Эдипов комплекс

Глава 21

Позвонил брат с новостью: «Билик умер… Усыпили его. Он совсем плохой был. Ослеп, лапы отнялись…» Я вспомнил: брат подарил его отцу на юбилей, чтобы тот больше двигался. Билли, тогда еще совсем щенок, оказавшись дома, съел 5 вкуснейших материных отбивных и проспал шестнадцать часов кряду. С Билли матери прибавилось забот, потому что отец почти не занимался им. Особенно тяжело стало, когда он слег. У матери появились две повинности, рабой которых она стала. Ее это изматывало. Вся жизнь была подчинена расписанию: утром пойти гулять с Билли, потом хлопотать вокруг отца, после этого обед, немного погодя опять выгул Билли, затем снова отец… В день смерти матери Билли отказался выходить на улицу. Об этом мне рассказала та женщина, которая из добрых побуждений взяла его, чтобы спасти от усыпления, ведь мать говорила, что сделает это, если не найдет ему нового хозяина. Так Билли повезло – он прожил еще 6 лет в неге, заботе и любви. Собачье счастье! Говорят, попав к новой хозяйке, он стал таким послушным, каким никогда не был.

Следующие выходные, которые я провел с отцом, прошли неудачно. Утром мы поссорились из-за сигарет. Как только я встал, он заорал на меня, показав на пустую пачку. Апогей наших упреков и обид – две фразы, которые мы бросили друг другу: «Это ты убил маму!» «Нет, это ты убил маму!». После этого – молчание, но мы были рады, что высказались. Я хлопнул дверью и ушел в магазин. Купив две пачки Marlboro, побежал скорее обратно, чуть не вприпрыжку, ведь долг важнее эмоций.

Я вернулся домой, положил перед ним сигареты и ушел в другую комнату. Он пытался открыть пачку, но у него не получалось – лишь одна рука работала после инсульта. Я вернулся, молча, не глядя на него открыл пачку, снова ушел в комнату. Через полминуты запахло табаком – он закурил, получил свою дозу, успокоился.

Глава 22

Я уперся взглядом в материн портрет в черной рамке, он был по-прежнему на месте, на столе, за которым мы все когда-то сидели, который ломился от еды, за которым кто только не перебывал. Перевел взгляд на ее халаты, ночные рубашки, висящие на крючках за дверью. Ком подкатил к горлу, на глаза набежала пелена. Подошел к ее трюмо, увидел на нем шкатулки, духи, тюбики с губной помадой, которые она так и не использовала до конца, все берегла. К чему была вся эта экономия? Я стал их расшвыривать – тюбики полетели на пол, закатились под трюмо… Лег на пол и принялся рассматривать их: ага, вот этот я ей подарил, Clinique, правда ей не очень понравился цвет, слишком темный, хотя я выбирал ее любимый сливовый. Вот этот какая-то дешевка, наверное, сама покупала… Еще какая-то дешевка. Откуда у нее столько этой помады? Она и губы-то в последние годы почти не красила – в магазин ей, что ли, накрашенной было ходить, или с Биликом, на речку?

Меня позвал отец – спросил, когда я поеду обратно. «Скоро поеду!» – крикнул я ему в ответ, не поднимаясь с пола, и продолжил смотреть. Мне уже надоели эти предметы, их выпуклость, нарочитость и преднамеренность. Я всегда удивлялся свойствам некоторых вещей – обычно маленькие, под особым углом они могли заполнить собой все пространство. Потом поднялся, отряхнул брюки от пыли и подобрал все тюбики, поставил их на место. Вставшие на трюмо, они снова стали маленькими и незначительными.

Я лег на диван и впервые за все время вспомнил, что это то место, на котором она умирала. Брат отказывался на нем спать – я считал это малодушием и суеверием. Где-то я понимал его, но сам спокойно спал на нем, безмятежно и сладко.

Проснувшись после недолгого сна, я встал и пошел на кухню, по пути прошел мимо отцовой комнаты, из которой доносился несильный храп, он опять заснул. Я старался не шуметь. Раньше, когда был здоров, он храпел сильнее, мать жаловалась, что не могла уснуть. Его дыхание стало тяжелым и неспокойным. Как было бы хорошо сказать ему что-то хорошее, обнять его, посмеяться над чем-то вместо того, чтобы ругаться. Я стоял на кухне, ел хлеб с маслом, больше ничего не нашел. Слезы текли по щекам, я всхлипывал от жалости к себе, к инвалиду в соседней комнате, моему отцу, к матери, которая ушла от нас туда, откуда не возвращаются… Даже брата я в этот момент жалел, хотя мы все еще были в ссоре и очень мало общались.

Пока отец спал, я спустился двумя этажами ниже, к соседке и давней подруге нашей семьи, тете Алле. Это она давала матери деньги взаймы, она же ее мыла в последний раз, присутствовала на всех торжествах, без нее не проходило ни одного более-менее значимого события, она знала о нас все. Разговор зашел о матери, конечно. Тетя Алла оживилась: «Как она вас опекала, оберегала, просто пылинки сдувала! Вот я не нянчилась со своим Сережкой, и правильно… Думала недавно, почему вам так сложно в жизни? А ведь ясно, почему. Это все Люба, ваша мать, эх, ребята, разбаловала она вас!» Потом зашел разговор о ее сыне, Сереге. У него были неприятности на работе – завод снова встал, всех выгнали в отпуск за свой счет. Еще они сильно поругались – тетя Алла мне про это не сказала, но я узнал от тети Гали. Серега пришел помочь ей, она закричала на него – он сорвался и стал орать страшным голосом. «Так орал, что люстра ходила ходуном», – добавила она. Наверное, тетя Алла была права, когда говорила про воспитание. Несмотря на ее жесткость, а может благодаря ей, Серега вырос самостоятельным и суровым. Возможно, он так и не узнал, что такое большая материнская любовь, да и нужно ли это всем? Особенно если учитывать тот вред, который эта любовь может принести. Зато я узнал, причем в невероятных количествах. Вот бы всем что-то в серединке досталось, которая недаром зовется золотой. Но так в жизни получается, что кому-то насыпают до краев, а у кого-то тарелка совсем пустая.

Глава 23

Я уже ехал на электричке обратно в Москву. Не попрощался с отцом, он спал, не хотел его будить, да и прощаться в любом случае не хотелось. Он, когда проснулся, наверное, стал меня звать. Потом успокоился, приподнялся на кровати и закурил… Слезы навернулись на глаза, стало жалко его, но я сдержался.

В вагоне напротив меня сидел мужчина-азербайджанец с толстым сыном лет пяти. Он обнимал его и что-то все время рассказывал. Толстый мальчик улыбался довольно. Я завидовал им. Зазвонил мобильный, это был старший брат: «Привет! Доехал? Отец волнуется». «Все нормально, пускай не волнуется. Скоро буду дома. Я предупреждал его, что поеду». У меня защемило сердце от тоски. Когда мы перестанем с ним ссориться? С отцом, да и с братом тоже.

Потом я узнал, что у брата с отцом тоже не все было гладко. Они довольно часто стали ругаться, брат даже жаловался мне на него. Рассказывал, что с ним стало невозможно нормально поговорить. Наверное, отцу надоело его слушать, ведь брат мог говорить про себя часами. К тому же отец стал быстро уставать, что совсем не удивительно. Я высказал это предположение, потому что в наших разговорах я тоже был скорее слушателем, чем полноправным собеседником. Брат надулся, на этом разговор закончился. Мы так и не помирились.

Глава 24

Конец мая, но жарко как летом. На работе отмечали день рождения начальницы-мачехи. Я подарил ей букет, который она поставила в вазу. Там была веточка, которая оказалась очень живучей. Я потом увижу ее через много месяцев в той же вазе, она совсем не засохнет, будет по-прежнему свежей и зеленой. Эта веточка как напоминание о вечной жизни. Наверное, она все-таки существует, а если так, то она уж точно дарована матери, и зря я так по ней убиваюсь. Она жива, просто она там, куда нет доступа, нам ее не видно. Какая духоподъемная мысль!

Середина июня, в этот жаркий день я и Люба пришли в футболках оранжевого цвета; у меня она даже морковная, с аппликацией из японской манги. У Любы однотонная. Мачеха, увидев это, рассвирепела и стала доставать меня. Она сделала мне выговор за то, что я не позаботился о том, какой текст и фотографию поставить на последнюю страницу буклета, работу над которым я заканчивал; это был совсем крохотный материал, и я им действительно пренебрег. С буклетом была путаница, что-то делал я, что-то взялась делать она. Вот и получилась накладка.

На этот раз я не стал молчать и решил высказаться: «Да я вообще никчемный, правда?» – я сказал это в надежде услышать что-то другое, но ее тоже прорвало: «Да, именно никчемный! Тебя и так стараются не нагружать! Плюс еще надо все объяснять по десять раз, чтобы на одиннадцатый ты наконец понял и что-то сделал. Мы по возможности обходим тебя стороной, потому что знаем твой характер!» Уж лучше бы она не переходила на личности, а говорила о работе. «Тогда мне нужно уйти». «Ради бога, сделай одолжение, уйди! Когда ты уйдешь?» «В ближайшее время». «Только сделай это! А то ты столько раз говорил, что уйдешь, а потом оставался!» Это правда: я несколько раз порывался уходить, но дальше этого дело не шло. Это она выживала меня, с первого дня она как будто поставила такую задачу – избавиться от своевольного, раздражающего ее парня, которого не она брала в свою команду и про которого нелестно отзывался предыдущий начальник, ее хороший знакомый.

Глава 25

Мне казалось, что в глубине души мачеха понимала меня и даже жалела, хотя это была, конечно, иллюзия. Да, мы были с ней в чем-то похожи – например, в своей неприкаянности и смутном желании чего-то, что лежало за пределами наших тогдашних возможностей. И эта похожесть еще больше осложняла отношения. Я очень устал от нее, от ее неуверенности и боязни провала, которой она нас заразила. Невозможно было ничего сделать без ее ведома. Ни одна картинка, даже в самом проходном материале, не могла быть поставлена без ее одобрения, не говоря о текстах, к которым она относилась как к чему-то сакральному. Ко мне у нее вдобавок было что-то личное, какая-то враждебность и страх, она боялась меня, боялась, что я смогу занять ее место.

Когда настала пора прощаться со всеми в редакции, к которой за эти годы я так прикипел, я старался не обострять, просто уйти по-хорошему, вел себя осторожно, потому что чувствовал, как они мне завидовали. Да, я вырывался из клетки, у меня начиналась другая жизнь. Правда, не удержался и бросил мачехе напоследок: «Да, человек ты хороший, просто работа у тебя такая!» Она посмотрела на меня своим фирменным тяжелым взглядом, который мы однажды обсуждали с Любой. Я весело сказал: «Ну вот, вечно я что-то не то ляпну! Эх, язык мой…» Мы так и не нашли с ней общего языка, остались каждый на своей территории и не уступили друг другу ни пяди земли. Но именно благодаря ей я узнал, что такие, как она, тоже враги несмотря на то, что у нас с ней было побольше общего, чем с некоторыми друзьями.

Я вышел на улицу и вдохнул полной грудью. Воздух был словно морской.

С ощущением свободы пришли мечты о других городах, странах, путешествиях. Представьте человека без причала, без берега, без почвы под ногами, одинокого до невозможности, но страстно желающего разбить стеклянную стену между ним и миром.

Брат очень вовремя позвонил и объявил, что наконец продал гараж, который принадлежал отцу и матери, и готов разделить деньги. Я жил на долю от проданного гаража.

В октябре до нас дошла новость, что одна из сиделок нахамила отцу, чуть не ударила его. Мы уволили ту и другую, которая все больше стала отлынивать. От них совсем мало было проку – они приходили на час в день, давали ему кое-какую еду и уходили, мы не могли их контролировать, а состояние отца тем временем ухудшалось, его уже нельзя было так надолго оставлять одного. В ноябре брат нашел для папы постоянную сиделку. Ее звали Валентина, это была простая, отзывчивая и очень работящая женщина лет пятидесяти из республики Марий Эл. Она рьяно взялась за дело. Теперь было совершенно невозможно остаться с отцом наедине – в то же мгновение появлялась Валентина, неутомимая и готовая к новым задачам. Но это было намного лучше, чем прежде, когда сердце болело за него, просто камень с души свалился, ведь мы всегда понимали, что негоже его оставлять одного почти на весь день. «Пить бу-дем? Не бу-дем? А есть бу-дем?», – по-деревенски звонко, последний слог на высокой ноте, спрашивала отца Валентина. «Садиться бу-дем?», «На бочок, кабачок?» И прочие ее перлы. Она вдобавок окала. Особенно забавно выходило у нее слово «Говно» и другие слова, где есть опорное «О». Папу коробило от ее выражений и говора. Он ее передразнивал, она не обижалась и делала что положено.

Глава 26

В конце декабря позвонил брат: состояние отца ухудшилось. Наверное, об этом сказала ему тетя Галя, она недавно навещала отца.

Через два дня я приехал и сам увидел, что ухудшение и правда произошло, причем серьезное. Прошло уже семь лет такой жизни, если это можно назвать жизнью. Мать уже почти три года плавала по невидимым рекам. «Кончаюсь я», – торжественно объявил отец. Валентина тут же начала менять белье на постели, он закричал на нее: «Дай мне поспать, я устал смертельно!» Валентина, поменяв постель, оставила его в покое. Среди ночи он позвал ее страшным голосом – Люба! Спутал с матерью. Услышав это, я понял, что финал близко. Два последующих дня прошли в заботах о том, чтобы ему было хорошо. Он все больше впадал в транс, забывался, путался. Спросил про собаку: где Билли? Я сказал, его здесь нет. «Как нет? Вон там он», – он показал на коридор, туда, где стояла большая корзинка, Билли иногда любил в ней спать, в ней его впервые принесли. Ах да, точно, он здесь, пришлось подыграть ему. Он улыбнулся почти идиотской улыбкой, а я чуть не разрыдался. Потом он стал петь куплет из старой песни, которая часто звучала по радио, когда он был молодой: «Ах, Андрюша, нам ли жить в печали?» И прибавил хулиганское четверостишие: «Бросай гармонь, тащи меня в кусты. Всади мне так, чтоб горы затрещали, чтоб сдвинулись все реки и мосты!» Так они переиначивали эти песенки в своей студенческой компании.

Я снова едва удержался, чтобы не зарыдать. Потом все же дал волю эмоциям, всхлипнул, слезы потекли по щеке. Отец этого не заметил.

Новый Год я встретил дома, один, в Москве, в съемной квартире, в подавленном состоянии. А вместо меня «на дежурство» 31 декабря к отцу приехал брат, он надеялся посидеть с ним как в старые времена. За два часа до Нового Года он позвонил, чтобы пожаловаться: с отцом было невозможно ни о чем поговорить. У него капала слюна, он бессмысленно смотрел, лишь изредка к нему возвращалось сознание. В голосе брата сквозила обида. Они с Валентиной положили отца спать, он ушел к тете Алле, с ней встретил Новый Год и наутро уехал расстроенный. Тетя Галя сказала, что такое состояние могло продлиться от нескольких дней до нескольких недель.

Глава 27

После Нового Года я опять поехал к отцу. В прошлый раз он был еще вменяемый, за эти несколько дней состояние очень сильно ухудшилось, он уже не мог сказать ни одной фразы, только отдельные слова. Началась агония, он тяжело дышал, в горле булькало. Посмотрел на меня, глаза были полны слез, что-то промямлил, я даже не был уверен, что он узнал меня. Кажется, я разобрал, что он сказал: «Больно». Глаза стали огромными. Но жизнь его еще не покинула. «Он жив! Он жив!» – повторял я в исступлении, глядя на него, у которого болело все тело, видимо, это были нервные окончания… Взял его руку в свою, гладил ее нежно, трогал легонько лоб. Потом отдернул руку – догадался, что любое прикосновение для него стало болезненным. Меня постоянно отвлекали, не давали побыть с ним, посмотреть на него в эти моменты, которые я считал такими важными. То Валентина, то звонки брата и тетки.

Всю ночь я слышал храп Валентины и заснул только к утру, несколько раз плакал.

На следующее утро, проснувшись от холода, увидел его, лежащего в кровати, укутанного платками и полотенцами, как кукла. Это Валентина открыла окно, чтобы проветрить комнату. Я не смог не улыбнуться: он так трогательно выглядел в этих тряпочках.

В этот день он закричал довольно разборчиво «Больно!» и «Бляди!» – это было про нас с Валентиной, когда мы переворачивали его после смены постельного белья, или подтаскивали на подушку, когда он совсем с нее сползал. Я слушал эти «Больно!» и «Бляди!» с благодарностью и восторгом.

Валентина весь день пропадала на кухне, а я сидел рядом с ним и смотрел на его огромные, тяжелые глазные яблоки, прикрытые тонкими веками. Он спал, иногда открывал глаза и снова закрывал их. Кажется, он уже не узнавал меня. Плоть, породившая мою плоть, умирала, умирала на моих глазах.

Следующую ночь я снова плохо спал, отчасти из-за мыслей, отчасти от громкого храпа Валентины. С ней приходилось спать в одной комнате, больше у нас не было места, во второй комнате спал отец. Я мог бы переночевать у тети Аллы, но не хотел ее стеснять, она привыкла жить одна. И мне там было бы неуютно. Еще я волновался, вдруг что-то случится с папой, а меня не будет? Ночью он был беспокоен, метался и бредил, разговаривал, жил какой-то интенсивной жизнью, более насыщенной, чем днем.

Глава 28

7 января, православное Рождество. Я все-таки уехал в Москву на пару дней, хотя бы нормально поспать, потом вернуться. До отъезда успел побрить его, он мычал, голова болталась. Старался брить аккуратно, едва сдерживал слезы.

В электричке наискосок от меня сидела девушка с плеером в ушах, из него неслись неприятные звуки. Судя по тому, что я разобрал, слушала она русский рэп и сатанинский металл. Первое было удивительно, но, видимо, я уже начал отставать от трендов.

От нечего делать стал разглядывать девицу: крашенные в черный цвет волосы, «левая» сумка Fred Perry, линялые светло-голубые джинсы и не по сезону легкая куртка. Довольно симпатичная в своей молодости, хоть и безвкусная. Я был уверен: когда пойдут контролеры, она встанет и ринется к выходу из вагона вместе с остальными безбилетными. Именно это удерживало меня от того, чтобы не пересесть на другое место, где я мог бы не слышать музыки из ее наушников. Я скользил взглядом по ее фигуре и смотрел в окно.

В конце вагона появились хмурые люди в уродливых синих куртках. Я был прав: девица встала и вышла из вагона. Прошло добрых пять минут, прежде чем хмурая женщина в синей куртке появилась передо мной. Протянул ей билет и вспомнил молодую брюнетку, недавно сидевшую передо мной. Не вынимая из ушей наушников с грохочущей на полной громкости музыкой, она встала и вместе с другими безбилетными вышла из вагона. А около ее уха, с которого свисала тоненькая змейка проводочка от плеера, лениво кружила чудом выжившая зимняя муха. Я громко хихикнул, вспомнив эту гротескную сцену – торопящаяся девушка и никуда не спешащая муха – и получил за это тоскливый взгляд женщины в грубой синей куртке с нашивкой «РЖД».

Как только контролеры покинули заметно опустевший вагон, на его пороге появился молодой музыкант с гитарой через плечо. Он запел довольно вульгарную песню, явно собственного сочинения, про то, как безответно влюбленный тоскует по девушке и решает послать ей эсэмэску со своими признаниями, которые, он уже знает заранее, будут отвергнуты. Припев – это и есть текст той самой смс, что-то там про «Милая моя, я одну тебя люблю, мечтаю о тебе». И вот, когда эсэмэска набрана, лирический герой стирает ее и не отправляет… «А вот это неправильно», – подумал я. «Все равно надо было послать это сообщение. Хотя бы для самоуважения». Закончив петь, поблагодарив и пожелав всем хорошего пути удивительно мягким голосом, исполнитель медленно пошел по вагону. Пока он шел, я успел рассмотреть его: совсем молодой парень, лет 19-20, одетый в грязные джинсы, засаленную и слишком легкую для зимы куртку, сильно хромающий, явно врожденное. Скорее всего, пел о себе, у него получалось искренне, но чересчур старательно. Парень прошел весь вагон, никто не дал ему ни копейки. Я порылся в карманах, но там не было ни мелочи, ни бумажных десяток.

Глава 29

Я открыл книгу, стал читать, но не мог сосредоточиться. Подняв глаза, увидел, как напротив уселись два довольно замызганных мужичонки. От обоих разило водкой, но они были еще не сильно пьяные. С нарочитой серьезностью достали мобильные телефоны, один открыл при этом рот: там гордо блестели золотые зубы. У второго, наоборот, зияла пустота, лишь по краям были видны робкие желтые клыки. Оба долго копались в мобильниках, наконец, зубастому удалось записать номер беззубого. После этого он встал и деловито бросил второму явно где-то услышанную фразу: «Ну, ладно, созвонимся!» Вальяжно направился к выходу. Беззубый, оставшись один, заскучал, стал звонить кому-то, но никто не ответил. Копаясь в телефоне, он не заметил делающих второй круг контролеров. Один из них вырос перед ним и грубо спросил про билет. Беззубый замялся и получил приказное: на выход! Мордатый контролер, выгнавший беззубого безбилетника, был похож на моего дальнего родственника, который одно время часто звонил нам и просил, чтобы отец, который ходил тогда в моря, прислал ему импортные кроссовки. Мне было лет 10. Так я узнал о нем. Кроссовок отец ему не привез.

«Достаточно однажды проехать в электричке, чтобы ощутить российскую тоску, безнадежность и необъяснимый оптимизм, который происходит даже не от того, что люди привыкли терпеть, а оттого, что они просто не представляют, что можно жить иначе», – так подумалось мне, когда я глядел на эти тоскливые и неприкаянные лица вокруг. Необъяснимое, экзистенциальное чувство. Вспомнил вдобавок французского философа румынского происхождения, Эмиля Сьорана: «Когда я думаю о России, об этих бескрайних просторах, заметенных снегами, я так хорошо понимаю русский фатализм». После этого заснул.

Во сне я тоже ехал на электричке, мимо скорбных пейзажей и угрюмых промзон. А за окном стояли мертвецы плотными рядами и смотрели не отрываясь. Весь мир вокруг казался скопищем мертвецов. Молодые и старые, красивые и страшные, все были мертвецы. Я хотел им крикнуть: «Эй, вы что, не видите, кто вы?» Но они все равно не слышали мой крик, он тонул в их молчании. Я вышел на какой-то заброшенной платформе и увидел, как из тумана выходили они – их, наверное, были сотни, они шли к платформе плотными рядами, словно чья-то невидимая рука вела их. Я побежал за уходящим поездом.

…И резко проснулся – меня трепал за плечо контролер – тот самый, похожий на моего родственника, который звонил и спрашивал о кроссовках. Я был благодарен, что он разбудил меня. Безропотно показал ему свой билет, уже в третий раз за поездку.

Глава 30

Приехав в Москву, на съемную квартиру, раскидав вещи и поспав полтора часа, встал, включил компьютер и зашел в Facebook. Услужливый сервис призывал меня поделиться тем, о чем я думаю. Пожалуй, я бы поделился вот этим: Жизнь грустна, и мы все умрем. Я ничего не написал и снова лег спать, мне снились тяжелые, вязкие сны, которых я не помнил, от них лишь осталось неприятное чувство.

Проснувшись наутро, неожиданно вспомнил о праздниках: недавно был Новый Год, а сейчас Рождество. Мы когда-то так хорошо справляли их, правда, мать мучилась с новогодней елкой. Ее надо было сначала притащить и поставить в ведро так, чтобы она стояла прямо… Потом мы наряжали ее игрушками с «загнивающего Запада», которые отец привозил на инвалютные рубли, заработанные на разгрузке товаров со своих кораблей. Он работал наравне с грузчиками, чтобы получать валюту. Среди игрушек был прекрасный Санта-Клаус, которого отец упрямо называл «Дедком Морозиком». А еще были домики, висевшие на золотых ниточках, лубочные и трогательные. Но самым большим чудом была игрушка-шар, внутри которой, если ее потрясти, взбивалась «снежная» пыль, и то ли Снегурочка, то ли «Дедок Морозик» без бороды мчался куда-то вдаль на крохотных саночках. У меня кружилась голова, я прикасался к сказке. Я не мог понять, как целая вселенная умещалась в небольшом стеклянном шаре из прозрачного пластика.

Даже в такие моменты я думал о елочных игрушках, когда ему было больно, когда каждое движение и каждая дополнительная минута для него были еще одним кругом страдания. Кто или что был способен облегчить ему эти последние дни? Наша медицина, которая, получив негласное распоряжение «экономить», изо всех сил старалась его выполнять? Да, они умыли руки. У них самые лучшие врачи, самая лучшая техника. У остальных разваленное здравоохранение и вымогательство на каждом шагу. Отца невозможно было везти в больницу – все эти перемещения лишь усугубили бы его положение. Мы даже ни разу не вызывали врача. Какого врача можно было вызвать в новогодние праздники за ту зарплату, которую он получает в этой «богатой» стране? Мы просто ждали, когда кончатся его муки.

Глава 31

На следующее утром позвонил брат: ночью отцу совсем стало плохо, так сказала Валентина, которая все время сохраняла поразительный оптимизм. Я стал собираться, мы условились встретиться на вокзале через полтора часа, поедем вместе на ближайшей электричке. Через пять минут второй звонок от брата; я уже знал, что он скажет, но не хотел этих слов, точнее, одного слова: «Умер». Все-таки он его произнес, всхлипывая.