Неформат

трезвонил в прихожей, – ей вдруг показалось, что это звонит Роман, забывший сказать ей ещё что-

то важное, что они сегодня пропустили там, в его постели, но вовремя вспомнила, что у него нет и

не может быть её номера телефона. Из трубки выпрыгивал синкопирующий, как у Пресли,

Лилькин голос, словесные перепады которого сводились к одному вопросу: «Ну что? Новости

есть?» И Ляля, перекормленная ощущениями, бесцветным голосом сказала: «Есть. Хорошие. С

подробностями и фоторепортажем. Но только в завтрашних газетах. Сейчас устала – не могу. И

родители вот-вот нагрянут». Лилька издала торжествующий вопль Пятницы, увидевшего

Робинзона, и наконец-то отключилась.

А Ляля, в домашнем халате и с дежурным учебником в руках, приготовилась встречать

родителей, не в силах отделаться от загадочной и совсем неуместной фразы из китайской

даосской притчи тысячелетней давности, которую слышала на последнем сборище умников-

альпинистов от аспиранта-китаиста и которая вне всякого контекста снова и снова лезла ей в

голову: «Проникновение в триграмм позволю себе считать делом, достойным чертей и духов».

Лилька едва дотерпела до следующего дня и после занятий, загнав Лялю в парк на лавочку

под всё ещё греющие лучи солнца, устроила ей форменный допрос в стилистике

бескомпромиссного шерифа из американских фильмов: «Как? Да что? Да сколько раз? Да какой

он у него? Да что ещё он делал?» Но Ляля, переполненная ощущениями и ещё не отошедшая от

пережитого, отвечала односложно и больше по возможности отнекивалась, чем в конце концов

вызвала взрыв шутливого негодования у подруги.

– Слушай, с тобой не соскучишься! – воскликнула Лилька с напускным отчаянием. – То ты

изображаешь из себя тургеневскую девушку, всю такую Асю в белом – ни одного поцелуя без

любви и вся такая хрень! Впрочем, всё лучше, чем эта дура из «Комсомольской правды» Елена

Лосото – такой себе Павка Корчагин в юбке. А оказывается, что ты не Ася и не Лосото, а Незнайка

из Солнечного города. Читала? Тот, которому приказали не рассуждать, а отвечать: «Да, господин, нет, господин». Понятно? А он в ответ: «Да, господин, нет, господин». А ему: «Ты что, дурак?» А он

в ответ: «Да, господин, нет, господин». Так и ты.

Но Ляля, несмотря на словесные атаки подруги, только улыбалась внутренней потаённой

улыбкой, вся оставаясь во власти того, что произошло с ней вчера, чем, кстати, безумно

раздражала Лильку, как раздражает любого человека эмоциональное отсутствие собеседника,

участвующего в разговоре лишь так, ради проформы.

И Лилька-шериф, за неимением самых свежих улик о таинствах плотской любви,

бросилась в лихорадочный пересказ старых, позаимствованных то ли от других своих подружек,

то ли из собственного богатого опыта деталей, сопровождаемый изрядной долей дидактики в

духе «вот ведь как бывает!» Если и был волшебный ключик, которым можно было отворить

наглухо замкнутое на себе сознание Ляли, то именно вот этот бесстыдный пересказ того, как это

было у других, чего она так опасалась прежде. Но теперь, когда она была надёжно вакцинирована

от чужих душевных инфекций своей собственной – тем, что она ощутила вчера, лёжа под ним, –

чужие злоключения потеряли для неё всякую опасность. Лилька, войдя во вкус, продолжала

ораторствовать на любимую тему, и Ляля с некоторой оторопью поняла, что ей, наверное,

повезло, если сопоставлять её опыт с тем, что описывала Лилька, иллюстрируя свою лекцию

примерами многочисленных подруг. Ляля, наконец, откупилась от посягательств подруги на

подробности одной лаконичной фразой: «Если твои подруги-бедолаги не врут и их лишали

девственности вот так, как ты рассказываешь – какие-то любители-самоучки, слесари-

интеллигенты, – то тогда мой вчерашний Роман, судя по всему, виртуоз». Само слово «виртуоз»

погрузило Лильку в ещё большую ажитацию, но Ляля молчала, как цельный в своем

моралистском характере ковбой из бескрайней Монтаны, которого не расколоть на допросе с

пристрастием ни одному нечистому на руку шерифу.

Роман и на самом деле был виртуозом – и она осторожно, постепенно убедилась в этом,

опровергнув для себя это лукавое прилагательное «вчерашний». Нет, он постепенно стал для неё

и «сегодняшним» и «завтрашним», потому что она небрежно, будто походя, продолжала

назначать ему встречи раз в неделю, уже не притворяясь, что ей нужно что-то ещё, кроме этого…

Чтобы он аккуратно, без надменности и суесловия учил её в постели. Этот выбор мог показаться

странным, ибо в повседневной жизни и на вечеринках, куда она ради светского протокола

появлялась хватить очередную порцию масонско-альпинистских мудростей и тайком сравнить

себя с девушками в шерстяных юбках и джинсовых куртках на голое, без лифчика, тело, он

токовал как тетерев в брачную пору и потому мало отличался от остальных. Все эти вечеринки,

болтовня, все эти встречи-пересечения с аспирантами, эмэнэсами, горновосходителями,

стройотрядовцами, работниками НИИ и закрытых номерных «ящиков» являлись для него

природной средой обитания, экологической нишей для подотряда хищников-мужчин с

претензиями на интеллект. Но в сексе он раскрывался с другой стороны – как умелый скрипач,

который проделывает такие чудеса мастерства и берёт такие ноты, что можно было только

восхищаться… или учиться. И она, внутренне поражаясь тому, как судьба, смеясь, снова и снова

уготавливает ей роль ученицы, теперь вот и в самом интимном, в этом, послушно и с интересом

училась, стараясь не думать о том, что бы сказали родители, узнав о таких «уроках». А Роман,

подобно Пигмалиону и, похоже, чувствуя себя таковым, лепил из неё женщину. Он руководил ею

и одновременно давал свободу, чутко улавливал все движения и тактично корректировал: здесь

ты поняла меня, вошла в такт, а вот здесь – фальшь, перебор, не ту ноту взяла. И Лялька слушалась

и повиновалась. И старалась, как первая ученица.

До того, как это случилось, ей думалось, что секс – это какие-то акробатические

упражнения, сопровождающиеся приятными ласками. Ну а теперь, когда он нежно и в то же

время сильно и требовательно приникал губами к её соскам или ласкал там, или просто трогал в

таких местах, где к ней прежде не прикасался никто и никогда, Ляле казалось, что она взмывает

куда-то в поднебесье. Новые, какие-то взрослые ощущения волновали её и оставались в памяти

на весь день, на всю длинную неделю, вставали перед мысленным взором на лекциях и

семинарах, пугая яркостью видений и неуместностью. А главное, теперь у неё была тайна,

которую никому, кроме Лильки конечно, она не собиралась раскрывать. И ещё: она научилась

быть двуличной! Оказалось, что секс – это тот водопад, излучина двух полноводных рек, где

сливаются воедино два самых сильных потока жизни – искренность и лицедейство, реальность и

игра в неё.

Постепенно втягиваясь в игру, в это шпионское двуличное существование, она откровенно

играла с Романом, изображая страсть. Подставляя под град поцелуев лицо, она внутренне

подсмеивалась над ним: «Прямо-таки Love-maсhine, а не человек». Впрочем, он сам её этому

научил, наверное, ведь все его ласки были хорошо поставлены, отрежиссированы и уж точно

многократно отрепетированы с другими – в этом она не сомневалась! Она пыталась представить

себе, как ведут себя с ним те другие, с янтарными бусами из Прибалтики на шее и шерстяными

свитерами, под которыми плескались их тощие, без лифчика, груди? Снимали они эти бусы перед

этим? Или нет? И как, интересно, он начинал прелюдии с ними? Так же, как и с ней? С конфетных

словесных сладостей, неизменно произносившихся с лёгкой хрипотцой в голосе,

перемежающихся просьбами-наставлениями – что, куда, как быстро? И его ласки и поцелуи во все

эрогенные точки, о существовании которых Ляля, к стыду своему, узнала именно от него, Романа…

А у тех, других – эрогенные точки где? Сильнее или слабее, чем у неё? И соитие – как это выглядит

не с ней, а с другой женщиной? Её подмывало спросить об этом, инстинкт первой ученицы толкал

поднять руку и задать вопрос – но, конечно, это было немыслимо! Да, он был много опытнее её,

как книгочей, через руки которого прошла целая библиотека. А она только-только научилась

читать эту книгу, с книжным же именем «Роман» (ещё одна усмешка судьбы!). Она ещё в

восхищении шевелила губами, произнося строчки и всё ещё поражаясь тому, как из маленьких

буковок складываются слова и фразы. Но внутренний женский гонор шептал ей, что есть и другие

книги, и их тоже предстоит прочесть! С каждой неделей этих сексуальных свиданий в ней росла

уверенность: она уже взрослая, опытная женщина, знающая многое «о них», этих непонятных

существах, этих инопланетянах, так выразительно окидывающих её нескромными взглядами на

улицах и в метро. И она тоже стала смотреть на них другими глазами.

А тут ещё Лилька, неугомонная в поиске идеального самца, приставала к ней с вопросами

в стиле анкетирования: ну, а этот как? в твоём вкусе или нет? а почему нет? а ты-то, дурочка, что –

думала, что они все одинаковы? а для тебя что самое важное?

В довершение ко всему Лилька навязала ей ежедневную игру – просмотр украдкой

гипотетических кандидатов на улице и в метро по дороге домой из института на предмет

интуитивного определения: а каков он в постели? И они, как две норовистые козы, вдруг согласно

начинали отрицательно мотать головами из стороны в сторону в знак полного отторжения

кандидата, или столь же нелепо утвердительно кивали головами, вызывая вопросительные взоры

других пассажиров. Впрочем, сплошь и рядом они расходились во мнениях, чаще всего Ляля,

штудировавшая реалии американской жизни по журналу «Тайм», который ей исправно поставлял

Жора из спецхрана, объявляла что-то типа «коллегия присяжных не пришла к согласию» – ей

претили многие кандидаты, на которых Лилька готова была без колебаний броситься. И Лилька, в

притворном раздражении восклицала:

– Ну, раз нет консенсуса, обвиняемый считается невиновным, то бишь, несмотря на свою

кажущуюся преступную неказистость, весьма и весьма… Ничего ты в мужиках не понимаешь,

росомаха! Это же кусок секса!

***

Всю жизнь приходится делать не то, что хочется, а то, что нужно. Прямо-таки как в той,

давней уже остроте из КВНа: «Чем надои отличаются от удоев? Тем, что в них есть слово “надо”»!

Боже, сколько он за свою жизнь переделал дел по принципу «Не хочется, а надо!» А, с другой

стороны, если подумать, в этом всегда оказывался какой-то потаённый смысл.

А тогда, в 1972-м, это что было? Тоже ведь божий промысел! Ведь не хотел он ехать в

Чегет – тем более что на лыжах стоял, может, второй раз в жизни. В Донбассе снег не норма, а

погодная аномалия. А гор и подавно нет. В общем, ехать и позориться совсем не хотелось. Да и

экипировки не было. Пришлось покупать за последние деньги этот жуткий совковый спортивный

костюм из шерсти, на котором красовалась надпись «Спартак», что ли? Да, именно «Спартак». И

ещё та бежевая польская куртка – совсем не в тон. «Как я одевался тогда… Как вспомню, так

вздрогну!»

И ехать совсем не хотелось, но почему-то было ощущение – «надо». Да и какой смысл

сидеть в Москве в пустой общаге? А в Изотовке три недели после сессии тоже делать нечего. И он

полетел с приятелями на ИЛ-18 – том самом, четырёхмоторном, который теперь только в хронике

увидишь. Кстати, очень надёжный самолёт. И как планер, и по моторной группе. В случае отказа

мог на двух двигателях долететь. Правда, думать о таких вариантах не хотелось. Полувыстывший

на морозе салон, стюардесса из Внуковского авиаотряда с покрасневшим от холода носом,

леденцы «Взлётные»… Боже, да было ли это? Хорошо, что припасли фляжки с грузинским

вермутом за рубль семнадцать. Редкостная гадость. Но тогда они согрелись, и мысли о посадке с

отказавшими двигателями ушли из головы весьма кстати.

Назавтра на склонах, конечно, пришлось приятелям признаться, что горные лыжи – это не

для него. Отмазка вполне уважительная: Донбасс – это, исторически говоря, Дикая степь, и по ней

если кататься, то только на лошади. Этой лошадью, которую почему-то сразу все вообразили, как

живую, он их пронял, конечно, – на лошади верхом никто из них не ездил! Кроме него, как

явствовало из его уверенного тона. Проверить эту ложь никто не мог, и они от него отстали.

Спасибо и на том, что научили лыжные крепления застёгивать да показали, как делать повороты и

тормозить на коротких горных лыжах. Хорош он был тогда – неуклюжий, в этом чёртовом

шерстяном костюме, в той совдеповской куртке… Да ещё неумело скользил не вниз, а поперёк

склона, cтараясь не попадаться на глаза знакомым из МАИ.

Глава 2

«Стою на вершине…»

Новый, 1972-й год и окончание сессии две подружки отмечали в кафе «Крымское» на

«Парке культуры», которое завсегдатаи – сплошь мгимошники и инязовцы – именовали не иначе

как «Крым». В «Крым» сбегали с лекций, там готовились к экзаменам, обменивались

конспектами, списывали задания. В общем, там собирались все свои, за исключением редких

вкраплений цивильной публики.

Признаком «своих» были громкие, без оглядок на окружающих разговоры и здоровый

жеребячий смех без риска получить в ответ осуждающий взгляд кого-нибудь из персонажей

средних лет, которых невоздержанная на язык Лилька в присущей ей манере называла «26

бакинских импотентов», или их сверстниц, растерявших остатки сексуальности, но не утративших

желания осуждать её в молодых. Поскольку ребят там всегда оказывалось больше, чем девчонок,

Лилька постоянно устремлялась в «Крым», как стремится на свежевспаханный луг скворец в

поисках жирных отборных червяков. Вот и сейчас Лилька оценивающе осматривала

присутствующих, одновременно слушая подругу, которая оживлённо и с чувством облегчения

щебетала о своём. И немудрено – сессию сдала на пятёрки, зачёты стали формальностью. А самое

главное – в тот день с утра из «Кремлёвки» выписали, наконец, Жору.

Здорово он тогда их всех напугал – загремел с микроинфарктом, к счастью не очень

тяжёлым. У Ляли гулко, как-то потусторонне застучало в ушах, когда они вдвоём с матерью, обе в

белых халатах, стараясь ступать на цыпочках, вошли к нему в палату. Жора, обычно загорелый –

воплощение лозунга «солнце, воздух и вода» даже в гриппозной, обесцвеченной зимней Москве

– на этот раз выглядел каким-то иссиня-бордовым, а черты его лица стали резче – точь-в-точь как

на снимках сельских армян, которые Ляля видела на страницах журнала «Советский Союз». Отец

широко улыбнулся им навстречу, но Ляле почудилось, что где-то глубоко в его взгляде засели

искорки страха. И это испугало её больше, чем нездоровая бордовость его щёк. Ляля кинулась к

нему, пряча за суетливостью движений собственный страх, и, искусно интонируя армянский

акцент, шутливо восклицала:

– Послюшай, ара, видишь что бывает, когда коньяк пьёшь по-русски, по-шалтай-болтайски.

Панимаешь? Настоящий армянин коньяк закусывает, и обязательно персиком!

Жора смотрел на неё, как добрый незадачливый пёс, которого заботливая хозяйка в

последнюю минуту оттащила за тугой ошейник от края смертоносного обрыва, и Ляля вдруг

впервые почувствовала, как сильно и безотчётно она на самом деле любит отца. Всё время визита, пока Валентина подробно расспрашивала мужа о лекарствах, кардиограммах и результатах

анализов, Ляля смотрела на него будто с помощью какой-то новой, доселе не испытанной оптики

для души. Она впервые почувствовала себя в его присутствии взрослой женщиной, готовой к

ударам судьбы, а он ей представился просто мальчишкой, пусть и с лёгкой примесью седины на

висках. Наверное, Жора тоже что-то почувствовал, ощутил интуитивно, что тот инфаркт неспроста, что это какой-то сигнал свыше – пусть невнятный и не очень поддающийся расшифровке, но знак

судьбы. С присущим ему умом и проницательностью он понял: надо что-то поменять,

безразлично что, но поменять радикально. Повинуясь скорее житейскому инстинкту, чем

здравому смыслу, он пошёл на авантюрный, с точки зрения армянина, поступок – отпустил свою

взрослую дочь на Кавказ на зимние каникулы.

Ещё до своего выхода из больницы Жора раздобыл через МИД две путёвки на

горнолыжную базу в Чегете, о чём и не замедлил торжествующе сообщить Ляле по телефону. Это

прозвучало так неожиданно… Она была сбита с толку:

– Поехать вдвоём с мамой на лыжах кататься? А ты как? Оставить тебя здесь одного? Нет,

не пойдёт.

Жора на другом конце телефона жизнерадостно выдал своё любимое «отнюдь нет», и

Ляля окончательно убедилась в том, что у него дела пошли на поправку.

– Нет, Лорис-Беликова, дитя солнечной Армении! Предлагаю тебе поехать с твоей

подружкой – как её, Лилей. Созвонись с ней к вечеру – мне нужно путёвки выкупить в профкоме

до конца недели. Заодно и лыжный костюм свой опробуешь – тот, австрийский, красный. А то мой

подарок уже два года в шкафу без дела валяется.

И вот они сидят в кафешке вдвоём, Лиля и Ляля, предвкушая отъезд на Кавказ, и

провожают уходящий год полусладким шампанским и пломбиром с арахисом. После каждого

глотка Ляля слегка морщится (она пьёт только брют), а Лильке – в самый раз. На неё вдруг

нападает безотчётное веселье, и она, давясь от приступов смеха и разбрызгивая шампанское на

ворот водолазки, рассказывает Ляле, как на днях мучилась над составлением индивидуального

комплексного плана по учебной и общественной работе.

– Представляешь, пристал этот комсорг группы: все давно отстрелялись, одна ты, видите

ли, не сдала. У него кличка – Элвис, а знаешь почему? Делает себе такой кок с пробором и

псевдобаки, как у короля рок-н-ролла. Я ему на ватмане написала каллиграфическим почерком:

«Обязуюсь проштудировать три источника и три составные части молодёжного движения на

Западе – секс, наркотики и рок-н-ролл». И вторым пунктом: «Обязуюсь совратить Элвиса в

приемлемое для него время». Видела бы ты, как он покраснел! Даже испариной покрылся!

Лиля опять закатилась смехом, так что на них стали оглядываться сидящие за соседними

столиками молодые люди.

– А что, неплохая идея, кстати, – задумчиво сказала Ляля. – Насчёт плана на будущее, тем

более комплексного, не уверена: будущее всегда теряется в тумане. А вот подвести итоги года

можно. Достижения года: окончание школы, поступление в институт и потеря девственности.

Фильмы года: «12 стульев», а из западных – «Декамерон», на закрытом просмотре видела. Книга

года, пожалуй, «Никогда не люби незнакомца» Гарольда Роббинса – я в подлиннике прочла.

Дурацкий перевод названия, правда? «Never Love a Stranger» звучит куда лучше.

– Слушай, а чем у тебя роман с Романом закончился? – спросила Лиля, нарочито играя

словами, – вы после этого что, не встречались?

– Встречались несколько недель регулярно. А потом как-то нет, знаешь… Что-то в нём не

то… Хотела бы я знать, сколько у него баб было. Десятки, пожалуй… Но дело не в этом. Помнишь

сюжет Возрождения «Леда и лебедь»? Во всех картинных галереях мира есть варианты. По-

моему, даже у Микеланджело. В постели он нежный, как Лебедь; и ласки у него как у лебедя – уж

не знаю, что тут символ чего – лебединая шея крепкая и гибкая, как… – дальше сама можешь

представить; а я для него – Леда. Для него, кажется, любая… – тут Ляля запнулась, не решаясь

произнести слово, – Леда. С ним здорово, когда он тебя… – она опять запнулась, – когда он это с

тобой делает. А потом – что-то не то. Сама не знаю почему. Я тут случайно школьную программу

по литературе вспоминала и подумала: представляешь, если бы Чацкого и Молчалина соединить

в одного человека? Вот как раз Роман бы и получился. И ещё, знаешь, лучше бы он молчал.

Слишком много слов – он мне даже Пушкина цитировал как-то после этого, что-то вроде:

Она покоится в объятиях Зевеса;

Меж ними юная любовь, –

И пала таинства прелестного завеса.

Нет, я ему благодарна, конечно, это же его усилиями пала моя «таинства прелестного

завеса».

Она не стала уточнять для Лильки, что всё равно наведывалась в ту квартиру с просевшим

диваном и с так и не зажжённой индийской свечой. Секс с мужчиной – не именно с Романом, а

просто мужчиной со всеми его работающими мужскими атрибутами – понемногу приобрел для

неё самодовлеющий характер, и её тянуло в этот омут, хотелось сладкого так, как иногда хочется

вот этого мороженого, что сейчас томно оплывало в её чашечке под тяжестью арахисовой крошки.

Другое дело – сколько в этом мороженом сахара и прочих наполнителей… Роман, кажется, стал от

неё отставать в эмоциональном развитии, что ли? Ей в последнее время хотелось, чтобы взял её, овладел ею какой-то властелин, хозяин, повелитель, который бы скрутил её в бараний рог и

изнасиловал – ну или, по контрасту, пылкий юноша-девственник, у которого ещё никого не было.

Вот как этот, за соседним столиком, что так смешно покраснел в ответ на Лилькины авансы. A

Роман со своим альпинизмом, помноженным на интеллигентские лясы, клонящиеся к

бардовским песням вперемешку с йогой и литературщиной для приманки аспиранток с филфака,

напоминал ей двигатель, работающий на холостом ходу, без сцепления с колесами. Впрочем, этот

мыслительный конструкт был, наверное, не для Лильки – не в коня корм. И потому Ляля вслух

сказала с несколько наигранной грустью:

– Любви хочется, чувства «большого и чистого», как у Дорониной.

– Ну, насчёт любви не гарантирую, – Лиля всё ещё не отошла от своего весёлого

настроения. – Вот большого, а главное чистого обязательно найдём, – хохмила она. – По-моему,

ты мудришь. Спасибо скажи Роману, что эту твою завесу так умело раскрыл. Жаль, что мне он

вовремя не попался. До сих пор оторопь берёт, когда своего первого вспомню. Не умеешь – не

берись! – со смехом добавила она, и со значением зыркнула на молодых людей за соседним

столиком. Их головы, как по команде, повернулись в сторону девушек, а один густо покраснел.

– У меня составлен комплексный план, –нарочито громко начала она, – как минимум

четыре мужика в наступающем году. Программа называется «Времена года» Вивальди!

Чувствуешь, что я музыкальную школу закончила? – И она выразительно подмигнула

покрасневшему юноше.

– Ну это ещё ничего! – в тон ей лукаво воскликнула Ляля. – Могла бы быть музыкальная

сказка «Двенадцать месяцев».

Лиля снова заразительно рассмеялась и сказала:

– Всё, хватит! У меня уже щёки от смеха болят. Давай ещё по мороженому?

***

К турбазе ехали на автобусе. Водитель-кабардинец отчаянно лихачил, автобус то рывком

срывался на высокую передачу, то вдруг резко тормозил, как осаженный скакун, и женская

половина пассажиров, к удовольствию кабардинца, взвизгивала от страха – частью напускного,

частью непроизвольного. Пару раз останавливались, когда какая-нибудь из девчонок, сидевших

впереди, подбегала к водителю, закрыв рот рукой в варежке, и отчаянно жестами просила

выпустить её на обочину. Лялю не тошнило, и она вовсю вертела головой, с интересом

разглядывая тёмные пирамиды сосен по обе стороны. Ей казалось, что автобус попал в готический

собор, разве что созданный из снега и сосен – в такой она заходила во Львове несколько лет

назад. Лилька, неумолимо болтавшая всю дорогу, вообще отсела назад, где было пять сидений в

ряд над двигателем и где сидели молодые люди, которых не пронимали ни тряска, ни крутые

повороты, ни выхлопные газы. Они даже успели несколько раз приложиться к фляжкам, куда

предусмотрительно перелили болгарский коньяк «Плиска», и наверняка угостили Лильку – потому

что та хохотала громче обычного. Оглянувшись пару раз, Ляля увидела, что та с хохотом

пересаживалась с одного сиденья на другое, не упуская случая приземлиться на коленки к

какому-нибудь из попутчиков.

– Вивальди, «Времена года», композиция «Зима», – громко объявила Ляля, поднеся ко рту

свёрнутый листок бумаги наподобие микрофона.

Лилька просто захлебнулась от смеха, а кто-то из молодых людей, поняв Лялькино

объявление буквально, заметил: