Склепы III

Что до крайне удачно выбранного вами места, то потаеннее его во всем городе не найти, сами вокильцы охраняют его с простодушным рвением, упрощая нам нашу задачу, позволяя усердно трудиться вдали от взоров как Гильдии Чародеев, так и Цеха Мечеводов. Я уже все подготовил, и чаны, и смеси. На этот раз провала не будет, благодарю покорно.

Покорнейше советую пустить слух, что леди Ликейя снова беременна и уезжает в отдаленное поместье, чтобы родить вдали от городской суеты. Ее же оставить здесь, за стеной, на необходимый для соблюдения приличий срок, все необходимые удобства я подготовил.

Нам же с вами предстоит нелегкая, но прекрасная работа, и мне уже не терпится начать.

Подписи не было, имя автора письма осталось неизвестным. На глаза Мартейну попалась страница, вырванная из какого-то старинного фолианта. На ней была гравюра, изображающая бородатого человека в мантии, который держал за ногу ребенка, и то ли опускал того в огромный стеклянный сосуд, похожий на кувшин, то ли доставал оттуда. Ниже следовал текст:

Никоим образом не должно забывать, что среди древних Философов не было и малейшего сомнения. касательно того, возможно ли сотворение человека без женского тела и естественного чрева. Поелику бездумный шаблон Природы заменяется творческим подходом и Разумом Мага, утверждаю я, что целью должно быть создание двуединой сущности без изъянов – Совершенного Андрогина, настолько близкого Божественной Сути Близнецов, насколько это только возможно. Мужское и женское будут уравновешены в нем в чудесной гармонии, и он станет величайшим Магом в Истории. Это есть Великое Деяние, но вехи его на протяжении веков остаются неизвестными, и остануться такими до последних времен, когда наконец не станет более ничего скрытого и все на свете сделается явным2.

– Какая чепуха, – сказал Мартейн ключу, порхающему у его плеча.

Прочие записки и клочки бумаги, хранители никому не нужных секретов, рвались поведать лекарю свои никчемные истории. Бросилось в глаза неподписанное письмо, очень трогательное в своей стыдливой и неумелой конспирации, своей манерой с головой выдающее Гроциана; в нем он просил адресата прислать бутылочку «того самого чудодейственного средства для ращения бороды, ибо не пристало магу ходить с голым подбородком». Развернулся длинный свиток с перечнем рецептов зелий и снадобий для счастливой беременности, каждый из которых был перечеркнут чьей-то гневной рукой.

Вдруг раздался оглушительный скрежет: стена, в которую был встроен камин, открылась на невидимых петлях, как дверь, открывая темный проход. Ступени вели вниз.

– Да вы шутите, – вздохнул Мартейн, но ключ уже впорхнул в открывшийся туннель. Сдерживая тошноту, сжимая в кулаке брошь в виде Солнца, лекарь последовал за ним.

На потайной лестнице было темно, и приходилось идти на ощупь, но далеко внизу скрипнул в замочной скважине ключ, и засквозил свет. Мартейн спустился, переступил порог и оказался в лаборатории мага.

Здесь были все те же запустение и разруха: колбы и реторты, которые не были разбиты, покрылись слоем пыли, магический котел стоял холодный и ржавый, вода в серебряной чаше зацвела. Но не это притягивало неверящий в происходящее взгляд.

Физическим и метафизическим центром лаборатории был огромный человеческий эмбрион. Он был опутан цепями и подвешен к потолку, ровно посередине, как кошмарная люстра. Совершенно фантасмагорическое существо, с ящерным выгибом мягкого хребта, переходящего в хвост, с лобастой дельфиньей головой, отмеченной пурпурной гроздью, с черными блестящими глазками по бокам, рудиментарными конечностями и полупрозрачной розоватой кожицей, с которой свисали кровавые нити. Он выглядел одновременно беззащитным и устрашающим. Пульсирующая пуповина, к которой был прицеплен зародыш, другим концом терялась во мраке. С пуповины сочилась по капле мутная жидкость и лепила из серой пушистой пыли на полу ртутные шарики.

Обнаружив вторжение, эмбрион слабо зашевелился и повернулся к Мартейну черным блюдцем глаза, в котором отразилась его воронья маска.

– Освальд, старый друг, – проскрипел зародыш старческим голосом Габриция Угаин. – Наконец-то ты навестил меня.

Очевидно, существо было введено в прискорбное заблуждение, развеивать которое Мартейн ни в коем случае не собирался. Сейчас угрозы от него не исходило.

Эмбрион вяло колыхнул хвостом и монотонно заговорил, словно зачитывал монолог из книжицы проходных пьес:

это опустошенное пожаром здание на краю города, в том районе, куда уже много лет не заглядывает ни единая живая душа3. бывший монастырь, со временем он был поглощен разрастающимся городом, со временем он разделил его судьбу. из окон видно реку – такое соседство очень удобно. это уединенное Место, и раньше оно уже хорошо послужило нам. тогда мы милосердно прикончили тех шарообразных существ, которые были результатом первых, неудачных опытов, но нескольким, возможно, удалось выжить.

После короткой паузы он продолжил, без всякой связи с предыдущим отрывком:

все чаще я задумываюсь над вопросами истинного могущества и все больше убеждаюсь, что оно лежит в надчеловеческой природе. помилуйте, да разве если мне удалось совершить невозможное и создать совершенного андрогина этими самыми руками, при наличии самых скудных ресурсов, разве мне не под силу большее? опыты с гулями не принесли желаемого результата, это явно тупиковая ветвь. но если бардезан бассорба говорит правду… то страшно представить, какие перспективы открываются передо мной. если такого рода магию можно привить человеку… все, чего пытались достичь мудрецы с намасленными бородами, обращающие взоры к небу; адепты в своих рассыпающихся от времени замках; иссохшие колдуньи в священных лесах, накачанные наркотическими зельями; пророки, распевающие гимны в дымном мраке торфяных лачуг; философы, трудящиеся в тиши и одиночестве мраморных дворцов… но всЕгда существует опасность псионического заражения, коего надо избежать во что бы то ни стало.

Эмбрион перешел на хриплый шепот:

кровь – это ключ, и теперь, когда это мне известно, осталось сделать лишь последний шаг. болезнь мне не гРозит, ведь где-то по свету бродит сын бардезана, а значит фактически сосуд останется невскрытым.

Шепот перешел в глухое бормотание:

я бы не сказал, что это место можно назвать умиротворенным: все залито тьмой, воздух пахнет въевшейся в стены Гарью, очертания предметов слишком мрачны, а редкий лунный свет слишком холоден. но именно здесь, а не в башне предков, я наконец принял окончательное решение, и на меня снизошел долгожданный покой.

Эмбрион дернулся в своих цепях и забубнил по-новой:

это Опустошенное пожаром здание на краю города, в том районе, куда много лет не заглядывает ни единая живая душа…

Мартейн отошел от этого раздутого и преображенного пленника неведомых сил и, немного подумав, решил отыскать источник пуповины. Оставив бормочущее существо за спиной, он двинулся вдоль пульсирующего шланга. Ключ летел впереди сияющей искрой.

Пуповина привела лекаря к огромному расколотому посередине яйцу; из этой трещины она и росла. Не успел Мартейн осмыслить увиденное, как из тьмы позади яйца появилось бесчисленное множество человеческих рук. Они схватили крепкими пальцами края трещины и с хрустом развели их в стороны, освобождая ревущий, грохочущий, ослепительный свет, который в мгновение проглотил Мартейна, жадно и без остатка.

***

Мартейн очнулся в абсолютной, чернейшей темноте, и поначалу испугался, что тот свет лишил его зрения. Но боли не было. Могильную тишину нарушала только капающая где-то вдали вода. Лекарь осторожно двинулся на звук, но сколько он не шел, капель не приближалась, а темнота внушала ужас. Вдруг он вспомнил о листе, который добыл из своего странного сна про Тлеющий Лес. Сунул руку за пазуху, нащупал его, достал и расправил. Древесный лист оказался неожиданно посвежевшим, он снова позеленел, будто только что сорванный с живого дерева. Он оправдал надежды лекаря и замерцал слабым зеленым светом – все же лучше, чем ничего.

Оглядевшись, лекарь не обнаружил ни стен. ни потолка. Ключа тоже не было видно. Пол был выложен квадратными каменными плитами. Мартейн не придумал ничего лучше, как зашагать дальше.

Спустя некоторое время, когда он уже отчаялся найти хоть что-нибудь, в темноте загорелись два огонька, один красный, второй золотистый. Вдохновленный этими признаками жизни, Мартейн побрел им навстречу. Огоньки, кажется, были с ним солидарны, так как начали быстро увеличиваться в размерах.

И вот они стоят друг напротив друга – три путника в ночной стране.

Один был в пестром рванье, оставшемся от униформы наемника и доспехах. Голова была закрыта ржавым шлемом, а красный свет исходил от обнаженного меча. Другой кутался в черные одежды, лицо закрывал зеркальной маской. В руке он держал золотую монету.

Вдруг наемник придвинулся ближе к Мартейну и шепнул ему на ухо:

– Вокил прячут в своем поместье осадную машину. Запомни.

Мартейн почувствовал спокойную, твердую уверенность, как на экзамене по предмету, который изучил вдоль и поперек. Он наклонился к человеку с зеркалом вместо лица и прошептал:

– Из подвала дома Бардезана Бассорба можно попасть в Тлеющий Лес. Запомни.

Человек кивнул, поймав на миг в свою маску блики трех огней, и сказал что-то наемнику. Мартейн вздрогнул, проснулся и сел на кровати. Судя по всему, он находился в Банях, иными словами – в госпитале. Рядом с кроватью сидел Люц Бассорба.

– Ты все проспал, – сказал он.

Уровень 9. Поединок

Уровень 9

Отважный путешественник!

Ведомо ли тебе, как умирают города?

Иные погибают бурно, с эпическим размахом, в огнях осад или сметенные великим катаклизмом.

Увядание некоторых овеяно тихой скорбью заброшенных дворцов, холодных каминов и ночного дождя, слезливыми дорожками бегущего по окнам.

А некоторые особенно древние города умирают долго, капризно и мучительно, и нет в этом ни грусти, ни поэзии, только всеобщая неприглядность, только оторопь и жуть.

***

На этот раз Барриор был уверен, что совершенно точно погиб и попал в загробный мир. Но почему, во имя Близнецов, по какой извращенной причине загробный мир так напоминал ему поместье Вокил?

И почему, кстати, здесь полным-полно вооруженных коров?

Барриор очутился здесь в своем старом снаряжении, с ядовитым ятаганом за плечом, что, как он думал, вполне объяснимо, ведь погиб он, сжимая этот меч в руке. Он плутал по этому лабиринту уже несколько часов и все еще не мог найти выхода (если, конечно, предположить, что он существует). Снаружи, насколько помнил Барриор, Железный Курган напоминал небольшую, но хорошо укрепленную крепость, вроде тех, в которых отсиживаются мелкие лорды в своих диких краях, и даже был окружен глубоким рвом, словно его хозяева не слишком полагались на защиту городских стен. Планировка главной цитадели отличалась грубой безыскусностью казармы, и если загробный мир по неизвестной причине скопировал поместье, то сделал это с каким-то злонамеренным умыслом, так исказив и запутав пространство, что впору сесть и праздно дожидаться непонятно чего, ведь путешествовать по этому лабиринту без конца и начала было попросту бессмысленно.

Но погрузиться в эту сладкую апатию, желанную безынициативность мешали несколько причин. Задерживаться на одном месте не было никакого желания из-за жуткой атмосферы. В воздухе стояла красноватая хмарь, пахнущая скотобойней; вместо светильников или факелов помещения освещали закрепленные на стенах бесчисленные мечи, их клинки яростно пылали магическими рунами. Украшающие (нет, скорее уродующие) стены гобелены с гербом Вокил гнили от впитавшейся в них тысячелетней крови. Молчаливые стражи – некогда сияющие рыцарские латы в полный рост, – проржавели насквозь. И это место не знало тишины. Отовсюду, с разных сторон, а иногда со всех сторон одновременно, уши атаковала какофония, состоящая из грозного рева труб, рокота боевых барабанов, ржанья лошадей, бряцанья железа – звуков устрашающих, зовущих в битву. Это место не знало покоя.

Барриор-то всегда думал, что ему уготован загробный мир наемников, с его бесконечными пирами и азартными играми, или, на худой конец, суровый, смрадный рай талоши. Но, видимо, он целиком не принадлежал ни к тому, ни к другому миру; они отказались его забирать, и посмертье Вокил подобрало его походя, как потерянную перчатку.

Время от времени ему попадались глубокие колодцы в полу, забранные решетками и, вероятно, ведущие в подземные камеры-зинданы – оттуда доносились стоны и вопли гниющих заживо пленников. Правда ли там кто-то находился, или шум этот был так же бесплотен, как и здешняя музыка, Барриор не знал.

О, да, еще и эти кошмарные коровы.

Коровы, Басыркан их забери. Нечто столь умалишенное, столь неправильное, что, кажется, могло существовать только в этом месте и никаком ином. Сначала он их услышал – перестук копыт, редкий и разобщенный, словно некое животное неуклюже передвигалось на двух ногах. В общем, так оно и было. На высоте выше человеческого роста в красной хмари зажглись два жгучих огонька, потом еще пара, и еще. Затем проступили их гротескные рогатые силуэты, затем, раздвигая своими монументальными телесами мутную пелену, они сами. Пахнущие не люцерной и молоком – знакомый с детства, душновато-приятный запах, – а кровью и тлением. Никакой антропоморфности не было в их чертах, просто коровы, которые в каком-то угаре встали на дыбы, как боевые кони, да так и остались, отныне смотря на весь мир свысока. В передних раздвоенных копытах они чрезвычайно ловко удерживали пики и алебарды, брюха их закрывали невыносимо-нелепые кольчужные фартуки. Каждая отмечена стигматами странных травм, у каждой пестрая шкура прожжена тавром в виде боевых татуировок Вокил, а глаза закатываются в экстазе кровопролития. Мучители или мученики – не понять.

Заревев, замычав, они бросились на Барриора.

Тогда мечнику удалось убежать от них. Но лабиринт просто кишел этими бешеными коровами, и он сталкивался с ними с прискорбным постоянством. Обычно они сражались друг с другом, но, завидев Барриора, с радостным ревом бросались ему навстречу. Слава Близнецам, сбежать от коров было довольно просто. Они были не очень умны, и очень кровожадны. Погоня им быстро надоедала, и они снова начинали рубить и колоть друг друга в каком-то истеричном неистовстве.

Один раз Барриор скрылся от преследователя в небольшой пыльной комнате, полной разбитых доспехов и сломанного оружия. Он спрятался в нише, за гобеленом. Укрытие так себе, но ворвавшаяся вслед за ним корова не обнаружила его. Не найдя объекта своей ярости, она начала бросаться на стены, ломая рога, на горы оружия, раня и калеча свое тело, но не обращая на это внимания. В конце концов так измочалив себя, что уже не могла стоять на ногах, корова рухнула и застыла окровавленной тушей. Барриор осторожно обошел ее и выскользнул в коридор.

Какая извращенная воля создала это место? И почему коровы? Так как здесь все определенно связано с Вокил, с их миром сражений и насилия, логично было бы встретить их геральдических зверей – могучих туров древности, гордых самцов. Таким видел себя их клан. Вместо этого – что за насмешка! – ходячие карикатуры на поколения воинственных гордецов, высокомерный отказ признать их мужественность.

О, да, если задуматься, все встает на свои места. Родовые татуировки, травмы и уродства (каждый первенец Вокил рождается с увечьем). Лохмотья, в которых с определенной степенью уверенности можно было узнать сюрко с цветами Вокил, гравированные наплечники – эполеты рыцарства. Признаки былого благородства, которое выродилось в темную, беспощадную ненависть, в бесконечную и бездумную сечу, где все против всех, и каждый против себя самого.

Только вот почему он, чистокровный Бассорба, оказался заключенным вместе с ними в этом карнавале боли?

А музыка войны все звучала и звучала. Сначала досаждающая, потом гнетущая, она мало-помалу въедалась в жилы и кости мечника, требуя от него крови все с большей настойчивостью. Ее мелодия сводила с ума. Вызывала безрассудную храбрость. Мучила видениями бойни, пока они не стали выглядеть привлекательно.

Барриор уже не бежал от битвы, он искал ее.

– Не знаю твоего настоящего имени, – сказал он, беря в руки тяжелый ятаган, – но я буду звать тебя Кларенс1.

Былая легкость, как во время боя с Два-Рыцаря, куда-то ушла, но все равно Барриор был достаточно силен, чтобы сносно орудовать этим мечом. Первых трех противников он срубил без особого труда. Но, задержавшись, чтобы перевести дух, он заметил одно неприятное свойство чудовищных коров. Их раны понемногу затягивались, а конечности начинали подергиваться, мертвые глаза – вращаться в орбитах. Несомненно, со временем они встанут, как ни в чем не бывало, и снова отправятся в бесконечный круговорот битвы. Ведь это место не знало покоя. Та часть разума Барриора, которая была загипнотизирована музыкой войны, испытала глубокое удовлетворение от осознания, что враги никогда не закончатся.

Схватки становились все жарче. Теперь, когда Барриор не таился и не бежал, он словно магнит притягивал безумных коров, и вот уже целое ревущее, исходящее кровавым паром стадо окружало его. Пьяный от крови, мечник дрался, во всю глотку распевая солдатские песни. О каком-то грамотном фехтовании можно было забыть – сама тяжелая конструкция Кларенса не предполагала такой стиль боя. Да и враги были крупные и мало заботящиеся о собственной безопасности (щиты, например, они предпочитали использовать в качестве метательного оружия), шли вперед, как на убой, а их перемешанные задние ряды сражались друг с другом.

Все тонуло в зверином реве и надрывном вое труб, а посередине – Барриор, как стихийное бедствие, как вихрь из крови и железа. Никакой пощады, ведь не знает пощады землетрясение, не знает ее и морской шторм, без разбора крушащий мачты и кости, сгребающий их в одну глубоководную могилу.

Но однажды, дважды и трижды убитые снова упорно поднимались на своих негнущихся ногах, и вот уже ощетинившееся сталью кольцо сжималось вокруг мечника. И тут на вывихнутый разум Барриора снизошло озарение, безумная, вдохновенная импровизация отвязного боя. Он перехватил рукоять за кольцо на рукояти и закружился вокруг собственной оси, как смертоносная юла. Выставленный вперед Кларенс, с неимоверной быстротой наматывающий сверкающие круги вокруг хозяина, сек и разрушал, разбрызгивал капли яда, прожигающие до кости и дальше. Ведомый тяжестью меча, Барриор сметал всех на своем пути, вычерчивая сталью свою губительную орбиту. Что ж, если это место кошмарно, то он намеревался стать его самым большим кошмаром.

Коровьи морды расплывались в едином черно-бело-буром пятне и терпеть это больше не было никакой возможности. Ятаган вылетел из ослабевших пальцев, и Барриор рухнул на колени в липкое крошево мяса и мелководье крови, содрогаясь от приступов тошноты. Он был один, вокруг громоздились только изрубленные коровьи туши, целые крепостные валы из буйной говядины – следы пиршества сбрендившего хищника.

После такого всплеска кровожадной мощи Бариор был слаб как котенок и выжат как бурдюк в пустыне. Злоба и жестокость ушли, впитались в песок. Поэтому он даже не пошевелился, когда его жертвы начали восстанавливаться и оживать; их раны затягивались, а отрубленные конечности врастали обратно в положенные природой сочленения. Безучастно смотрел, как они встают и приближаются к нему. Смехотворное и ужасное воинство. Коровы, ха?

Но они пощадили мечника. Схватили его безвольное тело и потащили в алый мрак, из которого вышли.

***

Если предыдущие помещения оставались для Барриора в какой-то степени анонимными, ведь он особо не шастал по Железному Кургану в детстве, то Зал Оружия он узнал сразу.

Огромный, круглый, как арена, чертог со сводчатым потолком, с которого свисали штандарты побежденных врагов. Мегалитический очаг в середине, выложенный каменными глыбами. Богатейшая во всех Королевствах коллекция уникального оружия, украшавшая стены. Выстроившиеся вдоль стен коровы, вооруженные двухлезвийными секирами, сверлили Барриора налитыми кровью глазами, но в целом были на удивление спокойны. Пол из мореного дуба был скрыт густым ковром цветов – Розы Войны росли здесь густым рдяным покровом, пахнущим свежим мясом. Из пролома в крыше лился красноватый свет, отвесно падая на златорогий трон Вокил.

На нем восседал гигантский бык, единственный бык, встреченный Барриором, и единственный тур. Старый и могучий – физическая инкарнация безудержного насилия. Его морда заросла длинными седыми волосами, похожими на бороду, а кольчужный табард на чреслах едва прикрывал его безусловную мужественность. Исполин сидел, свесив голову на грудь, и, кажется, спал.

Понукаемый копьями, Барриор подошел ближе к трону. И тут, разогнав звуки труб и барабанов, как нашкодивших щенков, где-то в вышине затрубил знаменитый рог Вокил, затрубил так громко и сердито, что способен был разбудить с десяток Королей-под-Горой, но спящий гигант даже не шелохнулся.

Когда рог смолк, в зале наступила тишина, даже невидимые трубы и барабаны притихли. И зазвучал раскатистый голос, доносившийся со всех сторон, как заблудившееся эхо или обрушившийся на головы циклон. Хоть сновидец на троне не открывал глаз, но Барриор понимал, что голос послушен его воле (очевидно, что просто говорящий бык был бы недостаточно странным для этого места).

– О, несчастный, – произнес голос (о, нет, не так – Голос!), – знаешь ли ты, что погубил своим клинком, посёк без счета весь цвет рыцарства – целые поколения семьи Вокил?

– Это им не особо повредило, – возразил Барриор.

– О, дерзновенный воин! – взревел Голос, и какие-то нотки в нем выдавали, что он получает от происходящего огромное удовольствие. – Достаточно ли ты отважен, проницателен и силен, чтобы бросить мне вызов и отвоевать желанные тебе Рога Власти?

– Я не…, – Барриор вздохнул. – Ладно. Вы ведь по-другому и не поймете.

– Ты уже доказал свою отвагу, теперь докажи свою проницательность. Найди среди этих храбрых лордов, видоизмененных по моей прихоти, героя, чье имя Аякса.

– А если я ошибусь?

– Примешь тот же облик, что и эти храбрые лорды.

– Ладно.

Все это походило на дурно написанный рыцарский роман: три испытания, проверка добродетелей, награда… Барриор угрюмо зашагал вдоль ряда коров, не имея ни малейшего понятия, как отыскать среди этих звериных харь героя древности. Коровы давать ему подсказки явно не собирались. Присоединится к их безумному стаду и коротать вечность в бессмысленной, бесконечной битве – не так Барриор представлял себе достойную загробную жизнь.

– Быстрей! – взревел Голос.

– Еще минуту.

Барриор вдруг замер, огорошенный воспоминанием. Когда-то давно, после тренировок на мечах, они с Чигарой всегда обедали в трапезной Вокил. Там, на самом видном месте, висел портрет как раз Аяксы Вокил. Древний герой был облачен в бронзовые доспехи и сидел верхом на туре – обычная иконография этого Дома. Что же было в нем еще? Какая подсказка?

Мечник наконец вспомнил. Как всегда, Вокил в горькой гордыне выставляли на всеобщее обозрение свои увечья. На картине, со стороны зрителя, у Аяксы по колено отсутствовала нога.

– Вот он. Вот Аякса Вокил, – сказал Барриор, уверенно указывая на одну из коров.

Это была старая корова с пегой шкурой и растрескавшимися, чешуйчатыми от возраста рогами. Была она высока, выше других на несколько ладоней; шкура кое-где лоснилась проплешинами, кое-где свободно болталась складками, но под ней угадывались твердые мускулы и стальные жилы. Вместо левой задней ноги была приделана выструганная из древка копья деревяшка. Несмотря на кажущуюся нескладность, корова имела вид грозный, даже величественный.

– О, мудрец! – громом разразился Голос. – Ты счастливо прошел второе испытание! Настал черед третьего и последнего! Добудь в бою ногу Аяксы и принеси ее мне!

– МУУУУООООО!!! – заревели хором коровы, стуча рукоятями секир по полу; снова загремели трубы и барабаны, и Аякса вышел вперед.

Одна из коров грубо сунула в руки мечника его ятаган. Аякса сжимал своими копытами куда более совершенное оружие – Топот, фамильный молот Вокил, подаренный еще в седые времена Королем-Драконом. Его громадный боек в виде копыта тускло светился накопленной магической энергией. Аякса, раскачиваясь на своей деревянной ноге, пёр вперед – искалеченный гладиатор, исключительно опасный противник. Впечатление, как будто на тебя шагает дом.