Тайна леди Одли

Я бы стала проповедовать старое давно известное учение и надоедливо толковать об избитой морали, если бы воспользовалась случаем и выступила против искусства и красоты, поскольку госпожа была более несчастна в своих изящных апартаментах, чем полуголодная швея на своем чердаке. Она была несчастна из-за раны, слишком глубокой, чтобы ее можно было излечить такими лекарствами, как богатство и роскошь; но ее несчастье было неестественно, и я не вижу возможности воспользоваться фактом ее горя как аргументом в пользу бедности и лишений. Резные работы Бенвенуто Челлини и севрский фарфор не могли дать ей счастье, потому что уже не волновали ее. Она перестала быть наивной, и чистое удовольствие, получаемое нами от искусства и красоты, стало ей недоступно. Шесть или семь лет назад она была бы безмерно счастлива обладать этим маленьким дворцом Аладдина, но она покинула ряды беззаботных созданий, ищущих удовольствия, и забрела далеко в глубь пустынного лабиринта греха и вероломства, ужаса и преступления; и все сокровища, собранные для нее, давали ей лишь одну радость – швырнуть их на пол и топтать, уничтожая в жестоком отчаянии.

Но было кое-что, что вселяло в нее дикую радость, ужасное веселье. Если бы Роберт Одли, ее безжалостный враг и неумолимый гонитель, пал замертво в соседней комнате, она бы ликовала на его могиле.

Какие радости оставались у Лукреции Борджиа и Екатерины Медичи, когда страшная грань между невинностью и грехом была найдена, и погибшие создания одиноко стояли с внешней стороны? Лишь ужасные радости мести, вероломные восторги остались этим несчастным женщинам. С какой презрительной горечью, должно быть, взирали они на легкомысленное тщеславие, мелкие хитрости, жалкие грехи обычных преступников. Возможно, они страшно гордились чудовищностью своих преступлений, этой «божественностью ада», делавшей их величайшими из всех грешников.

Госпожа, сидя у огня в пустой комнате, устремив свои большие ясные голубые глаза в зияющую пропасть пламени горящих углей, возможно, думала о вещах, далеких от ужасной безмолвной борьбы, в которую оказалась вовлечена. Быть может, она размышляла о давно прошедших годах детской невинности, ребячьих шалостей и эгоизма или легкомысленных женских прегрешений, которые были так легки для ее совести. Возможно, в этих обращенных в прошлое мыслях она увидела то давнее время, когда впервые посмотрела в зеркало и поняла, что она красива: то роковое время, когда она впервые начала смотреть на свою красоту, как на Божий дар, безграничное обладание которым было противовесом всем девичьим недостаткам, всем юным прегрешениям. Вспомнила ли она тот день, в который этот сказочный природный дар красоты впервые научил ее быть эгоистичной и жестокой, безразличной к радостям и горю других, бессердечной и капризной, жаждущей восхищения, придирчивой и властной, обладающей тем мелочным женским тиранством, что хуже любого деспотизма? Проследила ли она каждое прегрешение своей жизни до его подлинного источника? И обнаружила ли она тот отравленный родник собственной преувеличенной оценки своего хорошенького личика? Если бы ее мысли забрели так далеко назад по течению жизни, она должна была раскаяться в горечи и отчаянии того первого дня, когда страсти стали ее властелинами, и три демона – Тщеславие, Эгоизм и Честолюбие соединили руки и произнесли: «Эта женщина – наша рабыня; посмотрим, кем она станет под нашим руководством».

Какими маленькими казались теперь эти первые ошибки молодости, когда госпожа возвращалась мыслями в свое прошлое, сидя в одиночестве у камина! Какое мелкое тщеславие, незначительные жестокости! Торжество над школьной подругой, флирт с ее ухажером, утверждение своего права, данного ей от Бога в виде голубых глаз и отливающих золотом волос. Но как незаметно эта узкая тропинка превратилась в широкую дорогу греха и насколько быстрее стал ее шаг на этой, теперь хорошо знакомой, дорожке!

Госпожа запустила пальцы в свои распущенные локоны цвета января и рванула их, как будто хотела выдернуть с корнем. Но даже в это мгновение безмолвного отчаяния упорное владычество красоты не покидало ее, и она отпустила свои бедные спутанные волосы, которые рассыпались, образуя ореол вокруг ее головы, мерцающей в свете камина.

«Я не была злой в юности, – размышляла она, мрачно глядя на огонь. – Я была лишь бездумной. Я не причиняла вреда – по крайней мере, не преднамеренно. Интересно, была я когда-нибудь по-настоящему испорченной? – задумалась она. – Мои самые большие грехи были результатом необузданных порывов, а не продуманных интриг. Я не такая, как те женщины, о которых читала- они лежали ночи напролет в темноте и безмолвии, замышляя вероломные дела, детально готовя преступления. Интересно, страдали ли они – эти женщины – страдали они когда-нибудь, как…»

Ее мысли запутались. Неожиданно она гордо выпрямилась и в глазах ее появился блеск, который не был отражением огня в камине.

– Вы сумасшедший, мистер Роберт Одли, – произнесла она, – вы сумасшедший, и все ваши измышления – фантазии безумного человека. Я знаю, что такое безумие. Я знаю его приметы и признаки и поэтому говорю: вы сумасшедший.

Она приложила руку ко лбу, как будто ее мысли смущали и озадачивали ее, и она никак не могла спокойно на них сосредоточиться.

– Осмелюсь ли я бросить ему вызов? – прошептала она. – Осмелюсь ли? Смею ли я? Остановится ли он теперь, когда зашел так далеко? Остановится ли он из страха передо мной? Побоится ли он меня, если мысль о том, какие страдания должен будет пережить его дядя, не остановила его? Остановит ли его что-нибудь – кроме смерти?

Она промолвила последние два слова зловещим шепотом, наклонив вперед голову, с широко раскрытыми глазами, с губами, раскрытыми для произнесения этого последнего слова «смерть», и устремила невидящий взор на огонь.

– Я не могу замышлять всякие ужасы, – прошептала она вскоре. – У меня не хватает ума на это, я недостаточно испорчена и смела. Если бы я встретила Роберта Одли в тех пустых садах так же, как я…

Осторожный стук в дверь прервал ее мысль. Она вскочила, встревоженная этим звуком, и бросилась в низкое кресло у огня. Люси отбросила голову на подушки и взяла книгу со столика.

Незначительное само по себе, это движение говорило совершенно ясно о нескончаемых страхах, о фатальной необходимости все время таиться и о важности не забывать, несмотря на молчаливые страдания, о внешнем впечатлении. Оно говорило яснее, чем что-либо еще, о том, какой законченной актрисой заставила ее стать жизнь.

Тихий стук в дверь будуара повторился.

– Войдите, – воскликнула Люси своим самым приятным голосом.

Дверь отворилась с почтительной бесшумностью, свойственной хорошо вышколенной прислуге, и молодая женщина, очень просто одетая и, казалось, несущая мартовский холод в складках своего платья, переступила порог и остановилась у двери в ожидании позволения войти внутрь убежища госпожи.

Это была Феба Маркс, бледнолицая жена хозяина таверны в Маунт-Стэннинге.

– Прошу прощения, госпожа за беспокойство, – сказала она, – но я думала, что могу решиться зайти к вам сразу, не спрашивая разрешения.

– Да-да, конечно, Феба. Сними шляпку, ты, должно быть, замерзла, проходи и садись сюда.

Леди Одли указала на низкую оттоманку, на которой сидела несколько минут назад. Служанка госпожи часто сидела на ней, слушая болтовню своей хозяйки, в те прежние дни, когда была компаньонкой госпожи и ее доверенным лицом.

– Садись сюда, Феба, – повторила леди Одли, – садись и поговори со мной. Я так рада, что ты пришла сегодня. Мне было ужасно одиноко.

Она вздрогнула и оглядела свои роскошные покои так, как будто севрский фарфор и бирюза, мебель «буль» и золоченая бронза были ветхими украшениями какого-нибудь разрушенного замка. Ее невеселые мысли бросали тень на каждый предмет вокруг нее, и скрытые страдания в ее груди окрашивали их в мрачные тона. Она говорила чистую правду, когда сказала, что рада приходу своей служанки. Ее легкомысленная натура спасалась в это хилое укрытие в часы страха и страданий. Существовала какая-то симпатия между ней и этой девушкой, похожей на нее и внутренне и внешне – такой же, как она эгоистичной, холодной и жестокой, стремящейся к собственной выгоде, жадной до богатства, недовольной долей, которая ей выпала и уставшей от зависимости. Госпожа ненавидела Алисию за ее открытую, страстную, щедрую и смелую натуру; она ненавидела свою падчерицу и льнула к этой бледнолицей белобрысой девушке, которую считала не лучше и не хуже самой себя.

Феба Маркс повиновалась своей бывшей госпоже и сняла шляпку, прежде чем сесть на оттоманку у ног леди Одли. Мартовский ветер не растрепал ее гладких кос, ее аккуратное платье из плотной шерстяной материи тускло-коричневого цвета и льняной воротничок были так же опрятны, как будто она только что закончила свой туалет.

– Я надеюсь, сэру Майклу лучше? – спросила она.

– Да, Феба, гораздо лучше. Он спит. Ты можешь закрыть эту дверь, – добавила Люси Одли, движением головы указывая на дверь, соединяющую их комнаты, которая была оставлена открытой.

Миссис Маркс покорно повиновалась и возвратилась на свое место.

– Я так несчастна, Феба, – раздраженно сказала госпожа, – ужасно несчастна.

– Из-за тайны? – шепотом спросила Феба.

Госпожа не обратила внимания на ее вопрос. Она снова начала говорить жалующимся тоном. Она была так рада пожаловаться хотя бы своей служанке. Люси так долго думала о своих страхах, так долго тайно страдала, что для нее было невыразимым облегчением вслух оплакивать свою судьбу.

– Меня жестоко преследуют и тревожат, Феба Маркс, – промолвила она. – Меня преследует и мучит человек, которому я никогда не причиняла вреда и никогда не желала зла. Мне не дает покоя этот безжалостный мучитель, и я…

Она остановилась, пристально глядя на огонь. Снова запутавшись в лабиринте своих мыслей, сновавших в мрачном хаосе смущения, она никак не могла прийти к конкретному решению.

Феба Маркс наблюдала за лицом госпожи, глядя снизу вверх на бывшую хозяйку своими бледными, беспокойными глазами, и отводила их в сторону, лишь встретившись с глазами Люси.

– Думаю, что знаю, кого вы имеете в виду, госпожа, – сказала жена хозяина таверны, немного помолчав. – По-моему, я знаю, кто так жесток с вами.

– Конечно, – с горечью ответила госпожа, – это уже не только моя тайна. Ты, без сомнения, знаешь все.

– Этот человек – джентльмен, не так ли, госпожа?

– Да.

– Джентльмен, приезжавший в гостиницу «Касл» два месяца назад, когда я предупредила вас…

– Да, да, – в нетерпении ответила госпожа.

– Я так и думала. Тот же господин и сегодня у нас, госпожа.

Леди Одли вскочила, но затем вновь упала в кресло с усталым недовольным вздохом. Какую войну могло вести такое слабое создание со своей судьбой? Что она могла сделать, кроме как перевести дух, словно загнанный заяц, пока не найдет дорогу обратно, к началу этой жестокой гонки, чтобы быть растоптанной своими преследователями?

– В гостинице «Касл»? – вскричала она. – Я могла бы и сама догадаться. Он пошел туда, чтобы выудить мои секреты у твоего мужа. Дурак! – воскликнула она и вдруг повернулась к Фебе в ярости. – Ты хочешь меня погубить! Зачем ты оставила их вместе?

Миссис Маркс с мольбой сжала руки.

– Я пришла не по своей воле, госпожа, – взмолилась она. – Никто так не хотел уходить из дома, как я сегодня вечером. Меня послали сюда.

– Кто прислал тебя?

– Люк, госпожа. Вы не представляете, как он безжалостен ко мне, если я не подчиняюсь ему.

– Зачем он послал тебя?

Жена хозяина таверны опустила глаза под гневным взглядом леди Одли и в смущении колебалась, прежде чем ответить на вопрос.

– В самом деле, госпожа, – запиналась она, – я не хотела приходить. Я говорила Люку, что нехорошо беспокоить вас, сначала просить об услуге, потом просить то, другое и не оставлять вас в покое хотя бы на месяц, но… но… он прогнал меня, он заставил меня прийти.

– Да-да, – нетерпеливо воскликнула леди Одли, – я знаю! Я хочу знать, зачем ты пришла.

– Знаете, госпожа, – неохотно ответила Феба, – Люк такой расточительный, я никак не могу заставить его быть рассудительным. Он много пьет, и когда он пьет с грубыми крестьянами и даже больше, чем они, он уже не может правильно вести счета. Если бы не я, мы бы давно разорились, и как бы я ни старалась, я не могу предотвратить разорение. Помните, вы давали мне денег, чтобы заплатить по счету пивовара, госпожа?

– Да, я хорошо помню, – ответила леди Одли с горькой усмешкой, – потому что хотела этими деньгами оплатить свои счета.

– Я знаю, госпожа, и мне так тяжело приходить и просить после того, что мы уже получили от вас. Но это еще не все. Когда Люк посылал меня тогда, он не говорил, что мы еще не заплатили рождественскую арендную плату, и мы все еще должны, а сегодня в доме судебный пристав, и завтра все выставят на продажу, если…

– Если я не заплачу вашу ренту, полагаю! – воскликнула Люси Одли. – Я могла бы догадаться, что к этому идет.

– О госпожа, я бы ни за что не просила вас, – рыдала Феба Маркс, – но он заставил меня!

– Да, – с горечью ответила госпожа, – он заставил тебя прийти, и будет заставлять тебя всякий раз, когда ни пожелает, и когда ни захочет получить деньги для удовлетворения своих низких пороков, и вы оба будете моими иждивенцами, пока я жива или пока у меня будут деньги; но я думаю, что когда мой кошелек опустеет, а кредит будет исчерпан, вы со своим мужем продадите меня тому, кто даст цену побольше. Знаешь ли ты, Феба Маркс, что моя шкатулка с драгоценностями наполовину опустела, чтобы удовлетворить ваши требования? Ты знаешь, что мои деньги на булавки, которые я считала роскошным содержанием при подписании брачного контракта, когда я была бедной гувернанткой мистера Доусона, – что эти деньги кончились уже через полгода? Что мне сделать, чтобы утолить ваши аппетиты? Продать шкафчик Марии-Антуанетты или фарфор мадам Помпадур, часы из золоченой бронзы или обитые гобеленом стулья и оттоманки? Чем мне удовлетворить вас в следующий раз?

– О, госпожа, госпожа, – жалобно заплакала Феба, – не будьте так жестоки со мной, вы же знаете, это не я вымогаю у вас деньги.

– Я ничего не знаю, – воскликнула леди Одли, – за исключением того, что я самая несчастная из всех женщин. Дай мне подумать, – повелительным жестом она заставила умолкнуть Фебу. – Придержи язык и дай мне обдумать это дело, если смогу.

Она приложила руки ко лбу, сжав его своими тонкими пальчиками, как будто хотела управлять своим разумом с помощью этого судорожного движения.

– Роберт Одли с твоим мужем, – медленно промолвила она, больше разговаривая сама с собой, чем со своей собеседницей. – Эти два человека вместе, и в доме судебный пристав, а твой грубый муж уже наверняка пьян в стельку и еще больше упрям и жесток. Если я откажусь заплатить эти деньги, его свирепость увеличится в сотню раз. Бесполезно обсуждать это. Деньги должны быть уплачены.

– Но если вы заплатите, госпожа, – сказала Феба, – я надеюсь, вы внушите Люку, что делаете это в последней раз, пока он остается в этом доме.

– Почему? – спросила госпожа, уронив руки на колени и вопросительно глядя на миссис Маркс.

– Потому что я хочу, чтобы Люк оставил «Касл».

– Почему ты этого хочешь?

– О, по многим причинам, госпожа, – ответила Феба. – Он не подходит для того, чтобы быть хозяином таверны. Я не знала этого, когда выходила замуж, иначе возражала бы и попыталась убедить его заняться фермерством. Хотя вряд ли бы он оставил эту затею, он упрям, как бык, вы же знаете, госпожа. Но он не годится для этого дела. Почти каждый день, как стемнеет, он пьян, а когда он напьется, то становится буйным, не знает, что творит. Мы уже два или три раза были на волосок от гибели.

– На волосок от гибели! – повторила леди Одли. – Что ты говоришь!

– Мы едва не сгорели заживо из-за его беспечности.

– Сгорели из-за его беспечности! Как это произошло? – спросила госпожа довольно равнодушным тоном. Она была слишком эгоистична и погружена в собственные заботы, чтобы интересоваться опасностью, грозившей ее бывшей служанке.

– Вы знаете, что «Касл» – очень старое необычное здание, госпожа, полуразвалившееся дерево, гнилые балки и все такое. Страховая компания Челмсфорда отказалась застраховать его, они сказали, что если оно однажды загорится в ветреную ночь, то вспыхнет, как спичка, и ничто не спасет его. Люк знает это, и владелец часто предупреждал его, потому что он живет рядом и строго присматривает за всем, что делает муж, но когда Люк напивается, он ничего не помнит, и только неделю назад он оставил горящую свечу в одном из надворных строений, и пламя добралось уже до балок крыши; если бы я не обнаружила это, осматривая все на ночь, мы бы сгорели в своих постелях. И это уже в третий раз за последние полгода, так что не удивляйтесь, что я так напугана, госпожа.

Но госпожа не удивлялась, она вообще об этом не думала. Она едва слушала, какое ей было дело до опасностей и тревог, поджидающих эту женщину низкого происхождения? Разве не было у нее своих неприятностей, своих трудностей, захвативших все ее мысли?

Она ничего не сказала в ответ на излияния бедной Фебы, едва ли понимая то, что она говорила, пока немного спустя значение некоторых слов не дошло до ее сознания.

– Сгорели в своих постелях, – промолвила наконец госпожа. – Было бы совсем неплохо, если бы твой драгоценный супруг сгорел сегодня вечером.

Яркая картина вспыхнула перед ней, когда она произносила эти слова. Видение этого непрочного деревянного строения, гостиницы «Касл», превратившейся в бесформенную кучу балок и штукатурки, извергающей клубы пламени из своей черной пасти и выплевывающей огненные искры в холодную темную ночь.

Она устало вздохнула, когда видение исчезло, ей не станет лучше, если этот враг умолкнет навеки. У нее был другой, более опасный противник, от которого ничем не откупиться, даже будь она богатой, как императрица.

– Я дам тебе денег, чтобы избавиться от пристава, – сказала госпожа, помолчав. – Я должна отдать тебе последний золотой из моего кошелька, но что из этого? Ты знаешь так же хорошо, как и я, что я не смею отказать тебе.

Леди Одли поднялась и взяла лампу со стола.

– Деньги в гардеробной, – сказала она, – я пойду принесу их.

– О госпожа! – воскликнула вдруг Феба. – Я совсем забыла, я так расстроилась, что совсем позабыла.

– Забыла о чем?

– О письме, которое мне дали для вас, госпожа, как раз перед уходом.

– Какое письмо?

– Письмо от мистера Одли. Он услышал, как муж говорил, что я иду сюда, и попросил меня передать вам письмо.

Леди Одли поставила лампу на стол и протянула руку, чтобы взять письмо. Феба Маркс не могла не заметить, что маленькая, унизанная драгоценностями ручка дрожала, как лист.

– Дай мне его, дай мне его, – закричала госпожа, – я хочу знать, что еще он скажет.

Она почти выхватила письмо из рук Фебы в диком нетерпении, разорвала конверт и отбросила его в волнении; она едва могла развернуть лист бумаги.

Письмо оказалось коротким. Оно содержало следующее:

«Если миссис Толбойс осталась жива после ее предполагаемой смерти, о которой было сообщено в газетах и написано на надгробии на кладбище в Вентноре, и существует в лице дамы, которую подозревает и обвиняет автор этих строк, будет нетрудно найти кое-кого, кто может и желает опознать ее. Миссис Бакэмб, владелица Северных коттеджей в Уайлденси, без сомнения, согласится пролить свет на это дело, чтобы рассеять сомнения или подтвердить опасения.

Роберт Одли

3 марта 1859 г. Гостиница „Касл“, Маунт-Стэннинг».

Госпожа в ярости скомкала письмо и швырнула его в огонь.

«Если бы он стоял передо мной сейчас и я могла убить его, – прошипела она про себя, – я бы сделала это, сделала это!» Она схватила лампу и бросилась в соседнюю комнату, захлопнув за собой дверь. Она не могла видеть свидетеля своего жуткого отчаяния, она ничего не могла вынести, – ни себя, ни того, что ее окружало.

Глава 7. Зарево в ночи

Дверь между гардеробной госпожи и спальней сэра Майкла была открыта. Баронет мирно спал, его благородное лицо было хорошо различимо в приглушенном свете лампы. Дыхание его было спокойным и равномерным, губы изогнулись в полуулыбке – улыбке нежного счастья, которая часто появлялась на его лице при взгляде на свою красивую жену; улыбка снисходительного отца, с восхищением взирающего на свое любимое дитя.

Взгляд Люси, упавший на эту благородную отдыхающую фигуру, смягчился, в нем появилось чувство жалости. На мгновение собственный эгоизм уступил место нежному состраданию к другому человеку. Возможно, это была всего лишь наполовину нежность, в которой жалость к себе была так же сильна, как и к мужу, но впервые в жизни ее мысли вышли из привычной колеи собственных страхов и тревог, чтобы остановиться на грядущих горестях другого.

«Если они заставят его поверить, как несчастен он будет», – подумала она.

Но вместе с этой мыслью пришла и другая – о ее хорошеньком личике, очаровании, лукавой улыбке, низком музыкальном смехе, похожем на звон серебряных колокольчиков над широкими просторами полей и речкой, журчащей в туманный летний вечер. Она подумала об этом с мимолетным трепетом триумфа, который был сильнее, чем ее страх.

Даже если бы сэр Майкл Одли дожил до ста лет, что бы он ни узнал о ней, как бы ни презирал ее, разве сможет он когда-нибудь забыть это? Нет, тысячу раз нет. До его последнего часа в памяти останется она, такая красивая, чья красота в первый раз за всю его жизнь завоевала его восхищение, его преданную любовь. Ее злейшие враги не смогли лишить ее этого сказочного природного дара, таким роковым образом повлиявшего на ее легкомысленный разум.

Она мерила шагами гардеробную в серебряном свете лампы, обдумывая странное письмо, полученное от Роберта Одли. Люси долго ходила от стены к стене, прежде чем ей удалось привести в порядок свои мысли и она смогла заставить свой рассеянный разум сосредоточиться на угрозе, заключенной в письме адвоката.

– Он сделает это, – процедила она сквозь сжатые зубы, – он сделает это, если я не посажу его в сумасшедший дом или если…

Она не закончила свою мысль вслух. Она даже мысленно не закончила предложение, но какие-то новые непривычные удары сердца, казалось, выбили каждый слог в отдельности о ее грудь.

Это была такая мысль: «Он сделает это, если только какое-нибудь бедствие не обрушится на него и он не умолкнет навеки». Кровь бросилась в лицо госпожи, словно неожиданная и мгновенная вспышка огня, также внезапно погасшая, оставив ее белее зимнего снега. Ее руки, судорожно сжатые, разомкнулись и безвольно упали вдоль тела. Она остановилась – так же, быть может, как жена Лота после того рокового взгляда назад, на погибающий город; пульс ее все больше слабел, каждая капля крови застывала в жилах в том ужасном превращении из женщины в статую.

Леди Одли минут пять неподвижно стояла с высоко поднятой головой, неподвижно глядя перед собой – она не видела окружающих ее стен, а как будто заглянула в темную глубину опасности и ужаса.

Но мало-помалу она вышла из состояния неподвижности так же внезапно, как и впала в нее. Она очнулась от этого полусна, быстро подошла к своему туалетному столику и, усевшись перед ним, смахнула разбросанные на нем бутылочки с золотыми колпачками и баночки с тонкими китайскими благовониями, и посмотрела на свое отражение в большом овальном зеркале. Она была очень бледна, но больше ничего в ее детском лице не выдавало волнения. Линии ее изысканно очерченных губ были так прекрасны, что только очень внимательный наблюдатель мог заметить некоторую жестокость, так не свойственную им. Она сама увидела это и попыталась улыбкой согнать эту неподвижность статуи, но в этот вечер розовые губы отказывались повиноваться ей, они были плотно сжаты и больше не были рабами ее воли. Все скрытые силы ее характера сосредоточились в одной этой черте. Она могла управлять своими глазами, но ей не удавалось контролировать мускулы рта. Люси встала из-за столика, взяла темный бархатный плащ и шляпку из шкафа и надела их. Маленькие позолоченные часы на каминной полке пробили четверть двенадцатого, пока леди Одли занималась этим, и пять минут спустя она вновь вошла в комнату, где оставила Фебу Маркс.

Жена хозяина таверны сидела у очага в том же положении, в котором ее бывшая хозяйка размышляла в одиночестве у камина немного раньше этим вечером. Феба подбросила дров в огонь и надела шляпку и шаль. Она хотела быстрее попасть домой к своему грубому мужу, который мог в ее отсутствие натворить всяких бед. Она подняла голову, когда вошла леди Одли, и удивленно вскрикнула, увидев свою хозяйку одетой.

– Госпожа, – воскликнула она, – разве вы куда-нибудь идете сегодня вечером?

– Да, Феба, – спокойно ответила леди Одли, – я иду с тобой в Маунт-Стэннинг повидать судебного пристава и самой заплатить ему.