скачать книгу бесплатно
– Правда красиво? – спросила женщина.
– Мне нравится, – ответил мальчуган.
– Устроим пикник, раз уж мы все равно здесь?
Мужчина навел бинокль на лежащий впереди зеленый мыс.
– Почему бы нет. Рельсы сильно заржавели. Впереди разрыв. Придется подождать, пока я уложу несколько рельсов на место.
– Чем больше остановок, тем лучше, – сказал мальчик, – будем устраивать пикники!
Женщина попыталась ответить на слова сына улыбкой, затем перевела мрачноватое внимание на мужчину.
– Сколько мы сегодня проехали?
– Миль девяносто, не больше.
Он, по-прежнему щурясь, смотрел в бинокль.
– Мне не хочется покрывать за день большее расстояние. Если спешить, не хватит времени на наблюдения. Послезавтра будем в Монтерее, еще через день – в Пало-Альто, если захотим.
Женщина сняла большую соломенную шляпу от солнца, повязанную поверх золотистых волос ярко-желтыми ленточками, и стояла, едва источая пот, вдалеке от машины. Они так долго тряслись на дрезине, что дрожь пронизывала их тела. Теперь же, на привале, они чувствовали себя не в своей тарелке, на грани срыва.
– Давайте поедим!
Мальчик бегом отнес на берег корзинку с едой.
Мальчик и женщина уже уселись у расстеленной скатерти, когда к ним спустился мужчина, переодевшись в деловой костюм и жилет, в галстуке и шляпе, словно по пути у него была назначена встреча. Раздавая сэндвичи и выуживая соленья из зеленых банок для консервов, он ослабил галстук и расстегнул жилет, как всегда, озираясь по сторонам, словно следовало быть начеку и снова застегиваться в случае чего.
– Папа, мы совсем одни? – поинтересовался мальчик, пережевывая пищу.
– Да.
– Больше никого нигде нет?
– Больше никого.
– А раньше люди были?
– Почему ты все время об этом спрашиваешь? Это же было не так давно. Всего несколько месяцев назад. Ты ведь помнишь.
– Почти. Если сильно постараюсь, а так ничегошеньки не помню. – Сквозь пальцы мальчика сочился песок. – А людей было столько, сколько песчинок на пляже? Что с ними стряслось?
– Я не знаю, – честно признался мужчина.
Они проснулись однажды утром – и мир опустел. На соседской бельевой веревке ветер колыхал одежду. Автомобили блестели перед коттеджами в семь утра, но никто никому не говорил: «До свидания», город не гудел мощными транспортными артериями, телефоны не звонили, дети не плакали в зарослях подсолнухов.
За ночь до этого он и его жена сидели на крыльце, когда принесли вечернюю газету, и еще даже не смея взглянуть на заголовки, мужчина сказал:
– Интересно, когда Он от нас устанет и просто сотрет в порошок?
– Все зашло слишком далеко, – сказала она. – Конца этому нет. Мы такие глупцы, не правда ли?
– А ведь как было бы здорово… – он раскурил трубку, пуская клубы дыма… – если бы мы проснулись завтра и все на свете исчезли бы и все началось бы сызнова? – Он сидел, покуривая, держа сложенную газету, откинув голову на спинку стула.
– Если бы можно было прямо сейчас нажать кнопку и это бы произошло, ты бы так поступил?
– Думаю, да, – сказал он. – Никакого насилия. Просто все исчезают с лица Земли. Остаются лишь земля, море, растения – травы, цветы, плодовые деревья. И живность, конечно, пускай останется. Все, кроме людей, которые охотятся, когда не голодны, едят, когда сыты, и хамят, когда их не обижают.
– Нас, разумеется, оставят, – тихо улыбнулась она.
– Не возражаю, – задумчиво сказал он. – Все время в нашем распоряжении. Самые длинные летние каникулы в истории. А мы отправляемся на самый продолжительный пикник с корзинками снеди. Только ты, я и Джим. Никакой езды на работу. Никакого «равнения» на соседей. Даже никаких автомобилей. Я бы хотел открыть иной, более старомодный способ передвижения. Большая плетеная корзина с сэндвичами, три бутылки шипучки. Припасы собираешь, где тебе нужно: в опустевших магазинах, в пустынных городах, а впереди – вечное лето…
Они долго молча сидели на крыльце; между ними лежала свернутая газета.
Наконец она заговорила.
– А нам не будет одиноко?
* * *
Вот каким было утро нового мира. Они пробудились под нежное звучание земли, которая отныне превратилась в лужайку, земные города погрязли в море осоки, ноготков, маргариток и вьюнков. Поначалу они отнеслись к этому с завидным спокойствием: может, потому что многие годы недолюбливали город; у них было столько приятелей, которые не были истинными друзьями; они жили изолированной, обособленной, замкнутой жизнью внутри механического улья.
Муж встал и выглянул в окно, и очень сдержанно прокомментировал, словно прогноз погоды: «Все исчезли», судя лишь по гулу, который город перестал издавать.
Завтракали без спешки, потому что мальчик еще спал; затем муж откинулся на спинку стула и сказал:
– Теперь нужно составить план действий.
– Действий? Зачем… ведь ты же пойдешь на работу.
– Тебе все еще не верится, не так ли? – рассмеялся он. – В то, что я не буду каждый день сломя голову бежать на работу в десять минут девятого, что Джим больше не будет ходить в школу. Школа распущена для всех нас! Покончено с карандашами, книжками, нахальными взглядами начальника! Нас отпустили, дорогая, и мы никогда не вернемся к скучным глупым порядкам. Идем!
И он прогулялся с ней по замершим опустевшим улицам города.
– Они не умерли, – сказал он. – Они просто… ушли.
– А как же другие города?
Он зашел в телефонную будку и позвонил в Чикаго, потом в Нью-Йорк, потом в Сан-Франциско.
Молчание. Молчание. Молчание.
– Вот так-то, – сказал он, вешая трубку.
– Я чувствую себя виноватой, – сказала она. – Их нет, а мы есть. И… я счастлива. Почему? Мне же полагается испытывать угрызения совести.
– Полагается? Никакой трагедии. Их не пытали, не взрывали, не жгли. Они ушли легко, ни о чем не догадываясь. И теперь мы ни перед кем не в долгу. Наша единственная обязанность – быть счастливыми. Еще тридцать лет счастья. Разве плохо?
– Но… тогда у нас должно быть больше детей!
– Чтобы перезаселить Землю? – он медленно и спокойно покачал головой. – Нет. Пусть Джим будет последним. После того как он вырастет и умрет, пускай мир унаследуют лошади, коровы, суслики и пауки. Они поладят. И в один прекрасный день другие виды, способные сочетать природное счастье с природным любопытством, построят города, которые нам даже не покажутся городами, и они выживут. А сейчас давай соберем корзину, разбудим Джима и отправимся на тридцатилетние каникулы. Спорим, я первым добегу до дома!
* * *
Он достал из дрезины кувалду и пока в одиночку целый час укладывал ржавые рельсы, женщина и мальчик бегали по берегу. Они вернулись с дюжиной мокрых ракушек и красивых розовых камушков. Они уселись, и мальчик делал уроки с мамой, выводя карандашом домашнее задание на грифельной доске. Затем под вечер пришел мужчина, без пиджака, с галстуком набекрень. Они жадно пили апельсиновую газировку, наблюдали, как пузырьки рвутся вверх из бутылок. Стояла тишина. Они прислушивались, как солнце занимается настройкой старых стальных рельсов. Запах разогретой смоляной пропитки шпал витал меж ними в просоленном воздухе. А муж тем временем нежно похлопывал по атласу.
– Через месяц, в мае, мы поедем в Сакраменто. Затем в Сиэтл. К первому июля доберемся. Июль – хорошее время в штате Вашингтон. Потом, как похолодает, – в Йеллоустоун, по несколько миль в день, тут поохотимся, там порыбачим…
Мальчику наскучило, и он принялся кидать в океан палки и бегать за ними, как собачка, чтобы принести обратно.
Мужчина продолжал:
– Зимой – в Тусоне, затем часть зимы проведем во Флориде, весной на побережье, и, может быть, в Нью-Йорке к июню. Через два года – летом в Чикаго. Три года спустя, зимой, может, махнуть в Мехико-Сити? Куда только рельсы приведут. И если мы найдем старую железнодорожную ветку, про которую ничего не знаем, то что за печаль – поедем по ней, она куда-нибудь да приведет. А в какой-нибудь год мы спустимся на лодке по Миссисипи, всегда об этом мечтал. Хватит на всю оставшуюся жизнь. Вот сколько мне хотелось бы этим заниматься…
Его голос дрогнул. Он начал было теребить в руках сложенный атлас, но тут нечто сверкнуло в воздухе, плюхнулось на бумагу, скатилось в песок и свалялось во влажный комочек.
Жена посмотрела на влажное пятно в песке и быстро перевела взгляд на лицо мужа. Его печальные глаза заблестели. А на одной щеке остался влажный след.
Она затаила дыхание. Взяла его за руку и крепко сжала.
Он сильно стиснул ее пальцы, смежив веки, и медленно, не без труда, промолвил:
– Вот было бы здорово, если бы мы легли вечером спать, а за ночь все вернулось бы на свои места – вся глупость, весь шум, вся ненависть, все ужасное, кошмарное, все злодеи и глупые дети, вся неразбериха, мелочность, суматоха, надежда, нужда, любовь. Вот было бы славно.
Она выдержала паузу и кивнула.
Затем они оба вздрогнули.
Ибо между ними неизвестно сколько времени стоял их сынок с пустой бутылкой из-под шипучки в руке.
Лицо мальчика побледнело. Свободной рукой он дотянулся до папиной щеки, на которой оставила след единственная слеза.
– Тебе, – сказал он, – тебе тоже не с кем поиграть, папочка?
Жена начала что-то говорить.
Муж потянулся, чтобы взять сына за руку.
Мальчик отпрянул.
– Глупые, глупые! Дураки! Тупые, тупые!
И крутанувшись волчком, он бросился к океану и встал на берегу, громко рыдая.
Жена встала, чтобы пойти за ним, но муж придержал ее.
– Не надо. Оставь его.
Они оба озябли и притихли, ибо внизу на берегу плачущий навзрыд мальчик что-то написал на клочке бумаги, затолкнул в бутылку, закупорил жестяной крышкой и со всей силы запустил ее сверкающим снарядом в воздух и в набегающие морские волны.
«Что он написал в записке? – подумала жена. – Что там в бутылке?»
Бутылка уплывала.
Мальчик перестал плакать.
Прошло много времени, прежде чем он подошел к родителям и посмотрел на них. В его взгляде не было мрачности, просветления, оживления, оцепенения, решительности, отрешенности, а просматривалось странное смешение чувств – примирение со временем, погодой и этими людьми. Они взглянули на него и на залив за его спиной, где на волнах поблескивала бутылка с запиской.
«Может, он написал то, что хотелось нам? – подумала женщина. – Может, он записал подслушанные у нас слова и желания?»
«А может, он написал что-то лишь для себя, – гадала она, – чтобы завтра проснуться и обнаружить, что он остался один в опустевшем мире; чтобы никого вокруг: ни мужчины, ни женщины, ни отца, ни матери, ни глупых взрослых с дурацкими пожеланиями, чтобы он – одинокий мальчик – мог дойти до железной дороги и управлять дрезиной в континентальной пустыне, в вечных странствиях и пикниках?»
Что он написал в записке?
Какое из этих двух желаний?
Она поискала ответ в его бесцветных глазах, но тщетно; а спросить не решилась.
Тени чаек парили и скользили по их лицам, обдавая внезапной мимолетной прохладой.
– Пора ехать, – сказал кто-то из них.
Они погрузили корзинки на дрезину. Женщина надежно повязала свою большую шляпу желтой лентой. Они поставили тазик с ракушками мальчика на пол, затем муж повязал галстук, надел жилет, пиджак, шляпу и они уселись на скамейки с видом на море, в котором далеко на горизонте посверкивала бутылка с запиской.
– А достаточно попросить? – спросил мальчик. – Пожелания исполняются?
– Иногда… даже чересчур.
– Смотря о чем просишь.
Мальчик кивнул, устремив взор вдаль.
Они оглянулись на место, откуда приехали, а затем посмотрели вперед – туда, куда направлялись.
– Прощай, местечко, – сказал мальчик и помахал рукой.
Дрезина покатилась по ржавым рельсам. Ее тарахтенье затухало, ослабевало. Мужчина, женщина и ребенок растворились в пространстве между холмов.
После того как они скрылись из виду, рельсы подрожали слегка еще пару минут и перестали. Облупилась ржавчина. Кивнул цветок.
Море расшумелось.
Юный барабанщик из Шайлоу
Апрельской ночью с плодовых деревьев шуршащей дробью на барабанный пергамент осыпался персиковый цвет. В полночь склеванная птицей косточка, чудом перезимовавшая на ветке, громыхнула стремительной невидимкой, заставив мальчика лихорадочно вскочить. В тиши он прислушивался к биению своего сердца, которое от волнения чуть не выскочило из ушей, но потом угомонилось.
После этого мальчик уложил барабан на бок, и каждый раз, когда он открывал глаза, на него пялился большой луноподобный лик.
