Эдипов комплекс

Глава 44

Одно из самых тяжелых воспоминаний детства связано со скандалом из-за бриллиантового перстня, который мать купила, продав все свои старые драгоценности. Это был даже не перстень, а колечко-лодочка с несколькими малюсенькими бриллиантами. На это ее надоумила тетя Галя. Она тоже собрала свои драгоценности – все эти старомодные кольца и перстни, пахнущие чужой смертью, и продала их, купив изящное кольцо с крохотными бриллиантами. Отцу было особенно неприятно ее влияние на мать. А также то, что она рассталась с теми побрякушками, что он ей подарил – безвкусное австралийское золото, которое почти ничего не стоило, рубиновый гарнитур (рубины – искусственные, сережки, цепочка и перстень – дешевое серебро). Она терпеть не могла эти некрасивые, чужие (в смысле чужеродные) вещи, но это были его подарки. Я был в своей комнате и слышал все до единого слова – они ругались на кухне.

Выйдя из комнаты, я увидел, как отец пошел в спальню, открыл шкатулку, вытащил колечко-лодочку с бриллиантиками – яблоко раздора – вернулся с ним на кухню, показал его матери и плюнул на него. Мать выхватила кольцо из его руки, обтерла его и положила в маленькую шкатулку, расписанную под Палех.

Я вспоминал это, когда ехал в метро – опять на прогулку в центр, на меня пялилась старуха, сидевшая напротив, явно сумасшедшая. Она как будто хотела что-то сказать, я пересел в другой конец вагона и снова стал вспоминать, как они жутко ругались из-за этого дурацкого кольца, стены дрожали от их возмущенных криков. Я никуда не мог от этого деться, эти крики, эти слова резали мою душу словно по живому, жалили больно, выворачивали меня наизнанку. Я взял свою любимую игрушку – огромный красный пластмассовый щит из какого-то «рыцарского» набора – и, уткнувшись в него, горько зарыдал. Скандал продолжался. Старший брат реагировал не так остро, как я, скорее даже равнодушно. Проходя мимо них, он сказал примирительно и вяло – у него ломался голос, он был уже подростком: «Ну хватит, не ругайтесь!» Отец, однажды вспомнив, как брат призывал их к миру, обвинил меня в том, что мне нравились эти скандалы, ведь я никогда не пытался их примирить. И правда, почти во всех ссорах я сразу же становился на сторону матери. Но неужели он был таким идиотом и думал всерьез, что мне нравилось это? И да, хоть не всегда отец был зачинщиком, я винил больше его. Ведь это его нетерпимый характер был источником постоянного напряжения, в котором мы жили, это его насмешки и оскорбления раздражали нас, и если у него было хорошее настроение, то это был настоящий праздник, мы нарадоваться не могли.

Глава 45

Помню, как я, совсем маленький, «провинился» в чем-то и бросился к отцу в объятия, в слезах, просил простить меня. Отец грубо оттолкнул меня со словами: «А ну не хнычь как девка, иначе я утоплю тебя в унитазе!» Бабушка и дедушка, видевшие это, сидели молча, поджав губы. Они не вмешивались, у них самих когда-то похлеще было.

Однажды, когда у отца уже было плохо со здоровьем, но он еще был на ногах, мать полезла драться. Она раздавала ему пинки, ее ноги задирались высоко, как у акробата, светились белым из-под халата. Отец вяло отбивался. Мать словно мстила ему за что-то. «Что вы делаете? А ну, прекратите оба!» Мой голос звенел от возмущения. Впервые мое осуждение было адресовано обоим, даже больше матери, чем отцу. Впервые я осуждал скорее не отца, а мать. Мне было за двадцать, и я с горечью обнаружил, с какой страстью они предавались этому занятию, словно это был акт любви. Я подумал тогда, что, может быть, им нужно было именно это, чтобы быть вместе, может быть, у них была такая манера «общения», и что может быть зря я так остро реагировал на их скандалы, может, они были понарошку? Я заплакал, подумав, что отчасти это могло быть правдой. Как они могли так одурачить меня, втянуть в эту игру? Ведь я все принимал всерьез! Зря я не слушал брата, который говорил примерно то же, что думал я в тот момент, когда увидел, какой способ общения им дороже всего – вот этот, буйный и насильственный, они не могли без ссор, без этих схваток. И, возможно, этим усложнили мне жизнь, сделали невротиком, который сторонился любого тесного контакта и не доверял никому, который жил столько лет с чувством вины. А они в это время развлекались. Но если бы все это была шутка! Ведь нет, мать страдала по-настоящему, отец тоже, возможно в меньшей степени, потому что все крутилось вокруг него, правда, потом ему пришлось тоже пострадать, брат страдал, я страдал, все мы страдали.

Во сне я увидел театральное представление с марионетками: ширма резко распахнулась, показалась небольшая деревянная сцена, на которой весело танцевали куклы отца и матери. Ни с того ни с сего они начали колошматить друг друга. Мать таскала отца за остатки волос на затылке, но их было мало, и ее рука все время съезжала куда-то в пустоту. Зрелище было потешное, я, забыв, что это мои родители, покатывался со смеху. Потом мать стала хватать отца за лицо, выкручивала ему нос, вошла в раж, а я не мог остановиться, все смеялся как ненормальный. Дурацкий и скоморошный, мой смех был даже вульгарнее, чем само представление. Я смеялся неудержимо, пока не включился огромный, во всю стену, экран, на котором я увидел все тех же марионеток, движения матери и отцово лицо периодически давались крупным планом, он фыркал, как кот или собака, пытаясь оторвать настырную материну руку от своего носа, которая мешала ему дышать.

Я стал кричать матери, чтобы она перестала это делать. Она была сильнее него, но я хотел, чтобы она прекратила издеваться над отцом, даже несмотря на все обиды и злость, которые у нее были на него. Мать глядела на меня с экрана открыв рот. Не в силах больше смотреть на это, я разбил огромный экран тяжелой хрустальной вазой, стоявшей в центре стола, на крохотной скатерочке, расшитой белой бахромой, типичная деталь советского интерьера. Ваза была тоже старомодная, толстое богемское стекло, на дне вазы скопились пыль и какие-то крошки, мать бы не одобрила, она не любила, когда грязно. Экран разлетелся во все стороны, ваза отлетела от него невредимой. Я стоял перед дырой, зиявшей на месте экрана, и смотрел в эту черноту. Появившиеся в комнате марионетки с лицами отца и матери притихли и в страхе смотрели на меня. «Сынок! Прости нас!» – наконец сказали они механическими голосами, гнусавыми и очень смешными. Проснувшись среди ночи, я долго рыдал и не мог заснуть до раннего утра. После рассвета все же провалился в глубокий сон и проспал до полудня.

Глава 46

Перед самым пробуждением мне приснился новый сон про марионеток. Их было теперь трое, одна была похожа на меня, другая на отца, третья на мать. Димы, старшего брата, с нами не было, но я знал, что он где-то недалеко и может скоро вернуться, и мне хотелось быстрее сделать то, что было задумано, до его возвращения. Мы сидели и готовились завтракать. Но вместо того, чтобы есть, мы принялись разбрасывать еду, говорить противными голосами и хихикать тонко. Я стал смеяться во сне, проснулся и еще долго смеялся, у меня было озорное настроение, словно я нашкодил и рад этому. Я встал, включил веселую музыку и принялся разминаться под нее, как делал с четырнадцати лет. Катался на спине, задирал ноги кверху и прочие полезные упражнения.

За своим одиноким завтраком я вспомнил, как мать однажды рассказывала мне о том, что я родился, обмотанный пуповиной вокруг шеи, пальцы правой руки были крепко сжаты и пропитаны ее кровью. Я был синий и не издал ни звука. Матери стало страшно: «Почему ребенок молчит?» Меня освободили от пуповины, брызнули водой, я закричал, но не особенно громко. Она успокоилась: ребенок жив. Я подумал, что пуповина, обмотанная вокруг моей шеи – символ моей к ней привязанности. На следующую ночь во сне я пытался разорвать пуповину, обмотавшую мою шею, она была крепкая и с трудом поддавалась. Но я упорствовал, отрывал понемногу, миллиметр за миллиметром, после каждого победного усилия дышать становилось все легче. Когда оставалось совсем немного, силы изменили мне, я опустил покрасневшие руки, в тот же миг пуповина мгновенно заросла, как будто я и не пытался ее разорвать.

В пять утра, проснувшись от страха после сна про пуповину, я долго не мог уснуть и принялся вспоминать последние дни матери. Однажды она, когда я укрывал ей ноги, лягнулась и отбросила одеяло. То ли ей было и так жарко, то ли она сделала это из вредности. Это жест меня обидел: мне казалось, она отвергала мою заботу, причем со злостью, которой я никогда в ней до этого не замечал.

Днем, сидя дома, я вспомнил, как отец уезжал в очередной рейс среди ночи после ссоры с матерью, схватив мокрые, не высохшие рубашки и затолкав их в чемодан. Я был счастлив, что он оставил нас в покое: мы опять будем жить все эти восемь месяцев вдвоем, нам будет хорошо вместе, особенно мне. Теперь мне не надо будет ни с кем ее делить, брат давно жил отдельно, и трехкомнатная квартира снова станет уютной и незаселенной, в ней появится простор и размеренность, мы будем читать вслух поэтов серебряного века, смотреть фильмы, которые мы любим и разговаривать о вещах, которые нам важны.

Потом я со злорадным смехом погрузился в другое воспоминание о том, как я во сне раздавал пинки отцу, когда спал с родителями, маленький, между ними, мне было лет пять-шесть. Мать я никогда не пинал, только отца. Он кричал от боли и ярости, а я даже не просыпался. Он добился, чтобы я спал отдельно. Перед эвакуацией с родительской кровати я успел обмочиться среди ночи. Мать была в шоке: это произошло впервые, и я был не такой уж маленький. Она успела сменить простыни под отцов храп, он ничего не заметил.

Повинуясь внезапному порыву, я поехал за город на большой пустырь. Там я долго кричал и выл, пока у меня не сел голос. Обратно возвращался на попутке, потом долго ехал на метро до дома – дальнобойщик высадил меня на противоположном конце Москвы. На следующий день после «путешествия» я вызвал на дом проститутку и попросил ее выпороть меня. Во время порки у меня текли слезы, я вспоминал мать и отца, бормотал в их адрес ругательства и слова прощения. Это было похоже на катарсис. Секса не было, от одной мысли о близости тошнило.

Глава 47

После этого мне приснился очень длинный сон, похожий на фильм, он как бы состоял из двух серий. В первой из грубого кокона на свет появлялась огромная бабочка. Мне казалось, что весь мир замер, оцепенел. Я был Жрецом Великой Бабочки, шел во главе огромной процессии. Впереди был гигантский белый храм. Перед храмом стояла невероятных размеров статуя бабочки, почти полностью закрывавшая здание. Все смотрели на статую и возносили молитвы Матери-Бабочке. Главный жрец стал императором и немедленно ввел на территории всей империи культ Матери-Бабочки. Он издал указ: возвести в каждом городе империи храм Матери-Бабочки и поклоняться ей там. Те, кто не будут выполнять приказы, будут изгнаны. Тех, кто открыто проявит возмущение либо неповиновение новому указу, ждет казнь на главной площади их родного города. Повсеместно возводились гигантские храмы для поклонения Матери-Бабочке. Помимо храмов, монументы и стелы с ее изображениями заполняли центральные площади городов империи. Везде были изображения, храмы и памятники Матери-Бабочке с кротким женским лицом.

Во второй серии фильма на Жреца-Императора что-то нашло, он приказал снести все храмы Матери-Бабочки. С наслаждением смотрел, как один за другим они рушились. Через некоторое время он раскаялся в том, что разрушил храмы и стелы и поехал оплакивать их. На развалинах храмов он приказал устроить представления. Казна опустела, было нечем платить легионерам, они подняли бунт. Жреца предали все до единого – слуги, полководцы, патриции, знать, чернь… Он ходил по дворцу, сжимая отравленный кинжал. Он не сдастся им. Пусть не надеются. Вот он услышал громкие и торжественные шаги по мраморному полу. Это они. Он медлил до последнего. Когда они вломились, он выронил кинжал и выпорхнул в окно. Они стояли, разинув рты и смотрели на огромную бабочку, быстро улетавшую к горизонту.

После этого сна я снова стал маленьким мальчиком, который потерял мать и искал ее везде: в прохожих, в намеках и цитатах, в каждом вздохе.

На следующую ночь мне приснилась огромная бабочка с белыми крыльями в черную крапинку. Она сидела на потолке прямо надо мной, ее крылья слегка подрагивали.

Глава 48

Я решил походить к психологу, точнее к психоаналитику, которому я рассказывал, а он меня слушал и ничего более. На первой встрече я поведал, как мать с маниакальным упорством купала меня вплоть до того момента, когда у меня появились волосы на лобке. И даже после этого она продолжала с каким-то неистовством меня купать. Первое время я не прикрывался. Но, когда стал онанировать, начал прикрывать лобок, член и яички, которые были покрыты жесткими волосами. Однажды, чтобы не стесняться, я решил сбрить все эти новые волосы. Выбрил так тщательно, что кожа сильно покраснела и стала болеть. Мать, узнав про это (я сам ей сказал, потому что болело), всплеснула руками. Мне хотелось провалиться под землю от стыда. «Смотри, что он сделал!» Она неожиданно обратилась за помощью к отцу. Я ненавидел ее в тот момент яростной подростковой злобой. «О господи! Надо срочно смочить одеколоном!» Это уже отец активизировался, в руках у него была склянка с противно пахнущим «Шипром». Холодными пальцами он смазал лобок, область вокруг члена и яички. Мать стояла и смотрела на меня чужим и жестким взглядом, с притворной трогательной заботой она наблюдала за отцовыми действиями, похоже было, что она одобряла их. Наступила его очередь вмешаться в мое воспитание: «Отныне никаких купаний. Ему уже 12 лет! Пусть моется сам. Ты что, девкой разбалованной его хочешь сделать? И хватит ему делать ванны эти, приют онанистов… Вон, какие круги под глазами. Они только разнеживают. Никаких ванн, хватит. А то не зайти самому, руки не помыть даже… То одна, то другой в своих ваннах по часу… Запомни: будешь онанировать, все силы уйдут на это… Ты понял? Станешь задохликом. Завтра пойдешь со мной бегать!»

С матерью после этого случая отношения стали прохладнее. Она больше не купала меня, лишь заходила в ванную дать новое полотенце. «Вот, возьми это, а то вечно старьем вытираешься!» Я тогда впервые заметил, что ее груди были красивы для ее возраста, они у нее не обвисли, а по-прежнему стояли, так сказать, «высоко держали голову». Но я все более стеснялся ее, когда она заходила, всегда внезапно, без предупреждения. Она видела это, видела, как я машинально прикрывал рукой пах. Там после бритья уже отросли волосы, они были еще более жесткие, даже колючие, вдобавок ужасно чесались. Я не хотел, чтобы мать смотрела на меня голого.

Отцу бег быстро надоел: его легкие курильщика уставали после первого круга. А мне бег понравился. Я словно убегал от всех своих проблем и разочарований. Стал бегать один, но отца и это раздражало. Его все во мне раздражало. Мы слишком походили друг на друга.

После этого рассказа воспоминание о материной груди не оставляло меня. На следующий день я пошел в Музей изящных искусств на Воздвиженке. Там я наконец нашел то, что мне было нужно, не отрываясь смотрел на эту картину полчаса. На ней был изображен младенец Моисей и женщины, нашедшие его. Женщин было много – целых шесть. Одна из них держала его на руках, и у нее были обнажены обе груди. Эти груди, наверное, будут кормить младенца, который тянул руку: не к ним ли? Он понял, где источник, он наверняка голоден… Над гологрудой стояла другая женщина, ее взгляд был обращен к небу, как у юродивой, глаза закатились от предвкушения чего-то, она указывала пальцем туда, где, видимо, был найден золотоволосый Моисей. У «юродивой» была обнажена всего одна грудь. Рядом с «юродивой» стояла другая женщина, взгляд которой был направлен на Моисея. Она также показывала пальцем на ручей, по которому плыла, наверное, корзина. А может быть, она стояла на берегу, я не помнил досконально легенду. Еще две служанки, расположившиеся с левой стороны, поддерживали корзину, в которой было найдено дитя. Крайняя справа тоже была явно служанка, ее голые ноги топтали растущие на берегу ручья камыши, глуповатое лицо выражало испуг, смешанный с любопытством. Те женщины, которые указывали на место чудесной находки, были выделены автором, французским художником XVIII века. Они были одеты более богато и несли себя с большим достоинством, чем три служанки по краям. У той, что держала младенца и показывала голые груди, было красивое покрывало на ногах, отливающее золотом, и сандалии, которые лизала вода. Ручей был очень мелкий. У служанок, державших корзину, ноги были босые, одна из них стояла почти по колено в воде, другая по щиколотку. Эти сандалии и золотое покрывало на женщине в центре, державшей голенького Моисея, напомнили мне полотно Леонардо да Винчи, кажется, в Лувре, на котором он изобразил Святую Анну, Святую Марию, Младенца и Иоанна Крестителя. Там у них тоже красивые покрывала, сандалии на ногах и мелководье.

Меня волновали голые груди двух женщин и вопрос: которая из них станет его кормить? Одна из тех богатых, или все-таки из служанок? Я попытался вспомнить грудь моей матери, красивую стоячую грудь, которую я, наверное, ни разу не видел голой, она ее всегда прикрывала. А то, что я видел ее грудь в детстве, значения не имело: я забыл, как она выглядела.

Глава 49

На следующей встрече я рассказал психоаналитику про случай, который произошел, наверное, через год после того, как я стал подростком. Мать прилегла отдохнуть на диван, она лежала неестественно, вытянувшись как на прокрустовом ложе. Это был мой диван, он стоял в моей комнате. Зачем она улеглась на него? Я тоже лег на диван, подвинул ее. Ей стало еще теснее. Она ничего не говорила, просто лежала и молчала, как будто пыталась заснуть. Я придвинулся к ней и увидел ее грудь – халат сильно ее обтягивал в этом положении. Меня словно обожгло воспоминание о том, как она кормила меня ей, маленького. У меня поплыло перед глазами. Я сделал движение правой рукой – снизу надавил на ее груди, и они стали еще более очерченными, еще более стоячими, устремленными вверх, к небу, к бесконечному… Я посмотрел ей в глаза. Она покраснела, отдернула в негодовании мою руку, попыталась отодвинуться. «А ну, прекрати! Щупай так своих развратниц!» Она сказала это каким-то особенном обиженным тоном. Она знала, она видела, что у меня отрос лобок, пиписка стала хуем, из которого текла сперма, она ощущала во мне мужчину с терпким потом, с запахом, идущим от ног и подмышек. И оттуда тоже шел кислый запах выделений от постоянного перевозбуждения, онанизма и ночных поллюций. Я перестал быть ребенком, ее сыном, я стал другим, почти взрослым, почти мужчиной. Я отдернул руку, встал с дивана и сел за стол читать. Мать задремала, я услышал легкий храп, от которого она сама проснулась, повернулась на бок и снова заснула, ее дыхание было спокойным, она слегка присвистывала и посапывала.

Мне стало стыдно за то, что я щупал ее, как щупают дешевых шлюх в подворотнях, она этого не заслуживала. Я просто хотел уделить ей внимание, в отличие от папаши, который по большей части был занят собой. Он, кстати, быстро охладел к сексу, как потом она мне рассказывала, но и в «этом» был законченным эгоистом – она делала аборты раз пять. Впрочем, кто их в «совке» не делал? Мое прикосновение к ней, пусть грубое, не было таким уж грубым, и это был акт восхищения, а не вожделения.

Я признался психоаналитику, что хотел увидеть ее грудь, голую, упругую, стоячую грудь этой женщины, которой она меня кормила до почти двух лет и которую с поразительным упорством прятала. Но в этом, повторил я, не было ничего сексуального. Может, я бы ее поцеловал, но это было бы абсолютно невинным, сыновним жестом. Да, эта была, скажем так, «фантазия на грани», как некоторым могло показаться, но для меня никакой грани не было. Это была просто грудь моей матери, да, красивая грудь, но мне, по сути, было все равно, если бы она была уродливой, обвисшей и морщинистой. Я бы поцеловал ее с тем же благоговением. Просто к этому жесту присовокупилось восхищение формами, которые большинство женщин ее возраста потеряло.

«Вы боитесь ассоциаций с инцестом?» – вдруг спросил меня психоаналитик. Я не то, чтобы боялся их, я знал, что те, кому не дано понять, все равно поймут так, как они хотят или могут – «каждый понимает в меру своей испорченности».

Глава 50

После общения с психоаналитиком я вызвал проститутку, которая раньше порола меня. Она стояла на коленях передо мной с обнаженной грудью, а я закрыл глаза и дрочил, вспоминал Моисея, тянущегося к сиськам на картине художника-француза. Открыв глаза, я кончил на грудь проститутки с легким вздохом.

Мать рассказывала мне, что очень долго кормила меня грудью: до года и девяти месяцев. И я, когда наедался и больше не хотел, кусал ее сосок, игрался, озорничал. Как бы я хотел вспомнить этот момент, когда я кусал эту грудь, этот сосок, не больно, ведь зубы-то были молочные. Проститутка дала мне поиграть со своей грудью, но это было совсем другое. У меня даже не встал.

Ночью мне снился новый сон: я был в нем совсем маленький, сидел рядом с матерью на диване. Я видел ее грудь, свое радостное лицо, свои молочные зубы, которыми я слегка покусывал ее разбухший сосок невообразимого цвета, смесь розового и приглушенно-коричневого. Мать звонко смеялась, а я был счастлив от того, что видел эту грудь, этот сосок, что прикасался к нему и кусал его.

Наутро я ехал в метро, в гости к дальним родственникам, которые жили в Москве – они раз в год, иногда реже приглашали меня. Мне не очень нравились эти визиты, но я принял приглашение, не мог его не принять, потому что они помогали мне, когда я только переехал в Москву. Видимо, под влиянием недавнего похода в московский музей вспомнил картину Леонардо да Винчи под названием «Мадонна Бенуа», которую видел в Эрмитаже пару лет назад. В улыбке, с которой смотрит «Беззубая Мадонна» (так ее прозвали за то, что кажется, что у нее нет зубов) на своего ребенка на этом полотне, мне всегда виделась извращенная нежность, даже что-то низменное и опасное. Я вдруг понял, что именно этот крохотный портретик был лучшей иллюстрацией моих эдиповых склонностей, моей любви, моей страсти к матери. И, быть может, ее любви ко мне тоже. Беззубость – намек на глубокую связь между ребенком и матерью. Ведь у младенца на этой картине, как и у его матери, не было зубов. Вспомнил Фрейда: в его «Толковании сновидений» пациент, четырехлетний Отто, считал, что его недавно родившаяся сестренка не могла говорить именно потому, что у нее не было зубов. Какая проницательность!

Кормить грудью, вкус материнского молока, «беззубая» улыбка, они оба беззубые… Ах, если бы у «моей» проститутки было молоко!

Ехать было долго, я не взял с особой никакой книги, поэтому мне ничего не оставалось как копаться в прошлом. Однажды мать прочла мне рассказ про бесенка, который каким-то образом попал в дом к женщине, а та принялась за ним ухаживать, стригла ему когти, купала в ванной. Матери очень нравилась трогательная манера, в которой описывались эти повседневные ритуалы ухода. Я задремал стоя в вагоне, мне приснился короткий сон, в котором я был тем самым бесенком, и за мной ухаживала моя мать. Зажмурившись от удовольствия, я изловчился и укусил ее сосок, когда она купала меня в горячей ванне, он выглянул из халата, она была без лифчика, он пробудил во мне странное оживление, почти томление и изощренную игривость. От неожиданности мать вскрикнула и ударила меня, ее лицо исказилось и стало похоже на лицо «Беззубой Мадонны» из Эрмитажа, только оно не улыбалось, а недовольно скалилось, словно она хотела сказать что-то вроде «Ах ты, поганец эдакий, я тебя купаю, а ты кусаешься?» Очнувшись и вздрогнув, я вспомнил, как однажды мать назвала меня «черной силой» якобы из-за исходившего от меня странного магнетизма, который она под влиянием прочитанной псевдо-оккультной дребедени во мне «распознала». Это было начало девяностых, время моды на телевизионных и квартирных «экстрасенсов» и «магов», все тогда с ума посходили.

Глава 51

После тягостного ужина у родственников, где я хотя бы наелся отбивных (процентов двадцать от того качества, что я ел когда-то у матери) и послушал вечные разговоры о том, сколько народу понаехало в их Москву, я наконец, сразу после невкусного торта с чаем, сбежал (к обоюдному облегчению) и до позднего вечера бродил по городу, потом пришел домой и долго сидел на кухне, пытался дозвониться до моей «постоянной» проститутки, она не отвечала, на что имела полное право. Я остался один посреди ночи, боролся со своими демонами, пытался понять причину моей привязанности к проститутке, с которой ни разу не удавалось даже нормально поговорить. Неожиданно она сама позвонила и сказала, что сможет скоро приехать. Я обрадовался.

Она была усталой, сразу легла спать на диване, поджав под себя ноги. Я заботливо, как мне показалось, укрыл ее пледом и долго смотрел, как она спит. В ней не было ничего особенного, самая обычная девушка, даже скорее женщина, крашенные «под блондинку волосы», грубоватая, довольно вульгарно одетая. Но она была единственным существом, с которым меня хоть что-то связывало в этом городе. По крайней мере, мне так казалось. Я заснул на своей кровати рядом. Проснувшись утром, я увидел пустой диван, плед валялся на полу. Обнаружив пропажу денег из кошелька, засмеялся: «ничто человеческое…» Лег обратно и опять заснул.