозяйствами в колхоз. Тем самым, они значительно его укрепили. Но, добрая половина дворов, преимущественно наиболее зажиточная, оставалась единоличными. Их хозяева пока что, упорствовали в своем нежелании, подчиниться. Некоторые мужики, понимая, что их в покое все равно не оставят, и в конце концов, отнимут все нажитое, стали прятать в лесах свое имущество; зерно, муку, крупный сельхоз инвентарь, загоняли в труднодоступные лесные чащобы скот. Это не было тайной ни для кого, тем более для колхозных активистов и сельсовета. Реакция власти оказалась молниеносной и жестокой. Началось раскулачивание. Прибывший из района отряд во главе с визгливым, чахоточным уполномоченным, для начала, видно для пущей острастки, перестрелял особо рьяных, цепных псов. Затем, руководствуясь каким-то списком, стали выгонять из домов их хозяев, заставляя тех грузить на одну подводу все, что, по мнению тех, пригодится на новом месте. Разрешая взять с собой еще одну запряженную лошадь, чекисты, под истошный бабий рев, отправляли эти семьи в неизвестном направлении. Поначалу, у некоторых усадеб, собирались толпы односельчан, выражающих сочувствие своим соседям, чиня препятствия действиям вооруженных людей, но несколько выстрелов поверх голов, быстро подавило волю к сопротивлению. Степан, вместе с Никитой и всей их ребятней, еще долго, выйдя далеко за пределы села, пока не прозвучал винтовочный выстрел, демонстративно направленный в их сторону, сопровождали повозки с семьей несчастного брата Егора, подавленные предчувствием того, что видят его в последний раз. Позорная процедура длилась не более четырех часов, но вопли, рыдания с проклятиями, еще долго доносились со всех сторон осиротевшей деревни, и постепенно стихли только глубоко за полночь.
На следующее утро жители, не сговариваясь, потянулись к сельскому Совету, дабы попытаться понять, что происходит, а пуще того, что их самих ожидает в ближайшей перспективе. Там, на крылечке, в окружении местного руководства, стоял все тот же, вчерашний уполномоченный. Он с жаром, активно жестикулируя, вдалбливал в «слаборазвитые» мозги этого самого руководства, что-то очень важное, не вызывающее у него самого ни малейшего сомнения, но, что, как казалось, приводило в смущение его слушателей. Тот факт, что он находился здесь, и как будто знал, что народ обязательно соберется с утра пораньше, на лобном месте, говорил о том, что этот человек был большущим специалистом по раскулачиванию, и, что ждать от него добрых вестей не нужно.
– Товарищи, – взвизгнул уполномоченный, дождавшись момента, когда собравшаяся толпа прекратила увеличиваться в размере, – В то время, когда сознательное крестьянство объединяется в коллективные хозяйства, чтобы в едином порыве начать новую жизнь, затаившиеся и явные враги Советской власти не оставляют попыток сорвать эти созидательные планы. Кулаки и подкулачники, не в силах распрощаться со старым, обветшалым устройством жизни, а более того с добром, накопленным за счет эксплуатации беднейшего крестьянства, и есть главное препятствие на пути повсеместного установления колхозного строя. Партия учит – «кулак», злейший враг трудового крестьянства, должен быть ликвидирован как класс, и он будет ликвидирован, беспощадно и решительно. Всем товарищам, которые пока еще колеблются, советуем; отбросьте все сомнения, вступайте в колхоз. Не связывайте себя, с враждебным Советской власти и трудовому народу, элементом, «кулаком мироедом». Если кому-то, что-нибудь не понятно, спрашивайте.
– Что ждет вчерашних арестантов, куда же их отправили, в какую тьму тараканью? – после непродолжительного общего перешептывания, не много заикаясь, выдавил из себя Никита. – Весточку какую-нибудь, от них мы сможем получить, или как? – закончил он уже более уверенно, и замер в ожидании ответа. Наступила полнейшая тишина. Народ устремил свои взгляды в сторону уполномоченного. Уполномоченный слегка наклонил голову к местному главе партийной ячейки, и выслушал, по-видимому, краткую характеристику автора вопроса. Во всяком случае, мина секретаря как бы говорила, примерно, следующее, – да так, пустомеля один, но не из бедняков. Уполномоченный понимающе кивнул, бросил в сторону секретаря какой-то настоятельный совет. Уставив взгляд поверх толпы, он ответил, – с вашими односельчанами, я думаю, будет все в порядке, компетентные органы определят место их дальнейшего проживания. И если в новых местах они станут на путь исправления, то Советская власть простит их. Но выселение, это всего лишь одна, хотя и крайняя мера воздействия на враждебный Советской власти элемент. Есть и другие, не менее действенные способы, поставить зарвавшегося врага на место, и помочь разобраться сомневающемуся крестьянину в текущем моменте.
Всего лишь месяц понадобился местным активистам колхозного строя, для того, чтобы в основном завершить коллективизацию. В Черниговке, на всю деревню, осталось два единоличных хозяйства, по-видимому, не загнанные в колхоз, с целью доказательства гуманности Советской власти. И те, как бы подтвердив добровольный характер вступления в колхоз, выдержав трехмесячную паузу, сдались на милость победителей. К концу тридцатого года коллективизация была полностью завершена. В ходе ее; одиннадцать семей, в полном составе, от стариков до младенцев, так называемых кулаков, были высланы куда-то на север, за Васюганские болота, или как говорили в здешних местах в Урман. Что с ними произошло на самом деле, неизвестно до сих пор. Во всяком случае вестей от них не получал ни один из родственников. С десяток мужиков, как «активные пособники» врагов Советской власти, были осуждены, и приговорены к различным мерам наказания, от поражения в правах, до десятилетнего тюремного срока. Их имущество автоматически становилось колхозным, в том числе дома и личные подворья. Степан, в сравнении с братьями; Егор сгинул за болотом, а Никита был лишен права голоса, прошел эту крупорушку достаточно благополучно. Если не считать горя, от утраты, близких родственников, а оно, до сих пор, отравляет ему жизнь, так же, как и ощущение своего бесправного, почти рабского положения, после вступления в колхоз. Петр, как казалось отцу, достаточно легко вошел в новую жизнь, да так оно, по-видимому, и было, ведь он все-таки практически добровольно вступил в колхоз, а работать он умел, с самого детства, и делал это всегда легко и непринужденно. Колхозное руководство направило его, в район на шестимесячные курсы сельхоз специалистов, по окончании коих он вернулся, не много не мало, а зоотехническим селекционером по осеменению. Первые два слова в названии профессии, в виду их некоторой замудренности, быстро были забыты односельчанами, и все называли его просто, Петькой семенником, что, с учетом его общительного нрава, иногда звучало несколько комично, во всяком случае, весьма двусмысленно. Степану казалось, что и в семье у старшего сына все так же складно, царит мир и согласие. Да он не слишком-то над этим задумывался. А напрасно, хотя, что он мог поделать.
Однажды, за какой-то мелкой надобностью, он зашел к молодым во двор, и застал Евдокию, хлопочущей по хозяйству, и делавшей это как бы нехотя, без настроения, чего он раньше за ней не замечал. Присмотревшись, сразу понял; – плакала. И это были не пустяшные бабские слезы, а наоборот, вызванные какими-то серьезными переживаниями.
– Дусь, что грустная такая, случилось что-то? – без особого нажима, как ему казалось, как бы вскользь, поинтересовался Степан, и тут же добавил, – что-то ты как в воду опущенная?
– Да нет, все нормально, просто не выспалась видно, – ответила невестка, и в интонации ее голоса чувствовались нотки, подтверждающие сомнения свекра.
– Угу, значит все не очень-то ладно, – подумал он, а вслух добавил, – а Петро-то где, с работы пришел? Уж пора вроде, или все из себя передовика корчит?
– Да не было пока еще, он поздно приходит, можно сказать, почти, вовсе дома не бывает, поесть да переодеться только и забегает, – выпалила Евдокия.
– Ну, что ты, так уж убиваешь себя, работы и впрямь мне думается сейчас немало, сезон ведь, – выдавил из себя Степан. Время упустишь – останется колхозное стадо лишенным приплоду молодняка. А для него это дело новое, не так-то просто приноровиться, вот на ферме и торчит спозаранку до самых сумерек. Вам бы о своем потомстве уже позаботиться, почитай более полутора лет живете вместе, – добавил он. Степан повернулся, с намерением завершив, как ему казалось, этот бессмысленный, да и не очень-то приятный для обоих, разговор, отправиться восвояси.
– О каком потомстве вы разговор ведете, где его взять-то, это самое потомство? – посетовала Евдокия таким тоном, будто говорила, к примеру, о том, что надо бы вот в хозяйство новую корову приобрести, да денег вовсе нет. – Да мне с вами и говорить-то об этом совестно, и от людей совестно становится, в деревне ведь, у всех на виду, живем, каждому ведь не станешь объяснять, что да почему, а сами, если догадаются, так это совсем уже срам несусветный получается.
– Что-то я в толк не возьму, какая уж такая сложность дитя сладить, само собой вроде, получаться должно, – теперь уже, попытался продлить беседу Степан.
– Вы у сына своего спросите, в чем сложность, как вернулся с этих клятых курсов, так и вовсе в мою сторону не смотрит. «Секселеонер семенной» одно слово, – сквозь слезы произнесла она, отшвырнув в сторону вилы, на которые опиралась во все время разговора, направилась в сторону крыльца дома, добавив при этом, – уйду я от него, к родителям уйду.
– Вот это да, – рассуждал ошарашенный Степан Павлович, – вот, хреновина-то, какая получается. Дожили, мать твою, теперь сраму, на всю округу, не оберешься. Как это? Чтобы молодая баба, собралась и ушла от здорового работящего мужика, да такого сраму, в сибирских деревнях не слыхивали, – распалял он себя, – это ж получается, что сын мой совсем уж никуда не годный. Ну и позор, намечается, засмеют ведь и ославят всю семью, нет, ни как нельзя такого допустить, – заключил он, в нетвердой надежде, каким-то образом повлиять на поведение Петра. Однако, разговор с сыном, ни к чему путному не привел. Более того, оба, затаили друг на дружку тяжелую обиду, которая только усилилась после того как Евдокия, все-таки, ушла к родителям. А еще более усугубилась, после безобразной, как казалось Степану, женитьбе сына на Александре.
– Батя, – послышался голос Якова, почти мгновенно после раздавшегося скрипа открывающейся входной двери, – пошли к Шурке, там беда какая-то приключилась, да ты где вообще. – Где-где, в бургунде, чего разорался? – Погреться не дадут, – бормотал, разнеженный долгим лежанием на печи, Степан, нехотя спускаясь, с теплого места. – Чего там такого страшного приключилось, что старого, больного человека с печи обязательно стаскивать нужно, в такую непогоду слякотную, ну, чего там стряслось?
– Да не понял я ничерта, вижу только, наши к ней почти всем гуртом побежали, и соседи, тоже вместе с ними ринулись. Дверь в избе вовсе распахнута, а оттуда рев идет несусветный, – дребезжащим голосом, не очень-то внятно, протараторил сын и с нескрываемым раздражением добавил, – да пойдем уже. Легко сказать, пойдем. Ноги не слушались, сердце, стремясь выскочить на свободу, уперлось в кадык, перекрывая потоки воздуха.
– Петро, Петро, Петро, – молотом барабанило в виски, когда, не замечая луж, напрямик, он мчался к избе, из которой и впрямь доносились разномастные причитания.
– Пришла беда, отворяй ворота, боже ж мой, – приговаривала Арина, обматывая при этом, белой холщовой тряпицей, стопу правой ноги Александры. Та, при этом, распластавшись поперек кровати и опершись плечами в стену, прижав к себе, рассматривающую, всех поочередно, большущими глазищами, Надю тихо постанывала, периодически задерживая дыхание на очень глубоком вдохе.
– Что случилось—то, – полушепотом спросил Степан у старшей дочери Ганы, стоявшей рядышком с заплаканным лицом, и покачивающейся головой, опертой подбородком на сложенные кулаки, из стороны в сторону. Ему показалось, что причина, общей, столь бурной реакции, не очень-то соответствовала степени самой реакции.
– Ой, пап, беда-то, какая, – всхлипнула Ганна, и бросилась к отцу на грудь, – Петю убили, в конце сентября еще, да вот из-за распутицы, только сегодня бумагу принес почтальон, прям на работу Шуре, на ток.
– Да где, бумага-то, что там написано? – глотая слова, вместе с ускользающим воздухом, осведомился Степан.
– У Мани, кажись, она только, что читала, Маня, иди сюда, – негромко подозвала она младшую сестру, – папке прочитай документ.
– Давай Маруся, читай документ. Только со всеми подробностями, все, что там прописано, ничего не пропуская, – наставлял отец младшую, самую грамотную, как ему казалось, из них всех, дочь. Он уповал на то, что, вдруг, в этом невзрачном клочке бумаги есть что-то, что оставит ему хоть какую-то надежду. Ведь всякое бывает, – думал он, – случаются иногда и хорошие сюрпризы. Почему бы, не случится ему именно в этот раз? Ну, просто ошибка, какая-то, быть может, вышла.
– Читаю, все подряд, – сквозь слезы начала Маруся, и в комнате воцарилась полная тишина. – Извещение. Ваш муж, Стриж Петр Степанович, проживающий по адресу, и наш адрес. Дальше, между строчек, под словом «ваш», нацарапано от руки, «солд», солдат, наверное. Теперь, печатню, – в бою за Социалистическую родину, верный, воинской присяге, проявил геройство и мужество. А тут, от руки; – пропал, б-вести в сентябре 1941г. И снова печатно; – похоронен, – тоненький девчачий голос предательски задрожал, что вызвало, всеобщий плачь.
– Цыц, дурры, – прикрикнул отец, – читай дочка дальше, до самого конца, рано реветь.
Маня, вновь, уставилась в документ, – настоящее извещение является документом, для исходатайствования пенсии по приказу НКО. Печать и подпись, военком такой-то. Все. В комнате вновь стало абсолютно тихо, лишь Александра, безвольно скатив по стенке, голову к левому плечу, едва слышно постанывала. Все ожидали, что же скажет Степан Павлович.
– Ну и что вы реки соленые распустили, где тут написано, что погиб Петро, кто-то из вас, как будто бы, видел настоящую похоронку, – с горячностью, отчитывал он родню.
– Как не видеть-то, я видела, и сама читала тетке Прасковье, неделю тому назад, – вставила Арина, – так, точно такая же бумажка пришла, что дядька Григорий ее погиб, и что проявил себя, и, что похоронен, и, что для назначения пенсии.
– Мать твою, – одернул ее отец, – что ты путаешь, кислое, с пресным, там погиб, а тут, пропал без вести. Чуешь разницу, ну и вправду, бестолочи и есть.
– Док, пропал же, и написано, что он похоронен, – давясь слезами, вставила Ганна. И ощутила себя, почему-то, такой виноватой, после этих, в общем-то, правильных слов. Казалось ей, что она, вдруг, стала совсем беззащитной и маленькой, такой же, как Надя, которая в этот момент, ковыряясь в носу, с еще большим интересом, рассматривала многочисленных родственников, и соседей.
– Не написано, а напечатано, понимаешь разницу? – прервал ее Степан, – видно командиры, яти их мать, по одним заготовленным бумажкам отписки строчат, где им там разбираться, народу столько пропадает, гибнет, да калечится. А Петро жив, даже не сомневайтесь, или в окружении, где-то мучается, а хуже этого, в плен к германцу попал, но не погиб, – заключил он. Но через мгновение продолжил, – у нас, в империалистическую войну, случай был. Значит, пропал, в оборонительном бою, вот так же солдат, толи Ненужный, толи Забытый, какая-то на подобии этого фамилия. Через неделю, ротный начальник сидит, на него рапорт сочиняет, для вышестоящих командиров, врет при этом, что рядовой Забытый, выполняя задание командира роты, по взятию «языка», пропал без вести. Не успел он записать эти последние слова, как в помещение, спотыкаясь, вваливается австрийский офицер. При довольно высоких погонах, как помнится, и с избитой в кровь мордой, а следом за ним, является и сам Забытый, с еще более красивой мордой. Командир опешил, а потом говорит, – ни хрена себе красавцы. Вы кто господа? Тьфу ты каналья, Забытый, ты ли, красавчик, а этот, как я понимаю, твой трофей. Во как изящно, получается, и исправлять ничего не нужно. Сейчас допишу всего лишь, – и геройски выполнил задание. Прошу наградить. Вот как бывает, так, чтобы я, не видел ни слезинки, и тем паче, разных причитаний по живому человеку, – закончил он свое, как ему казалось убедительное выступление.
– Может быть, и вправду все обойдется, всякое в жизни бывает, – подхватила Ганна, – чего это мы, раньше срока, слезы-то распустили, не правильно это как-то. Федор мой, вот тоже, всего одно письмо прислал, еще в июле, так всплакну, тихонько, в одиночку, а на люди выносить, не дело это. Общая радость – хорошо, а тоску печаль, при себе держать нужно, и так с этой войной проклятой, в каждом доме горя под завязку, так если его еще, раньше срока, надумывать, да в кучу складывать, то оно нас совсем к земле придавит. Терпеть нужно.
– Вот молодец дочь, просто мудрец какой, древний, – поддержал отец, – а что у тебя с ногой? – обернулся он к невестке.
– Да, ничего, пройдет, поранилась чуток, – вяло ответила она, – на мне как на дворняге все зарастает, похромаю немножко, оно и заживет.
– Ничего себе чуток, гвоздище, ржавый, вот такой толстенный, насквозь ступню прошил, почитай с большой палец будет, – вновь запричитала Арина, – я бы, упаси бог, там же, на месте, от страха и боли и от кровищи, сразу же и околела, ей богу. Это же надо, а она еще, после такого страшенного увечья, сама собой, смогла до дому дотащиться. Вон кровушки-то сколько, по всей длиннющей дороге растеряла, сплошной ручей от зернохранилища так и тянется. Хорошо еще, что люди заметили да вовремя подсказали. Это ужас какой-то.
– Как это тебя угораздило, будто дитя не разумное, где же такой гвоздь подцепить-то можно? – спросил Степан у самой Александры, подметив при этом, что и она, слегка, окрепла духом.
– Да господи, я как извещение это прочитала, в мозгу все помутилось. Ничего не соображаю, ринулась куда-то бежать, ну домой, скорее всего. А там, у конторки, тока, мужики крыльцо ремонтировали, ну и разбросали, идолы, доски старые, оторванные рядом с конторкой. Вот я, выбегая оттуда, сослепу, и наскочила на гвоздик. Стою, к доске как прибитая Кулема, в голове туман сразу же прошел, смотрю, а он, сволочь, торчит, размером с мизинец. Сразу, боли не было, но это не долго, несколько мгновений, а потом, так скрутило, и голова закружилась, вот-вот в обморок рухну. И что тут делать? Наступила другой ногой на эту самую доску, да и сдернула раненую ногу. Чуть сознание не потеряла. Ну да ладно, мужикам нашим там еще больнее бывает.
– Ни хрена себе, приправа, рану-то хоть обработали как-нибудь, не ровен час, заразу занести раз плюнуть, запросто можно, – забеспокоился свекор, – да и фельдшеру, не мешало бы показаться, для пущей надежности.
– Ой, семь верст киселя хлебать. В такую слякотную непогодь, да у меня вот какой, свой доктор, домашний, имеется, – и она прижала к груди, слегка растерянную Наденьку. – Мочой дочкиной промыли все, да подорожник, размоченный приложили с обеих сторон, надеюсь, что затянет. Только боль какая-то тянущая, не затихает пока.
– Вот, я и говорю, – пытался настоять на своем Степан, – давай я тебя в Косколь отвезу. Борис Борисыч, тебя быстро на ноги поставит, там народ на него молится.
– Да ну его, так заживет, – перебила, не дослушав Александра, – а вы по правде думаете, что Петя живой.
– А, как же, – без тени сомнения, подтвердил Степан, – я ведь говорю, командиры там, на фронте, как лошади взмыленные. Слышали, как германец налегает без устали, и где тут им успеть, в одних и тех же заготовленных бумажках, все по полочкам разложить, чтобы всем получателям, да еще с нашей-то грамотностью. Сразу же все понятно было. Да, и сами-то, эти командиры, как мне почему-то кажется, не слишком хорошо грамоте обучены, ей богу. Нет Петро живой, мыкается где-то, но живой.
– Боже, спаси и сохрани, – трижды перекрестилась Александра, хотя, всегда казалась приверженкой новых, комсомольских традиций. – Не дай боже пропасть папке нашему, – зарыдала она, вновь прижав к себе малышку.
– — – — – — – — – — – — – — – — – — —
Лагерь, в который сдали Петра полупьяные полицаи, разительно отличался от того, первого, и прежде всего дисциплиной и чрезмерной, даже для немцев, организованностью. Это удивляло более всего, ведь большую часть персонала, так, во всяком случае, казалось, составляли русские. Немцы, как будто наблюдали со стороны, да еще охраняли, наряду с овчарками, некоторые объекты внутри, и по периметру объекта. Сразу же, после того, как Петр переступил границу лагеря, его доставили в канцелярию, представлявшую из себя наспех сколоченный дощатый сарайчик, с вывеской над дверью на немецком языке. Внутри, в самом слабоосвещенном месте, безучастно, сидел какой-то немецкий чин. Казалось, что он дремал, во всяком случае, за все время допроса, он не проронил ни слова. Допрашивал, а вернее зачитывал вопросы из списка, лежащего перед ним на столе, белобрысый парень лет двадцати, двадцати двух, слегка окающий. Другой, на вид ровесник Петра, записывал ответы, а чаще делал краткие пометки в другой бумаге. – Личное дело арестанта, – подумал Петр. Вопросов этих было много, в основном, как ему казалось, пустяшные, ничего особенного не значащие; где родился, где учился, номер части, и еще множество подобного. Но вот прозвучало, – пострадала ли семья во время коллективизации.
– Ах вы суки драные, посочувствовать решили. Что тут отвечать-то, японца в кружку? – опешил от неожиданного вопроса Петр. – Уж вы-то точно, настрадались, рыла вон как лоснятся, собаки бездомные.
– Ну, что Стриж Петр Степанович, в Сибири нет крестьянской семьи, не хлебнувшей лиха от большевиков при коллективизации, так вся ваша братия говорит. Или ты сам из активистов колхозных? – подмигнул белобрысый, – что скажешь?
– Да обошлось, вроде бы, мы с отцом середняками числились, – достаточно уверенно, ответил Петр, а в памяти его промелькнула сцена прощания, на веки вечные, с дядькой Егором, и всем его семейством, – так что, нет, не пострадали, – повторил он.
– Не понимаешь ты ни хрена, солдатик. Каюк большевичкам пришел, а ты плетешь, несуразицу, – «просвещал пленного, удачно устроившийся, давно, и правильно все понявший, соотечественник». – Ну, смотри, тебе жить. Пиши Василий, как хочет товарищ, – не пострадал. Так? – вновь уставился он на Петра.
– Так, – нехотя, выдавил из себя Петр, ощущая, надвигающуюся тревогу, из-за слишком смелого ответа, как ему показалось. Но он, тут же погнал прочь, это самое ощущение. Но, тревога вперемешку со стыдом, эта липучая смесь, осталась, а допрос продолжался.
– А, что, может быть, ты еще и добровольцем на войну записался? – съехидничал Василий, – с такого бравого вояки, станется.
– Нет, был призван, по повестке военкомата, как и большинство.
– Понятно, – лениво, протянул белобрысый, уперев нетрезвый взгляд в потрепанную обувь арестанта. При каких обстоятельствах сдался в плен немецким войскам? – продолжал он, подкрепляя свой вопрос, соответствующим выражением глаз.
– Ты, что, сволочь, полковой комиссар? – напрашивался, встречный вопрос. – Это комиссаров да чекистов должно интересовать; как, я, красноармеец, к врагу в плен угодил. А тебе, шестерке германской, на кой черт, это все нужно, чтобы в дерьмо меня окунуть? Так ты сам, в нем по уши барахтаешься, тварь продажная, – все больше и больше распаляясь, думал Петр.
– Ну, так как, в плен-то сдался, – ехидно прервал, нелегкие размышления, очень мерзкий голос главного допрашивающего.
– Да не сдавался я, а был взят в беспомощном состоянии и без оружия, – выпалил Петр, так четко, как если бы его на самом деле, сейчас допрашивал, к примеру, батальонный политрук.
– Смотри, Василий, какой правильный воин к нам заглянул, – констатировал факт немецкий подручный. – Не хочет, наверное, признавать, крах Красной армии, не верит в полную победу Германии. Думает, – не признаю нового порядка, не буду служить ему, вот какой я герой. Так, что ли? Да, вот черта лысого, будешь, как миленький. Конечно, будешь, даже не сомневайся, либо со стволом, либо под стволом, как раб на плантации, вместо лошади пахать, это в лучшем случае, если Бауэру, какому-нибудь понадобишься. Ну, а уж если совсем герой, то, как говорится, герой с дырой. Тут мы не возражаем. Ну, что, где у нас эта категория, «несгибаемых», в четвертом секторе. Пусть Чирок на беззубость и заразу глянет, да отведет к другим туристам. С виду, вроде бы, без каких-нибудь особых серьезных болячек.
Четвертый сектор ничем особенным не отличался, на первый, взгляд от всех остальных. Та же колючая проволока вокруг, та же изрытая норами земля, и одно единственное сооружение на всей территории, деревянный, просвечивающийся насквозь сортир. Петр понимал, что вся разница кроется только в том, кто помещен в эти разные сектора. Про себя и своих соседей, он все понимал, объяснили при «теплой» встречи. Значит, есть сектор, в который помещены какие-то «сгибаемые», это понятно. Но есть еще, как минимум, две категории этих самых секторов. Почему лагерь был разделен на сектора, становилось понятным, если слегка присмотреться к его планировке. Вся территория объекта огорожена двумя рядами колючей проволоки, включая и административно хозяйственные постройки, и канцелярию. Эта площадь, примерно в десять соток, отделена от арестантской зоны дугой, чуть ли ни правильной формы по окружности, из колючки. На пару с внешней дугой, параллельной первой, они образовывали коридор, из которого, через охраняемые ворота, можно было попасть; за территорию лагеря, в администрацию, и в арестантские сектора. Сектора, в дополнение ко всему, к тому же были разделены меж собой, все той же, замысловато заплетенной в несколько рядов колючей проволокой.
– Не поскупился немец на забор, целый город из улиц и переулков, для нас выстроил, – размышлял Петр, бредя по территории своего нового, возможно не очень долгого, кто ж его знает, места пребывания, стремясь отыскать закуток, где можно было хоть к чему-нибудь прислониться. Он надеялся, либо встретить знакомого, либо, что кто-то пригласит его в компанию. Но этого не происходило, и он, со щемящей душу грустью, подумал, – нет тебя Коля, отмучился, брат. Прости, меня. В отчаянии, присел прямо на землю, опустив ноги в небольшое углубление. Неподалеку, метрах в десяти, кто-то, весьма выразительно, что-то рассказывал, а скорее всего, читал какой-то текст. Он прислушался. Получалось так, что пленные читают, ни что иное, а какую-то, знакомую ему, из прошлой жизни, советскую газету.
– По сообщениям из города Ленина, – читал зычным голосом, человек, явно привычный это делать, – рабочие заводов «Большевик», «Электросила» имени Кирова, решили отчислять в фонд обороны, однодневный заработок, ежемесячно. Почин ленинградцев, с большим воодушевлением поддержали все рабочие московского завода «Динамо» и некоторых других предприятий.
– Ну, это понятное дело, это мы умеем, это мы завсегда готовы, ты читай, что там, на фронтах происходит. За какое число газета-то? – вмешался самый, по-видимому, нетерпеливый слушатель.
– Так, о-го-го, за семнадцатое августа, двухмесячной давности, – недовольно процедил, только, что бодро читавший товарищ. – А где вы ее взяли, вроде бы не очень-то затертая, почти как новенькая, как из почтового ящика, не фрицы ли сами изладили.
– Да брось ты, на кой им это сдалось, нет, вроде настоящая, я эту газетку до войны частенько просматривал, – высказался веснушчатый великан, повертев газету в руках, – но выглядит и вправду как вчерашняя, да ты давай, не томи, читай дальше, про фронт.
Между тем, аудитория слушателей постепенно увеличивалась. Петр слушал Геннадия, так его назвал кто-то из его компании. Он стоял среди полукруга расположившихся, жаждущих информации, о жизни в тылу, и особенно с фронтов, пленных.
– А, ну вот, – продолжал Геннадий, – про войну, так про войну, – по сообщениям военных корреспондентов с мест событий, войска Северо-Западного фронта тринадцатого и четырнадцатого августа, нанесли сокрушительный контрудар по немецкой группировке, из района северо-восточнее Старой Руссы, в северо-западном направлении. К вечеру четырнадцатого, советские войска продвинулись на этом направлении на шестьдесят километров, глубоко охватили правый фланг старорусской группировки противника, и создали угрозу удара группировке, вышедшей в район Новгорода, – почти, что торжественно завершил Геннадий, чтение, столь оптимистичной статьи, двухмесячной давности. Много ли человеку надо, – подумал Петр, – хрен знает, когда все это было, уж давно все поменялось, а бальзам на душу капнул.
– Когда, фрицу-то двинули, а? – прозвучал воодушевленный голос, из толпы, сзади него стоящих слушателей, по-видимому, только что подошедших, захвативших только последние фразы, и по этой причине создававших почти, что праздничный гул.
– В, августе, землячок, в августе, – ответил кто-то, из более осведомленных собеседников, вызвав этим ответом, дружный вздох разочарования.
– Но, кажется, немчура не так уж лихо шагает по нашим просторам, получает иногда по зубам, может и по правде все путем будет. Ну, что еще там пишут? Все мгновенно затихли и устремили свои взоры на Геннадия, как будто приготовились услышать, совершенно свежую, и судьбоносную, новость. Тот, уставившись в газету, почему-то, медлил. Хотя, по его виду, было понятно, что он внимательно изучал содержание какой-то, интересной заметки, и та его взволновала.
– Слушай, Ваня, ты же эту херню притащил, – внимательно рассмотрев со всех сторон газетку, гневно обратился он к своему ближайшему соседу, до этого почти незаметному парню. – Где взял-то.
– Утром же, у котла с баландой, какой-то серо-черный ряженый всучил, поведал Ваня. – Я еще подумал, – ты посмотри, и среди их брата люди с понятием тоже видно иногда встречаются.
– Держи карман шире, ну теперь понятно, – заключил, весьма самоуверенно Геннадий, – это их разлюбезные хозяева заставляют, подкидывать нам такую вот информацию к размышлению, а они посмотрят, как мы будем гнуться и ломаться. Последние слова показались Петру излишне смелыми. Уж не провокатор ли сам этот Геннадий. Но его размышления прервал голос, стоящего чуть впереди него, наискосок:
– Что ты мертвого за хвост тянешь, давай, читай дальше.
– Мужики, тут такая хреновина, получается, что мы с вами, все, суки продажные, и проклятые изменники Родины, – давясь подступившим к горлу комом, с трудом выдавил из себя Геннадий.
– Читай ты уже, твою мать, – среди общего крайнего возмущения выкрикнуло сразу несколько человек, – что нюни-то, так уж распускать прежде срока, добавил, по-видимому, самый здравомыслящий.
– Ну, хорошо, читаю, – уступая общему напору, согласился тот. – Шестнадцатого августа 1941 года ставкой ГКО издан приказ номер 270 о борьбе с трусами, дезертирами и паникерами. В приказе говорится о том, что наряду с высокой стойкостью советских войск, имеют место позорные факты сдачи в плен, не только красноармейцев, но и среди командующего состава. ГКО требует; всем военнослужащим, драться до последней возможности, а сдающихся в плен, уничтожать всеми средствами. Семьи, сдавшихся в плен красноармейцев, лишать государственного пособия и помощи. Вот так, – свернув газету в трубку и шлепнув ею по колену, закончил чтение Геннадий. Толпа хранила молчание. Некоторые, понуро поплелись к своим местам, иные ошарашено всматривались в лица рядом стоящих товарищей. Они, будто пытались отыскать в выражениях этих лиц, ответ на единственный, не совсем четко сформулированный каждым из присутствующих, вопрос, – как поступать в дальнейшем, если, вдруг, появится выбор? Так думал Петр, глядя на бровастого парня, лицо и осанка которого, показались ему знакомыми. Он вспомнил. Этот парень служил на соседней батарее, и они пересекались пару раз, а еще раньше, вместе были на двухнедельной подготовке, в учебной, если можно так сказать, артиллерийской части. Горбатко, – почему-то, очень легко вспомнилась ему фамилия, и кажется Сергей.
– Привет землячок, не ожидал тебя тут встретить, после того как вашу батарею, дней десять тому целиком, говорят, накрыло, – с некоторой миной удивления, после того, как Петр коснулся его плеча, поздоровался однополчанин, – ты сам как, давненько тут обитаешь, что-то я раньше тебя ни разу не встречал?
– Здорово, коли не шутишь. Если не ошибаюсь, Сергей?
– Точно, а тебя-то как, что-то не могу припомнить имени?
– Меня Петр зовут, мы ж с тобой гаубицу, к бою вместе развертывать учились, забыл, что ли. Я сюда сегодня только прибыл, а вообще-то у немцев, на пропитании около недели. А ты, видать, старожил местный, или как? – осведомился Петр.
– Пятый день, – коротко ответил Сергей, – я так понял, что ты еще квартирку здесь не отыскал, так пойдем со мной, там еще двое из нашего дивизиона, вот те, точно старожилы, больше месяца в лагере, совсем доходяги. Они меня и приютили, как однополчанина.
– Это, мне очень даже сгодится, а то я уж и не знал, куда приткнуться, – ни секунды не раздумывая, согласился Петр.
– Говоришь, неделю в плену, а где до сих пор скитался, – спросил Сергей, шагая ведущим по территории четвертого сектора.
– Вспоминать не хочется, – в растяжку ответил шагающий следом, Петр. – Сначала, в другом лагере был, оттуда деру дали с одним хорошим парнем. Но вот так получилось, что свои же иуды его застрелили, а меня сюда определили. Благо еще, спьяну видно, не доложили фрицам, что беглец. А напарника жаль, очень душевный был человек с понятием, Коля его звали.
– Отсюда не сбежишь, – пробурчал себе под нос Горбатко, – разве, только, вперед ногами.
Двое обитателей подобия жилища, действительно выглядели изрядно потрепанными лагерной жизнью, но не настолько, как представил себе Петр, после описания Сергея. Жилище представляло, из себя, яму, напоминающую могильную, с подкопами, на две стороны, выполненными на высоте примерно в полметра от дна ямы. Небольшой лист ржавого железа, не перекрывавший и половины, площади ямы, да кусок рваной рогожины, служили кровлей этой норе. Вниз можно было спуститься по трем аккуратно сформированным ступеням, подкрепленным, для прочности, чем придется, от кусочков шифера и деревянных колышков, до достаточно толстых стеблей лопуха. Вокруг этого, незамысловатого, сооружения, как и вокруг множества других, подобных ему, была голая, будто бы выжженная земля. Вероятно, трава, давно была вырвана под корень, дабы, она могла послужить обитателям подобием постели. Хозяев, Петр застал сидящими на поверхности, и опустившими ноги на верхнюю ступень.
– Что Серега, грелку себе привел, – несколько странно, пошутил один из радушных хозяев, ответив на приветствие нового жильца, – ты земляк извини, у нас юмор такой, специфический, обхохочешься. У Сереги, сосед по лежанке, не выдержал местного комфорта, два дня как унесли, вот он и заскучал в одиночестве. А если серьезно, в тесноте, не только не в обиде, но кажется немного теплее, да ты устраивайся. Ну, что вы там новенького выведали? – завершил он, без всякого перехода свой краткий, но весьма познавательный вводный инструктаж.
– Да пока, ничего хорошего, – недовольно пробурчал, Сергей, – если честно, я там вообще почти ничего не понял, может Петр расскажет, он вроде бы с самого начала слушал.
– Такая вот ерунда, получается, – вступил в разговор Петр, – газетку, похоже на то, что советскую, читали мужики, да будто бы сами немцы ее и подкинули. Только вот вопрос, на кой черт, им это?
– Да видно, для чего-то нужно, эти просто так ничего делать не будут, – в задумчивости кивнув, высказался тот, что постарше, Андрей Максимыч. – Как думаешь, Евгений, – поднял он взгляд на второго старожила, интеллигентного вида парня, – ты грамотнее нас всех будешь, целый учитель, как ни как.
– Вот, я тебе сейчас все распишу, тут стратег многоопытный, думаю, не разберется. А что в ней, в газетке этой, такого уж очень интересного написано? – адресовал он этот вопрос Петру.
– Старенькая она, еще августовская, а с виду, как вчера из-под печатного станка, не зачитанная. В ней, приказ ГКО опубликован, называется, кажется, – о борьбе с трусами, паникерами и дезертирами. В приказе том, это мне запомнилось, сказано; – сдающихся в плен трусов, каждый обязан уничтожать, любыми средствами.
– И за это еще и награду, возможно, обещают? – вспылил Андрей Максимыч, так это получается, что мы все тут вне закона, в плен попал – к стенке, и все дела.
