
Полная версия:
Неформат
невольно призадумалась. Взрослая жизнь, о пришествии которой она сама себе объявила по пути
в кафе, делала первый стремительный зигзаг и звала за собой, требуя на что-то решиться.
Тогда, в 1971-м, в своём неистовом стремлении приобщить подругу к таинствам плоти и
снять с неё позорное пятно девственницы Лилька оказалась упорнее, чем того требовала ситуация
и здравый смысл. Она терроризировала Ляльку ежедневными звонками, каждый из которых
выливался в обширный, многоступенчатый разговор на тему «кто у нас есть в обойме». Благо бы
только днём, когда Жора был на работе! Но она стала покушаться и на вечернее время, а Жора
терпеть не мог неупорядоченные телефонные связи; да к тому же Лилька на пиках энтузиазма так
орала в трубку, что Ляля всерьёз стала опасаться, что тема разговора каким-то образом дойдёт до
ушей отца. Наконец её терпение лопнуло и, вызвав Лильку на деловое свидание на ближайшую
станцию метро, она сделала ей решительный укорот. Эрудиция, накопленная за два года учебной
каторги, была ещё свежа в сознании, и Лялька, перехватив инициативу у напористой подруги,
назидательным тоном поведала ей остроту вековой давности: анекдот о том, как царь Александр
Второй наградил графа Клейнмихеля за строительство железной дороги в Петербург медалью с
надписью: «Усердие всё превозмогает», на что записные остряки братья Жемчужниковы – они же
Козьма Прутков – откликнулись язвительной ремаркой: «Иногда усердие превозмогает и
рассудок».
– Вот и ты мне напоминаешь этого Клейнмихеля, – выговаривала Ляля подруге. – Ты чего
кричишь в трубку как оглашенная?! Хочешь, чтобы родители услышали и вместо МГИМО
постригли меня в Новодевичий монастырь? Это ещё хуже, чем твой археологический с
окаменелостями.
– Для тебя же, росомахи, стараюсь! – горячилась Лилька. – Если ничего не делать, жизнь
мимо пройдёт!
– Кто тебе сказал, что ничего не делается? «Наши цели ясны, задачи определены – за
работу, товарищи!»
Легко сказать – «за работу!» Наступление на постельном фронте ещё даже не
планировалось – не было подходящей кандидатуры. Правда, Ляля сделала несколько робких
шагов навстречу судьбе – позвонила бывшей однокласснице Эллочке и, между прочим, среди
болтовни о том, кто куда поступил, выудила у неё важную новость. Эллочка, оказывается,
рассталась со своим последним воздыхателем, который охмурял её весь последний год
романтикой горных восхождений, песен под гитару у костра и сентенциями о том, что все едут за
делами и деньгами, а он, непонятый лирический герой, едет за туманом и за запахом тайги. План
поиска кандидатуры был просто, как мыло, – Ляля логично предполагала, что на все эти песни у
костра наверняка слетаются, словно таёжные комары, потенциальные кандидаты на её первый
сексуальный опыт. Разрыв между Эллочкой и романтиком гор поначалу сбил Лялю с толку, но она
тут же сориентировалась, тем более что Эллочка по телефону говорила об этом без ожесточения и
даже несколько шутливо. Ляля сразу удачно сымпровизировала – осведомилась, где встречаются
любители самодеятельной песни, они же альпинисты, уточнив, что, мол, её парень, с которым она
познакомилась в МГИМО, большой энтузиаст и того и другого. Эллочка, ничуть не удивившись
наличию у Ляльки парня, тем более из МГИМО, легко выдала номер телефона своего отвергнутого
ухажёра и стала исподволь выяснять, нет ли у Лялькиного парня друзей, явно прицеливаясь на
новые отношения. Потребовалась некоторая изворотливость, чтобы выкрутиться из разговора, не
вдаваясь в конкретику, но главное было достигнуто – в руках была ниточка, ведущая в лабиринт
минотавра, в закоулках которого наверняка отыщется её первый мужчина. Единственное, что
смущало во всех этих хлопотах: они как-то явственно напоминали ей предэкзаменационную
горячку. Ляля с неудовольствием отметила про себя, что, вопреки ожиданиям, взрослость не
освободила её от хлопот, как этого хотелось, а, напротив, усугубила их масштаб и значимость;
неправильные английские глаголы и даже любовь Онегина к Татьяне теперь казались лёгкой
задачкой по сравнению с житейскими альтернативами – делать? не делать? рисковать? или нет?
Она даже малодушно подумывала о том, чтобы оставить всю эту затею – в конце концов,
впереди ещё пять лет в институте, времени навалом. Но Лилька досаждала ей расспросами, да и у
самой Ляли в глубине сознания шевелился червячок любопытства. Подспудно начинало бесить
сознание того, что она всё ещё какая-то маленькая, ненастоящая, и чем дальше, тем чаще она
впивалась глазами в своих сверстниц в попытке нюхом опытного физиогномиста определить –
было это с ней или нет.
Все чувства, кроме разве что тактильных и вкусовых, настойчиво твердили, что да – было!
И у этой, другой, тоже было! Да у всех, если на то пошло, было – кроме неё самой… И Ляля
решилась: набрала номер телефона этого самого Романа и, сославшись на Эллочку и своего
несуществующего ухажёра, напросилась на вечеринку послушать песни под гитару.
Она прежде видела его один раз, да и то мельком, издали, в компании Эллочки, и теперь
ни за что бы не узнала, если бы он, на правах хозяина вечеринки, не представился первым. Он
отпустил роскошную курчавую бороду – то ли с горя, то ли в поисках нового имиджа – и теперь
походил на молодого народовольца, правда, ни дня не сидевшего на каторге и вовсе не
сгорающего от чахотки – напротив, с артистическим румянцем во всю щеку.
Несколько лет спустя, когда вся страна с мазохистским любопытством прильнула к экрану
телевизора, отслеживая в десяти сериях фильма перипетии судьбы молодого Карла Маркса: его
попойки, безумные студенческие выходки и конфликты с набожным евреем-отцом – Ляля узнала
этот типаж. Но тогда, в квартире, наполненной прыщавыми юнцами в водолазках и их подругами
в очках и длинных шерстяных юбках крупной вязки (отдалённое эхо Парижа 1968-го и заокеанских
хиппи), в повестке дня стояли другие вехи-ориентиры: разговор вертелся вокруг Тянь-Шаня и
Эльбруса, старины Хэма (Ляля с запозданием сообразила, что подразумевался Хемингуэй), индийских йогов и дзен-буддизма. А Сергей и Татьяна Никитины, о которых Ляля, к стыду своему, слыхом не слыхивала, фигурировали просто как Серёжа и Таня, недалеко отставая от Володи
Высоцкого и Андрюши Вознесенского.
Она без усилий озвучила заранее отрепетированную ложь, объясняя отсутствие своего
ухажёра и выдавая себя за рьяную поклонницу самодеятельной песни, и Роман, ничуть не
удивившись, словно только этого и ждал, пригласил её в круг, где среди бутылок с портвейном и
открытых банок со шпротами уже вовсю болтали в преддверии выступлений бардов.
В голове прочно засела установка «Не понравится – в любой момент уйду, меня здесь
ничто не держит». Именно эта ложная свобода выбора и держала её там. Это и ещё странное
ощущение двойственности: её окружали вполне взрослые люди, но с какой-то щербинкой, с
каким-то вывертом, который делал их похожими на рано повзрослевших, не в меру серьёзных
детей. Представить себе здесь Жору было немыслимо – даром что он тоже был из мира взрослых.
Ляле всё время чудилось, что эти взрослые дети условились сыграть в какую-то странную
эзотерическую игру. Впрочем, тогда она не знала слово «эзотерика», хотя суть в этом, пожалуй, и
заключалась. Ляля даже на какое-то время забыла о подспудной цели своего визита, целиком
отдавшись разгадыванию правил неведомой игры. Она быстро смекнула, что в правилах
пренебрежительно-лёгкие ссылки на последний номер «Литературки», а лучше – «Иностранки»,
умная недосказанность в оценках – подразумевалось, что собеседник хватает твою мысль на лету, и в подтверждение этого к элегантно оборванной фразе, как маркер «для своих», добавлялось:
«Ну, ты же понимаешь…» О джазе надлежало судить с умиротворённой поволокой сонных, всё в
жизни видевших глаз, а музыкальный рок порицался, но с любовью, как непутёвое, но
талантливое дитя, хватанувшее, надо честно признать, через край. Неведомый Ляле Сальвадор
Дали теснил Пикассо и абстракционистов, и о Никите, угодившем в прошедшее завершённое
время – «паст перфект», говорилось с видимым пренебрежением. И всенепременно обращения
«старик» и «старуха», вне зависимости от возраста и статуса. «Старик, ты гений!», «Ну вот здесь я с
тобой не соглашусь, старуха», «Старик, ну это офигенно глубоко, как ты этого не понимаешь?» С
усилием отвлекаясь от этих антропологических наблюдений, чтобы напомнить себе, зачем она
здесь, Ляля тщетно пыталась представить, как бы повела себя в этой ситуации Лилька.
Впрочем, начинал всё ярче разгораться и её костёр… Когда она на правах подкидыша в
случайной группе у стены обмолвилась о том, что читала «Аэропорт» Артура Хейли в оригинале, то
вдруг неожиданно для себя самой сорвала у аудитории куш – ведь сигнальный экземпляр с
русским переводом бестселлера ещё только путешествовал по редакционным коридорам
«Иностранки».
К ней весь вечер клеились кандидаты – в бородах и без, некоторые даже на виду у своих
поклонниц, тех самых, с которыми и пожаловали на вечеринку, и Ляля, удивляясь сама себе и
входя во вкус, бестрепетно играла роль взрослой, со всеми этими знаковыми «старик – но это же
трансцендентально!», поражаясь втайне только тому, что её до сих пор не разоблачили. Она вела
себя как опытный картёжник, который по-хозяйски ласкает в широкой пятерне проходные десятки
и усатые валеты, не торопясь сыграть ва-банк и догадываясь, что на подходе из рядом лежащей
колоды уже короли, а то и козырные тузы. К середине вечера она уже знала имена большинства
из колоды и, кажется, даже успела заслужить немое презрение у пары бубновых дам в
водолазках. Где-то в перерывах между «Парня в горы тяни – рискни» и «Домбайским вальсом»,
отогнав от неё очередного из валетов, серьёзно, с пафосом демонстрировавшего восхождение из
последних сил в связке по почти отвесной стене, Роман завёл с ней светский разговор,
ненавязчиво интересуясь, как давно она дружит с Эллочкой.
Ляля, легко прочитав его картёжный расклад, отвечала рассеянно и изо всех сил
демонстрировала незнакомство с предметом разговора – что было нетрудно, потому что Эллочка
все старшие классы школы уделяла львиную долю внимания мужчинам старше неё и на контакты
с ровесницами особенно не шла.
Игра в незнание себя оправдала – он почувствовал себя успокоенным и стал, манерно
поглаживая бороду, лепить свой имидж, небрежно роняя упоминания о Визборе и театре на
Таганке. Она снова почувствовала раздвоение восприятия – сознание твердило ей, что он
взрослый, вполне серьёзный и даже, наверное, состоявшийся человек, даже внешность которого
требовала относиться к нему с должным пиететом; а другая, глубинная женская часть её естества
навевала непонятно откуда взявшееся ощущение, что перед ней – попрошайка-лицемер, который
хочет чего-то, но по причинам ложно понятой гордости отказывается упоминать это вслух. Ей
вдруг вспомнился дачный сторож-алкоголик, добросовестно следивший за поливом грядок в
отсутствие хозяев. Он имел обыкновение появляться с приездом Жоры с семьёй на террасе их
дачи, стоял немым укором себе и другим, не в силах попросить вместо платы у Жоры то, ради
чего, собственно, и служил верно всю неделю, – чекушку «Московской» (водка до местного
сельпо сроду не доходила, исчезая в авоськах жаждущих ещё на уровне райторга).
Она бы откладывала до бесконечности принятие решения, но тут хитрый дьявол,
заведовавший не только распрями между литературными журналами почвенников и
прогрессистов, но и судьбами их читателей, подкинул ей со страниц «Нового мира» трифоновскую
повесть, название которой, несомненно, продиктовал лукавый собственной персоной – «Обмен».
Лялю, впрочем, такое провиденциальное название никак не впечатлило – от него, на её взгляд, за
версту разило никаким не «Фаустом» с обменами душ на бессмертие, а московским жэком или,
хуже того, Банным переулком, куда они как-то в её детстве ходили давать объявление на обмен
квартиры для дальних родственников матери. И читать повесть она стала только потому, что
донеслись до неё стороной какие-то хвалебные шумы на этот счёт. И произведение оправдало её
худшие опасения, да ещё и с перехлёстом: это была какая-то угрюмая, наполненная неврозами,
недовольством и ущербностью жизнь, и она выглядела тем страшнее в своей обыденности, что
происходила тут же, в Москве, где-нибудь в Сокольниках или на Каширке. И жизнью этой жили
вот эти самые люди – те, что окружали её в метро и автобусах, что толклись в гастрономах и
универмагах, все эти усталые жёны и больные свекрови, и унылые любовницы, и мерзкие в своей
безысходности коммуналки и малометражки… Убогое существование этих персонажей
показалось Ляле таким противным, серым и изначально предопределённым, что она
всполошилась душой: «Как же так?! Неужели это ждёт и меня?! Неужели так у всех – и на всю
жизнь?!»
Лялю охватил вселенский ужас при мысли, что она, живой человек со страстями и
любопытством, со временем, сама не заметив, когда, станет одним из этих персонажей, поселится
где-то на страницах такой вот книжки, где, кажется, никогда нет солнца, а всё время серая, без
всплесков вдохновения московская осень. Нет! Надо было решаться на что-то, ломать в своей
жизни те самые дрова, о которых все говорят, но которые далеко не все ломают!
И, позвонив Роману в очередной раз, она легко, совсем как взрослая, согласилась не
только прийти на очередную вечеринку, но и забежать к нему до этого на кафедру в главный
корпус МГУ – он, кажется, подвизался там в какой-то бесконечной аспирантуре на мехмате, среди
таких же бородатых коллег. Забежать с целью пообедать вдвоём в профессорской столовой – это
уже был какой-то аванс, негласное обещание и намёк на что-то большее, чем шпротный паштет
среди общего шума и гама квартиры. Впрочем, из профессорской столовой был, как всегда,
обратный ход… Но этот проклятый «Обмен», дочитанный до конца вчера ночью, снова навеял
такое смертное уныние и такую безнадёжность и так совпал с мокрой, вперемежку с опадающими
листьями погодой, что требовалось что-то резкое, необычное – встряхнуть свою жизнь, как
коктейль в тонкостенном стакане, не заботясь о том, как перемешаются его составляющие.
В тот день они ели какой-то сложносочинённый комплексный обед в столовой, где,
оказывается, даже предполагались официантки и перемена блюд и где Роман чувствовал себя
завсегдатаем. А потом они в познавательных целях промчались под высокими сводами главного
корпуса. «Архитектура позднего сталинизма», – смело пошутил он. И в этой откровенности,
словно со своей, ощущалась та интимная грань, которую она готова была переступить.
Университет имел даже своё собственное отделение милиции, что немало удивило Лялю. Всё это
в череде пустого, бессодержательного калейдоскопа его знакомых, которым он кивал на ходу,
почему-то создало у неё ощущение игры в «Бутылочку», как на дне рождения сверстницы в
восьмом классе, где она впервые поцеловалась с парнем. Только теперь бутылочка, казалось, с
каждым заходом крутилась всё более лихо и стремительно, увлекая её за собой в водоворот
новой, опасной жизни – подальше от героев Трифонова с их безнадёжными сторублевыми
альтернативами.
Бутылочка остановилась по мановению её руки, но так, чтобы парень как бы не
догадывался об этом, указуя на тот летний солнечный полдень опоздавшего московского бабьего
лета, когда клёны уже стояли в золотом оперении, но ещё не спешили сбросить его под ноги
полуденным прохожим и под колеса трамваям с грациозными шарнирными дугами над головой,
умными, заострёнными вперёд мордочками. Он, конечно, догадался, что она неспроста
позвонила ему с вопросом: «Роман, ты сейчас занят?» Презрев все обязательства на весь остаток
дня, он сказал с дендистскими интонациями: «Нет, Ляля, в жизни мужчины всегда есть место для
горных восхождений, вина и внезапных встреч с женщинами». Ну что ж – тем лучше! Она и так
уже сбежала с предпоследней лекции по научному коммунизму, и в запасе было с лихвой
времени – часа три, если не больше.
Через полчаса она уже стояла у станции метро «Парк культуры» прямо перед старым
зданием своего института – ей почему-то пришло в голову встретить его именно здесь, у этого
корпуса, а не около этого бетонного монстра на «Юго-Западной».
Ляле захотелось по дороге к нему домой поблуждать по московским дворам, подставляя
лицо нежаркому осеннему солнцу, размахивая сумкой с учебниками и по-детски вспрыгивая на
бордюры тротуаров. Она всё для себя решила, и это решение дало ей внутреннее освобождение –
теперь можно было болтать о чепухе, выспрашивать у него ненужные подробности альпинистских
будней и перебивать его на полуслове каким-нибудь пустяковым замечанием. И вот, не дослушав
его очередной пафосный пассаж о том, как они в режиме подготовки к восхождению гоняли
прошлым летом по горам Тянь-Шаня с рюкзаками, набитыми булыжниками, она, размахивая
руками, забегая вперёд и прыгая перед ним, как горная коза, сказала ровным голосом, буднично, но так, что не оставалось места ни для сомнений, ни для возражений: «Мы сейчас идём к тебе!»
Он всё понял с полуслова и невольно ускорил шаг. Впрочем, может, он старался не отстать от неё, кружащейся вокруг в беспечных пируэтах и перескакивающей с ноги на ногу?
Он пропустил её перед входом в подъезд, и она, показав ему шутливо язык,
скомандовала: «Ну, альпинист, вперёд и вверх! Не отставай!» – и помчалась аллюром по лестнице
так, что он едва за ней поспевал.
Старая, с допотопной мебелью, запущенная квартира в пятиэтажке в отсутствие
интеллигентской компании показалась ей неожиданно маленькой и более уютной, чем обычно.
Роман сделал поползновение выйти на кухню, чтобы поставить чай, но Ляля, с размаху швырнув
сумку с книгами на убитый бугристый диван, сказала:
– Не надо, лучше зажги ту свечку – ароматическую, из Индии.
Он проворно вернулся из кухни с коробком спичек в руках и вознамерился поджечь
фитилёк, но Ляля, держа свечку горизонтально и прямо глядя ему в глаза, спросила:
– С какого конца поджигать?
Её активная роль в мизансцене подходила к концу. Осталось нежным жестом извлечь у
него из рук спичечный коробок и швырнуть на пол в угол, а за ним и незажжённую свечку. Он, уже
не колеблясь и не отвлекаясь на условности, ринулся к ней. Оставалась последняя ремарка в
сцене: она, прежде, чем поддаться его страстным поцелуям, всё-таки успела шепнуть, что
совершенно неопытна и у неё никого не было. Правда, она забыла упомянуть, что ей ещё не
исполнилось восемнадцати…
Роман, похоже, пришёл в восторг от её признания – Ляля почувствовала это благодаря
своей женской интуиции, хотя внешне он сдерживал себя и как будто даже притормозил – по
крайней мере, его руки заскользили по её спине медленнее и осторожнее, чем до этого.
– Ты только не переживай, всё будет замечательно. – Голос, который он не стал понижать
до шёпота, звучал тихо, но явственно в абсолютной тишине квартиры, будто ручей в лесной чаще.
– Из нас двоих опыт у меня. Это как в горах на восхождении: важно не только что делать, а когда и
как.
Он аккуратно, стараясь не задевать ее спину пальцами, расстегивал лифчик на её спине,
будто открывая альпинистский карабин. Погружая её лицо в свою бороду и целуя в губы, в
перерывах уговаривал:
– Я знаю, как и что делать там… Тебе не будет больно, не бойся. Только слушайся меня.
Она послушно гнулась в его объятиях, невнимательно реагируя на ласки его рук и поцелуи,
стараясь не стесняться, когда он нежно и в то же время сильно и требовательно стал приникать к
её грудям губами, чуть покусывая соски и вгоняя всё её тело в какой-то вселенский озноб. При
этом она старалась не пропустить того мгновения, когда он войдёт в неё, боясь и ожидая
одновременно. Но он вовсе не торопился – он целовал её, спускаясь всё ниже и ниже, словно Том
Сойер, добросовестно красящий кисточкой забор, и шептал ей какие-то конфетные, чуть ли ни
детские нежности.
Он ласково раздвинул ей ноги в бедрах, и она инстинктивно напряглась, ожидая главного.
Но парень был слишком хитёр и искушён, он совсем не торопился и не нервничал, как нервничал
тогда тот восьмиклассник, с которым она просто целовалась по указанию бутылочки. Роман, снова
придвинув к ней лицо, на котором даже в полумраке старой комнаты пылал румянец, шептал ей
на ухо недосказанности, сопровождая этим несвязным словесным комментарием ласкательные
движения своих пальцев там, где она потихоньку начинала оплывать крупными капельками
прозрачной влаги, словно индийская свеча, которую они так и не удосужились зажечь.
Он незаметно убрал руку оттуда, и она снова напряглась в ожидании, но Роман, обнимая
её теперь обеими руками, тем же негромким голосом, который, однако, явственно разносился по
всей комнате, сказал:
– Я ожидаю тебя и никуда не тороплюсь. И ты тоже не спеши. Скажешь мне, когда ты
готова.
Она послушно мотнула головой, ощущая, как он аккуратно прислонился к ней там и стал
нежно тереться, соскальзывая из разреза губ вверх на ее лобок и дразня её контрастом твёрдой, пульсирующей в возбуждении плоти и мягких, податливых округлостей, которые тоже
прижимались к ней, норовя забраться в ложбинку её губ.
Он снова и снова проделывал с ней один и тот же трюк, чередуя эти твёрдые и мягкие
прикосновения, и она понимала, что он терпеливо ждёт её, но при этом тоже ощущает что-то
потустороннее, от чего идёт озноб по всему телу. И когда его податливые округлости, завершая
очередной цикл, прижались к ней снова, она, понимая, что делает ему приятное, раздвинула ноги
как можно шире, влекомая больше нестерпимым любопытством, чем желанием, ну, и
благодарностью к нему за его терпение, наконец решилась и шепнула ему:
– Да, я готова! Прямо сейчас!
И он, вознаграждая себя за долготерпение, в этот раз нырнул глубже, а потом медленно,
но без остановки заскользил по влажной тропинке для того, чтобы, уже не церемонясь и не
обращая внимания на её слабую преграду, прорвать её одним сильным рывком, который
отозвался гримасой боли на её лице, вторгнуться в неё глубоко и вонзаться снова и снова, пока
она, ошеломлённая, старалась не сомкнуть ноги и держать их так же широко, встречая его всякий
раз толчком бедер вперёд и навстречу. И эти распахнутые навстречу ему бедра почти сразу
сломили его, он с первобытным стоном вырвался из её плена, чтобы расплескать всё сверху по
ней – по её ногам, по смятой простыне и одеялу.
Роман, будучи галантным любовником, конечно, повторил всё на бис, перед этим нежно и
тщательно смыв с неё в старом, хлещущем во все стороны душе следы своей нетерпеливой
страсти и даже специально поменяв простыню. В этот раз он мог позволить себе долго держаться, когда они слились в единое целое, и старательно доводил её до оргазма, который она, возможно, и испытала, по его настойчивой просьбе закрыв глаза и всё более похотливо вслушиваясь в тихие, с хрипотцой модуляции голоса, которым он описывал, не до конца называя вещи своими
именами, что именно он делает с ней и каким образом. Этот словесный комментарий почему-то
возбудил её чуть ли не больше, чем его умелые движения, и она, стыдясь сама себя и не в силах
замолчать, тихонько зарычала-застонала и впала в какой-то кататонический ступор на несколько
секунд.
Остальное не запомнилось вовсе. Она с опустошённой головой, под впечатлением от
пережитого, но не в силах вспомнить ничего в деталях, да и не стараясь особенно, выбралась из
его квартиры и на автопилоте, бессознательно добралась домой. Дома Ляля так же машинально,
как ехала в метро, отправилась в ванную под душ – не расхлябанный, как у него, а бьющий
аккуратной водной лейкой в одном направлении из гэдээровского смесителя на гибкой
змеевидной трубке, аккуратной и упорядоченной, как её жизнь до сегодняшнего дня. Она
прошлёпала мокрыми ногами по пути из душа, чтобы снять трубку телефона, который мелодично