Г. Р. Державин. Его жизнь, литературная деятельность и служба

Державина, однако, не удовлетворяло его положение при дворе. Он искал прямого назначения. Императрица, по-видимому, ни на чем не могла остановиться, зная его неуживчивый характер.

Удачная мысль осенила было голову княгини Дашковой. Она советовала Екатерине взять Державина «для описания славных дел ее царствования». Но так как княгиня шумно разглашала свою мысль, то это, вероятно, и помешало его определению.

Однако певец Фелицы не мог остаться без награды. Ода яркими красками изображала ее деяния, мудрость и даже самоотвержение. Для спасения людей, говорит наш поэт, императрица бесстрашно принимает яд. Державин сам заметил, что без пояснений многие его не поймут. Обращаясь к этим пояснениям, мы узнаем, что поэт разумел здесь отважный опыт государыни по прививке оспы. В самом деле, Екатерина выписала из Англии врача, который привил в первый раз в России оспу ей и наследнику престола. Затем «во всех губерниях были устроены оспенные дома». Судя, впрочем, по успеху в открытии школ, едва ли много было там работы. Во всяком случае почин был сделан действительно ею.

Некоторое время Зубов, однако, мало обращал внимания на Державина, давая ему иногда только отдельные поручения. Между прочим, Державин должен был однажды изложить свои соображения о том, как бы без отягощения народа увеличить государственные доходы (!).

По-видимому, фаворит задумал отличиться перед монархиней особой государственной заслугой при помощи практичного поэта.

Наконец Державину дано было поручение, в котором он мог видеть знак доверия Екатерины. Ему предстояло рассмотреть претензии венецианского посланника Моцениго к придворному банкиру Сутерланду. В то же время пришло известие о смерти Потемкина, а вскоре затем, 13 декабря 1791 года, последовал указ Сенату: «Всемилостивейше повелеваем д. с. с. Гавриилу Державину быть при нас у принятия прошений».

Таким образом не только исполнилось желание Державина иметь прочное служебное положение, но он стал одним из ближайших лиц к Екатерине, ее личным секретарем.

«Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду; политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками, из чего само по себе вышло, что в некоторых моих произведениях и поныне многие что читают, того не понимают», – так исповедовался маститый поэт на склоне лет, в царствование внука Екатерины.

Следуя завету Екатерины, его сатира никогда не была бичующей. С другой стороны, Державин до конца жизни не был политиком и не приноровился к роли царедворца, несмотря на все старание к тому. Помехой становились отчасти природные, отчасти приобретенные свойства характера: заносчивость и грубоватая наивность солдата, хотя и в лучшем смысле этого слова.

В два года статс-секретарства он успел надоесть Екатерине и перессориться с друзьями и покровителями: с Дашковой, Безбородко и другими. Он не щадит их и в «Записках» своих, выдавая при этом только свою неправоту.

Не любовь к правде, но недостаток чувства такта и меры вызвали скоро охлаждение к нему Екатерины. «Он со всяким вздором ко мне лезет», – жаловалась она вскоре после его назначения. Как по своему делу с Гудовичем, так теперь по каждому порученному ему делу он являлся с кипой документов; «целая шеренга гайдуков и лакеев вносила за ним в кабинет государыни превеликие кипы бумаги». Можно ли удивляться, если Екатерина иногда отсылала его, теряя терпение, и однажды, в скверную погоду, велела сказать ему: «Удивляюсь, как такая стужа вам гортани не захватит».

«Часто случалось, – говорит он, – что она рассердится и выгонит его от себя, а он надуется, дает себе слово быть осторожным, ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, она тотчас приметит, что он сердит: зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. Однажды случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: „Боже мой! кто может устоять против этой женщины? Государыня, – Вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву ничего с Вами не говорить; но Вы, против воли моей, делаете со мной, что хотите“. Она засмеялась и сказала: „неужто это правда?“ В различных вариантах, однако согласно, современники утверждают, что Державин при докладах бранился, а однажды схватил государыню за платье, причем она позвала из соседней комнаты Попова и сказала ему: „Побудь здесь, Василий Степанович, а то этот господин много дает воли рукам своим“. Он сам не отрицает, что, несмотря на запальчивость его, Екатерина, поссорясь, на другой день принимала его милостиво, извинялась, говоря: „Ты и сам горяч, все споришь со мной“. Так было, когда по делу о банкротстве Сутерланда Державин докладывал о громадных долгах вельмож придворному банкиру. Потемкин взял 800 тысяч. Екатерина приказала принять на счет казначейства, извиняя его тем, что „многие надобности имел по службе и нередко издерживал свои деньги“ (!). Когда же дошло до великого князя Павла Петровича, которого Екатерина, как известно, не любила, и она стала жаловаться, говоря: „Не знаю, что с ним делать?“, то Державин, к чести его, если только он верно передает событие, молчал и на повторенный вопрос ответил, что наследника с императрицей судить не может. Она вспыхнула и закричала: „Поди вон!“ Державин вышел и прибег к защите Зубова. Екатерина на другой день выслушала доклад до конца, дала резолюцию, и тем дело кончилось.

Охлаждение, однако, было неизбежно. Разбалованная всесветным поклонением, Екатерина, конечно, ожидала от своего секретаря новых посвященных ей поэм, а лира Державина заупрямилась. Он говорит, что императрица сама побуждала его писать в этом роде; он же, с одной стороны, предался слишком горячо делам, а с другой, видя несправедливости, не имел охоты, а если писал, то с примесью нравоучения. Несколько раз он все же принимался, запираясь дома, но ничего не мог написать, «не быв возбужден каким-либо патриотическим, славным подвигом». Странным образом противоречит последнему надпись к портрету Екатерины в 1791 году:

Вселенну Слава пролетая,Велит решать вопрос векам:«По имени она вторая,Но кто же первый по делам?»

Разгадка лежит отчасти в личном неудовольствии поэта.

Доклады его случались все реже и реже. Через руки его проходили дела о неважных предметах, доклады более серьезные поручались другим секретарям, тогда как он с назначением своим думал соединить первую роль и руководить даже Сенатом.

Наконец косвенным путем Державин устроил так, что императрице было предложено ходатайство о пожаловании ему Владимира второго класса; но безуспешно: «Он должен быть доволен мною, что из-под суда взят в секретари, – отвечала Екатерина, – а орден без заслуг не дается». Зная характер Державина, трудно было ожидать от него после этого хвалебных произведений, тем более что Владимир второго класса составлял его заветную мечту и он считал себя обойденным, не получив желаемой награды за губернаторство в Тамбове.

Решено было наконец пожаловать Державина в сенаторы с определением на его место в секретари Трощинского. Указ состоялся во время празднования Ясского мира, причем пожалован ему и давно желанный орден. После того он еще несколько раз докладывал императрице, но только по делам, которых не успел кончить.

Хотя Державин и не совсем был доволен новым званием, он просил Зубова выразить императрице благодарность за назначение. Екатерина не прочь была ограничить сферу ведения Сената, предоставляя себе решение дел, и с этою целью звание сенатора давалось часто незначительным лицам. Здесь источник слов Державина в оде «Вельможа»:

Осел останется ослом,Хотя осыпь его звездами:Где должно действовать умом,Он только хлопает ушами.

Поэт решил заставить уважать себя в этом звании сенатора, заставить себя слушать, и свое усердие простер до того, что в самые праздники ездил в Сенат, прочитывал бумаги, делал на них замечания и пр., во всевозможной форме выказывая «правдолюбие» и неугомонную ретивость. Вскоре благодаря Зубову он получил еще должность президента коммерц-коллегии. Она, как и прочие коллегии, была накануне уничтожения, и пост удовлетворял не столько честолюбию, сколько материальному обеспечению. Державин и здесь не стерпел, вошел в роль сановника и вызвал скоро Высочайшее повеление: «в дела петербургской таможни не мешаться».

Огорченный неудачами поэт решился подать просьбу об увольнении на два года, не без мысли, однако, «наказать» императрицу своим удалением от дел. Екатерина ответила, что «отставить его немудрено, однако прежде пусть кончит новый тариф, а падение его оттого, что начал присваивать себе власть, не ему принадлежащую».

Неудовольствие поэта скоро должно было замолкнуть.

В январе 1793 года пришло известие из Парижа о казни Людовика XVI. Весть произвела сильное впечатление. Екатерина слегла в постель, была больна и печальна. Державин отозвался одой «Колесница». Франция – «вертеп убийства преужасна», он зрит на ней руку разгневанных небес. Обращаясь к ней, он говорит:

От философов просвещенья,От липшей царской добротыТы пала в хаос развращеньяИ в бездну вечной срамоты. (!)

Любопытно примечание его к оде:

«Не было бы удивительно, если бы несчастие французов произошло от софистов или суемудрых писателей, а также от поступков злобного государя; но когда народ был просвещен истинным просвещеньем и правительство было кроткое (!), то загадка сия принадлежит к разрешению глубокомысленных политиков».

По случаю назначения Румянцева главнокомандующим в действиях против Польши Державин, прибегая к одному из обычных приемов, переделывает одно из своих старых стихотворений в новое. Так явилась ода «Вельможа». В ней есть типичные черты быта и лиц екатерининского века, но уже Белинский заметил, что даже все сочинения Державина, вместе взятые, далеко не выражают в такой полноте и так рельефно русский XVIII век, как превосходное стихотворение Пушкина «К вельможе», этот портрет вельможи старого времени – дивная реставрация по руинам первоначального вида здания.

В конце царствования Екатерины поэт едва не подвергся действительным неприятностям за оду «Властителям и судиям», включенную им в тетрадь стихотворений, поднесенную государыне в 1795 году. Это переложение псалма Давида. Стихотворение напоминает земным владыкам о правде, но в то же время велит народам почитать их избранным от Бога и повиноваться. Однако слова: «неправда потрясает троны» и некоторые другие позволили врагам Державина внушить Екатерине, напуганной террором, что тот же самый псалом был переложен якобинцами и пет на парижских улицах. Екатерина стала выказывать к поэту холодность. Шепотом говорили, что велено даже допросить его; в то время уже действовала снова Тайная канцелярия со всем арсеналом и с Шешковским во главе. К счастью, Державин узнал обо всем вовремя. На обеде у графа А.И. Мусина-Пушкина один из гостей спросил его:

– Что ты, братец, пишешь за якобинские стихи?

– Царь Давид, – сказал Державин, – не был якобинцем.

Вслед за тем он написал записку под названием «Анекдот» и распространил при дворе. Здесь он рассказал легенду об Александре Македонском и его враче, применив ее к себе и Екатерине. Записка дошла до императрицы, произвела хорошее действие и спасла поэта.

Любопытно, что ода написана была давно, переделывалась несколько раз и, направленная сначала против некоторых лиц под влиянием личного неудовольствия, приняла в конце концов общий характер. Последняя строфа несомненно заключала в себе отголосок пугачевщины: знатные не внемлют… Грабежи, коварства, мучительства и бедных стон смущают, потрясают царства и в гибель повергают трон.

Приближение к Екатерине упрочило и славу поэта. В 1792 году был напечатан немецкий перевод «Видение Мурзы» придворного ученого и воспитателя Шторха. Ни один из живущих в то время поэтов не имел, по его мнению, столько шансов на бессмертие, как Державин.

Со своей стороны Державин не оставался в долгу перед отличавшими его и, громя пороки знатных анонимов, аккомпанировал концу екатерининского века, кладя на струны своей лиры имена Суворова, Зубова, Нарышкина, Орлова и других.

Лирическое творчество его при Екатерине завершилось написанием «Памятника». Искусно переделав оду Горация, поэт признал здесь свое значение и удачно определил черты своей поэзии. Оригинальность формы уничтожает упрек в подражательности:

Всяк будет помнить то в народах неисчетных,Как из безвестности я тем известен стал,Что первый я дерзнул в забавном русском слогеО добродетелях Фелицы возгласить,В сердечной простоте беседовать о БогеИ истину царям с улыбкой говорить…

Поэзия Державина, говорит Шевырев, это сама Россия екатерининского века, с чувством исполинского своего могущества, со своим торжеством и замыслами на Востоке, с европейскими нововведениями и с остатками старых предрассудков и поверий; это Россия пышная, роскошная, великолепная, убранная в азиатские жемчуга и камни, и еще полудикая, полуварварская, полуграмотная. Такова поэзия Державина во всех ее красотах и недостатках.

Обращаясь к Екатерине, поэт сказал сам о своей музе:Под именем твоим громка она пребудет,Ты славою, твоим я эхом буду жить.В могиле буду я, но буду говорить…

Пророчество это осуществилось. Поэзия Державина в лучших ее проявлениях есть отражение царствования Екатерины и памятник ему.

Глава V

Служебная и литературная деятельность в царствование Павла и Александра I

«В продолжение восьми часов царствования вступившего на престол всероссийского самодержца (Павла) весь порядок правления, судопроизводство, словом, все пружины государственной машины вывернуты, столкнуты, все опрокинуто вверх дном и оставалось в этом положении четыре года. Одним росчерком пера уничтожено 230 городов! Места государственных сановников вверены людям безграмотным… они, кроме Гатчино и казарм там, в которых жили, ничего не видели, с утра до вечера маршировали, слушали бой барабана и свист дудки! Бывшему у генерал-аншефа Апраксина в услуге лакею Клейн-Михелю повелено обучать военной тактике фельдмаршалов. Да, шесть или семь находившихся в Петербурге фельдмаршалов сидели около стола, вверху которого председательствовал бывший лакей и исковерканным русским языком преподавал так называемую тактику военного искусства воинам, в бою поседевшим». Екатерининских фаворитов постигла опала; напротив, курьеры поскакали в дальние углы возвращать ее опальных и привозили их во дворец иногда полуживыми вкусить милости нового царя. Державин не пострадал; наоборот, Павел обласкал его и велел быть в своем совете. Состав членов этого высшего совещательного собрания, учрежденного Екатериной, теперь переменился. Неугомонный поэт назначение «правителем дел» совета понял в том смысле, что он должен быть в нем первым лицом и руководить решениями. Возбудив этим неудовольствие и несогласие членов, он стал допытываться у императора, что ему делать, стоять или сидеть, и чем быть, и просил инструкции. Павел отвечал: «Хорошо, предоставьте мне»; Державин, не смущаясь этим, продолжал настаивать, пока вспыльчивый и страшный в гневе Павел не позвал людей и, ругая Державина, не крикнул ему: «Поди назад в Сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу!» Несколько дней спустя последовал любопытный указ Сенату: «Тайный советник Гавриил Романович Державин, определенный правителем канцелярии нашей, за непристойный ответ, им пред нами учиненный, отсылается к прежнему его месту».

В обществе ходили разные слухи о падении Державина; родные его печалились, но сам он не пал духом и прибег к своему оружию, решив «вернуть благоволение монарха посредством своего таланта». Ту же службу, что некогда «Изображение Фелицы», сослужила ему теперь ода на 1797 год – хвалебная песнь на восшествие Павла на престол. «Правда, что побуждения к написанию ее, даже и с тогдашней точки зрения, одобрить нельзя, – замечает Я.К. Грот. – Впоследствии Державин сам почувствовал несообразность этой оды с дальнейшим ходом дел: он не решился включить ее в московское издание своих сочинений, и ода, хотя уже набранная в конце тома, не появилась в нем». Поэт достиг цели. Государь принял его милостиво и разрешил пускать в дворцовую залу, куда вход был ему запрещен в это время.

До конца царствования Павла Державин оставался в милости: получал различные поручения, дела по опекам и третейским судам, командировки и прочее, но государь отклонил его личные доклады. «Он горяч, да и я; так мы, пожалуй, опять поссоримся, пусть лучше доклады идут через тебя», – говорил он генерал-прокурору Обольянинову. Вслед за командировкой в Белоруссию, где свирепствовал тогда голод, Державин получил должность президента коммерц-коллегии, а затем, обойдя как-то приятеля своего Васильева, назначен был на его место государственным казначеем. В «Записках» своих он хвалится, впрочем, тем, что спас Васильева, дав ему время скрыть грехи своего управления финансами. Дело, однако, возникло, враги Васильева старались его погубить в угоду любимцу Павла Кутайсову; за него вступился горячо наследник престола. Державин, как сам сознается, «балансировал на ту и другую сторону». Дело было накануне воцарения Александра, и в самый день вступления его на престол особым указом повелено Васильеву вступить во все прежние его должности, а Державину «остаться в Сенате». Так окончилась деятельность его в недолгое царствование Павла.

Не оставляя лиру, Державин продолжал вести как бы поэтическую хронику важнейших современных событий, политических и придворных.

В пьесе «Развалины» откликнулся он, хотя и много времени спустя, на кончину Екатерины; запустение любимого ею Царского Села, военные экзерциции на лужайке, где некогда кипели «шумные забавы» и беседовали философы, – все наводило на печальные размышления и будило воспоминания. В царствование Павла умерли И.И. Шувалов, Румянцев-Задунайский, Л.А. Нарышкин, Безбородко и Суворов. Последний успел еще совершить переход через Альпийские горы и другие подвиги, воспетые Державиным, но в начале царствования был в опале, жил сосланный в своей деревне, и Державин сказал:

Петь Румянцева сбирался,Петь Суворова хотел,Но завистливой судьбоюЗадунайский кончил век,А Рымникский скрылся тьмою,Как неславныйчеловек.

Поэт утешал себя тем, что бессмертные дела их не забудет мир, ему же остается

Переладить струны вновь.Петь откажемся героев,А начнем мы петь любовь.

Таким образом родились многочисленные стихотворения в анакреонтическом роде, подражания классикам и послания.

Со времени революции ненависть и презрение к французам стали модной темой, и Державин не раз к ней обращается.

8 февраля 1793 года Екатерина подписала указ Сенату о разрыве дипломатических сношений с Францией и высылке из России всех французов, которые не примут присяги по прилагаемому к указу образцу. Этот шаг привел к открытой войне при наследнике Екатерины. Державин явился первым выразителем политики России как умиротворительницыЕвропы. Когда после казни короля брат его, граф Д'Артуа, приехал искать убежища в Петербург, в присутствии его и Екатерины совершена была панихида с музыкой Сарти; Державин написал оду «На панихиду»:

Греми, о муза! и искусствомПодвигни к жалости сердца,Наполнь одним Европу чувствомК отмщенью царского венца.

Тогда же явились и подражания: «Чувства и размышления на случай убиения Марии-Антуанеты», «Дух гражданина и верного подданного, на старости злодеяниями французских бунтовщиков возмятенный и возбужденный». Ни длина, ни качество этих названий нас теперь не удивят – они в духе века. Революция называлась бунтом и объяснялась просто, как и Державиным в «Колеснице»: тем, что возница ослабил вожжи. Воюет Росс за обще благо, говорит Державин в оде «На переход Альпийских гор», поясняя в «Записках», что русские не имели никакой причины к войне, но вступились за угнетенную Европу; напротив, французы начали революцию и сражались не за общее благо отечества, но для корыстных видов и т. п. Это длиннейшее стихотворение заключает в себе все, что угодно: политику, сатиру, богословие – только не поэзию. Оно смело может быть отнесено к числу многих других произведений Державина, о которых Белинский сказал: «читать их тяжело. Это все равно, что читать арифметику, написанную стихами; читатель согласен, что дважды два – четыре, но он тем не менее в отчаяньи, что такие азбучные истины не изложены прозой, без поэтических затей…» Словом, это «диссертация в стихах». В разных выражениях обращается Державин к Суворову с одной и той же мыслью: «Гряди, Алкид, на гидру дерзку», «Гряди спасать царей, Суворов». Последние слова, впрочем, приписывают Павлу. В собственноручном письме опальному Суворову государь призывал его стать во главе кампании. Явясь к нему, Суворов пал на колени и сказал словами псалма: «Господи, спаси царя». Государь ответил: «Ты иди спасать царей». Необходимость борьбы с влиянием революции стала причиной учреждения Павлом в России капитула Мальтийского ордена. Этот орден соединял в себе многих старинных дворян-эмигрантов и оставался представителем старинных привилегий. Павел принял титул Великого магистра, учредил новый орден Св. Иоанна Иерусалимского, возложил его даже на великих княжен и некоторых придворных дам и посвятил «в рыцари» своих сыновей – Александра и Константина. Все это, удовлетворяя еще в детстве проявившейся склонности Павла ко всему романтическому (несмотря на видимое противоречие с его поступками вообще), происходило при торжественной обстановке и, разумеется, воспето Державиным в оде «На Мальтийский орден». И здесь, кроме описания роскошной церемонии, прославления Павла и победы русского флота в Средиземном море, не пропустил он случая бичевать французов:

Безверья гидра проявилась,Родил ее, взлелеял галл.

Затем картина всеобщего разрушенья заключается словами:

Европа вся полна разбоев,Цареубийц святят в героев,Ты, Павел, будь спаситель ей………………………………………Так чьи ж поддержат небо плечи?Один бессмертный, твердый Росс.

Автор думал, поясняет он сам, что «некому привесть французов на истинный разум, как одним русским…»

С воцарением Александра политика переменилась, были моменты большой дружбы с Наполеоном, но Державин своего настроения в этом отношении не менял до конца жизни.

Благодаря стихам Державин поддерживал благоволение Павла, получил от него табакерку и орден; последний при странной обстановке, по рассказу самого поэта. Он позван был в императорский кабинет; Павел набросил на него ленту и, произнеся какие-то невнятные звуки, в ту же минуту скрылся.

В царствование Павла Державин избрал себе девиз: «Так вышней силой я держусь». Девиз этот на его печати утвержден был государем.

Умолк рев Норда сиповатый,Закрылся грозный, страшный взгляд.

Напрасно уверял Державин, что слова эти относятся просто ко времени года, когда воцарился Александр. В обществе понимали стихи иносказательно… Ода на восшествие начиналась словами:

Век новый! Царь младой, прекрасныйПришел к нам днесь весны стезей.В облаках является Екатерина и говорит:Се небо ныне посылаетВам внука моего в цари…

В следующих строках поэт ставит обществу в вину, что оно не осуществило ее мысли, не возвело сейчас же после ее кончины на престол внука. «Вы сами от себя терпели», – говорит Екатерина в державинских стихах.

Александр пожаловал Державину за эту оду брильянтовый перстень стоимостью пять тысяч рублей, однако не разрешил ее печатать. Вслед за тем оды стали являться, как грибы; в числе авторов Херасков, Измайлов, Карамзин, Мерзляков, Озеров и многие другие, старые и молодые.

Несмотря на свои прогрессивные стремления и планы, Александр в первое время приблизил к себе старых сановников, сподвижников Екатерины, опасаясь напугать общество скорыми переменами и новизной политики. В числе прочих и Державин, хотя и устраненный от финансов, но оставленный в Сенате, продолжал пользоваться большим почетом как поэт и сановник.

В стихотворении «К самому себе» поэт недавно только выражал недовольство бесплодностью своей деятельности в борьбе за правду с криводушием и решал, – если он бесполезен тем, «что горяч и в правде чорт», – бросить все и обратиться к музам и любви (к Эроту):

Стану ныне с ним водиться,Сладко есть и пить, и спать,Лучше, лучше мне лениться,Чем злодеев наживать.

Но эта наивная исповедь была неискренна. Честолюбие с годами становилось только упорнее и капризнее. Он продолжал ссориться в Сенате, все еще надеясь занять в нем первенствующее место, и настойчивость привела его к цели. С учреждением министерств Александр не решился во главе их поставить своих молодых любимцев, кроме Кочубея; Строганов, Чарторыйский и Новосильцев назначены были товарищами, а министрами – граф А.Р. Воронцов, Завадовский и другие, в том числе Державин министром юстиции. С этим соединялось и звание генерал-прокурора Сената.

Упорство Державина во всем, что исходило от него, неуважение к мнению других и характер его действий скоро восстановили против него весь Сенат и министров. Он одинаково не ладил как с молодыми, так и со старыми, с которыми, казалось бы, его соединяли тесные связи былого. Члены-сенаторы стали входить с докладами против него к государю, пользуясь притом несогласием мнений самого царя с Державиным, и наконец жаловались на генерал-прокурора, «оскорблявшего Сенат языком своим».