Неформат

умудрённого годами ментора-резонёра на этом пиршестве словес, попытался вывести своего

оппонента на заданный ответ.

– В том-то и дело, что нет! – воскликнул Савченко излишне громко, на секунду забыв о

том, что он в гостях. – Трагедия у самого Светлова, – добавил он значительно тише. – К кому

обращены вот эти строчки: «Не надо, ребята, о песне тужить… Не надо, ребята, не надо, друзья…»

Это же заклинание! – Савченко опять невольно с горячностью повысил голос. – Он словно

пытается доказать себе что-то, во что сам не верит, обращаясь якобы к «ребятам». При этом и сам

в свои заклинания мало верит – иначе зачем их повторять снова и снова?

– Но, может быть, в этом и смысл? Наша жизнь вообще состоит из заклинаний…

Жора хитро улыбнулся той особой улыбкой авгура, которую он обычно приберегал для

западных партнёров по переговорам, когда, исчерпав резоны и аргументы и давая понять своему

визави, что пространства для манёвра не осталось, он прибегал к спасительной словесной ссылке

на «ленинские принципы советской дипломатии». Британцы и французы при этом отвечали

всепонимающей (Жора про себя называл её «порнографической») улыбкой, а немцы и

американцы начинали кипятиться, не в силах принять того, что против идеологического лома нет

приёма, и тема разговора с советским дипломатом, собственно, исчерпана. Савченко то ли по

молодости, то ли в силу идеологической девственности, конечно, не уловил скрытого сарказма.

– Смотря что призывать заклинаниями! – убеждённо проговорил он, и Жоре стало немного

стыдно за свой цинизм.

– Заклинание «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло!» это одно! А если у хлопца

проснулась испанская грусть и он призывает смерть, как в гипнозе: «Но мы ещё дойдём до Ганга, но мы ещё падём в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», – то кому адресовано

заклинание? Тому, кто шепчет под пулями «жди меня»?

Валентина, которая с повадкой вышколенного официанта подкладывала спорщикам

долму, снова насторожилась. Гость, в своём математическом неведении, подошёл слишком

близко к опасным рубежам, за которыми гуманитарные вопросы становились политическими.

– На правах хозяйки стола объявляю следующий тайм-аут! – заявила она твёрдо. –

Уважаемые любители поэзии и нелюбители заклинаний, вернитесь мысленно с берегов Ганга за

этот стол и давайте перейдём от армянского блюда к вполне русскому. Отведайте домашних

пельменей.

Она выразительно посмотрела на Лялю, и та с избыточной суетой стала угощать Вадима.

Валентина, с женской осторожностью уходя от скользкой темы гражданственности в

поэзии, нежно проворковала:

– Вам, кажется, понравились пельмени, Вадим?

Савченко по-светски, но вполне искренне признался в любви к сибирским пельменям,

присовокупив, что его бабушка родом из Новосибирска.

Жора, доброжелательно и с обострённым интересом поглядывая на гостя, веско сказал:

– Теперь я понимаю, почему этот студент из ГДР сделал вам именно такой подарок.

Удивительно, правда, что наши друзья из первого государства рабочих и крестьян на немецкой

земле (он снова, как и при слове «заклинания», улыбнулся) делают такой неочевидный выбор,

публикуя поэта непростой судьбы. Может быть, Хонеккер больший любитель поэзии, чем

покойный Ульбрихт.

Он снова улыбнулся, и до Савченко наконец дошло, что в ремарке есть свой сокровенный

и чужим недоступный смысл. Он почувствовал, что невольно прикоснулся к чему-то

неосязаемому, что носится в московском воздухе, не оседая на страницах газет, но

материализуется в таких вот домах, каких в Изотовке нет и не предвидится, – где явственно

присутствие вольтовой дуги власти и где имя Ульбрихта звучит как имя близкого родственника.

Он вспомнил скромные, но весёлые застолья в малогабаритной «хрущёвке», на которые

собирались коллеги матери…

– Но, может быть, вы слишком пристрастны к поэтам, то есть к их собственным

человеческим слабостям, порокам, наконец? – Жора опять не удержался от того, чтобы исподволь

задать вопрос, ответ на который мог бы поглотить весь остаток вечера. – Пушкин, скажем, был

азартный картёжник и наделал кучу долгов. Да и сам он писал что-то этакое:

О люди! все похожи вы

На прародительницу Эву:

Что вам дано, то не влечёт;

Вас непрестанно змий зовёт

К себе, к таинственному древу;

Запретный плод вам подавай,

А без того вам рай не рай.

Цитирую фрагментами по памяти. Согласитесь со мной, – продолжил Жора весело, – и мы

закончим диспут о поэзии.

Савченко молчал несколько секунд, будто вслушиваясь в отголосок последнего

музыкального аккорда, но Ляля, на которую под воздействием выпитого снова снизошло какое-то

алкогольное озарение, кожей ощутила, что он, по своему обыкновению, собирается с мыслями,

будто разгоняясь с высокой горки: «Да, я стала слишком хорошо его ощущать, даже без слов.

Проникновение, согласование гормонов», – опять пронеслось у неё в голове, и она сама

испугалась, как бы не выдать свою сокровенную тайну мимикой или нечаянным выражением

глаз.

– Я готов простить любому поэту его минутную ничтожность или мелочность, особенно

если в основе её безденежье. – Он вдруг вспомнил холодный люминесцентный свет ламп в

пустынном спортзале. – Но мне неуютно, когда поэт жизнь – особенно не свою, а чужую, –

насильно превращает в теорему, у которой обязательно есть доказательство, и причём только

одно! Поэзия не подразумевает доказательство теоремы, в лучшем случае она пытается её

сформулировать – для этого есть математика. Не дай бог поэту вообразить и увериться в том, что

любая гипотенуза короче двух катетов! В математике это просто – цифрам не больно! А в жизни

поэзия – это и есть жизнь чувств – гипотенуза сплошь и рядом длиннее двух катетов или хотя бы

равна им. Или стремится быть равной им. А если одному катету хочется стать гипотенузой, а

другому всё равно? В жизни и у катетов, и у гипотенузы есть душа – вот о ней поэты и должны

писать.

Пока Савченко поглощал вторую порцию пельменей, стараясь не торопиться и ловя на

себе ироничные взгляды Ляли, не забывшей его тайных фобий провинциала в том, сколько

подобает есть в гостях, Валентина бесшумно принесла вазу с эклерами, которые всегда были её

коньком, беспроигрышным вариантом в любом застолье:

– Если вы когда-нибудь устанете от точных наук, у вас всегда есть в запасе поприще

литературного критика, – с какими-то новыми, не очень знакомыми Ляле интонациями в голосе

проворковала она. – Вас не будут любить поэты по двум причинам: во-первых, вы одним своим

видом будете напоминать им Есенина, а это уже живой укор. (Ляля с трудом удержалась от

уязвлённой гримасы при этих словах.) А во-вторых, вам всегда будет что им сказать. И я не

уверена, что они найдут что ответить. Но пока вы не избрали такое беспокойное поприще, давайте

поднимем бокалы – при условии, что наш хозяин снова наполнит их, – за разность гипотенуз и

катетов в нашей жизни. За то, чтобы у нас всегда были варианты. У вас ведь, Вадим,

распределение не за горами. Пусть вам сопутствует удача.

– Значит, вы стоите на пороге вполне взрослой жизни, Вадим Борисович, – легко, гораздо

легче и беззаботнее, чем он только что говорил о стихах, – бросил Жора как бы вскользь,

покачивая лёгкими круговыми движениями в бокале недопитое густо-бордовое вино. – Ляля

давеча пообещала вслух, что если все мы проживём достаточно долго, то ещё сможем полетать

на пассажирских самолётах ваших конструкций. Или вас больше привлекает служение богу войны

Марсу – истребители и штурмовики?

Вопрос был, конечно, «с заходом», причём издалека. Савченко, только что аккуратно

осушивший бокал вина и изготовившийся закусить его остатками пельменей, внешне

напоминавшими изящные женские ушки, прервал себя на полудвижении к ножу и вилке, чем

снова вызвал ироническую улыбку у Ляли; она вспомнила, как он сражался на турбазе с

содержимым тарелки при помощи двух алюминиевых вилок. Сегодня, конечно, он был в полной

готовности продемонстрировать застольный этикет – и столовое серебро, слава богу, в их доме

далеко эволюционировало от алюминия.

Савченко мимолётно, хотя и вполне серьёзно, задумался над заданным вопросом, прежде

чем дать, по своему обыкновению, развёрнутый ответ:

– Меня, честно говоря, привлекают новые разработки гораздо больше, чем внедрение уже

существующих. Поэтому хотелось бы заниматься именно этим. Если уж допустить то, о чём

говорила Ляля, то путь к собственной модели самолёта новой конструкции лежит именно через

НИИР. – Столкнувшись с непонимающим взглядом Жоры, он поспешил объяснить: – «научные

исследования и разработки». Именно там непротоптанные дорожки. Именно там можно создать

что-то принципиально новое. А внедрение, как я слышал от выпускников, – это сплошное

расстройство. То того нет, то другого не хватает. Начинают с элегантного решения, а заканчивают

какой-то несуразицей: подгоняют не материалы под техническую мысль, а технические решения

под имеющиеся материалы. А поскольку материалы – это такая… – С уст Савченко чуть не

сорвалось неприличное слово, но он вовремя спохватился.

Жора продолжал молчать, выжидательно глядя на гостя, – простая уловка, которая

работала почти всегда на переговорах в МИДе. Ну, пожалуй, только не с азиатами с Дальнего

Востока: те воспринимали молчание как знак к окончанию переговоров…

Но этот гость, современная инкарнация то ли Есенина, то ли Сикорского, слава богу, не

походил менталитетом на японцев или корейцев, разве что потенциалом честолюбия… Игра в

молчанку дала свои плоды – Савченко продолжил ветвистую цепочку причинно-следственных

связей:

– Но НИИР тоже не мёд. И в этом вся проблема.

– Какая именно? – Жора знал, что на подсознательном уровне лаконичный вопрос

вероятнее даст развёрнутый ответ.

– Проблема в том, что все средства – нет, не все, конечно, но большая часть – выделяются

под военные разработки. Гражданское самолётостроение, если честно, – бедная Золушка на балу,

где в основном пируют оборонные КБ и предприятия. Магистральные самолеты «Аэрофлота» –

это близкие, но бедные родственники стратегической военной авиации или, на худой конец,

бомбардировщиков средней дальности или транспортников. Никто и нигде не будет специально

заниматься разработкой пассажирских самолётов: для этого нет материальных стимулов. В

оборонке и зарплата повыше, и квартиры дают быстрее, и в ведомственный санаторий летом

можно съездить. Отсюда и разница в уровне специалистов. Хорошо ещё, что в авиастроении

можно легко адаптировать планер для гражданских нужд – достаточно установить ряды кресел и

сделать несколько выходов. А в принципе… Корпус тот же, что и в бомбардировщике, двигатели и

навигационные системы менять не нужно. Простое решение. Автопрому, например, гораздо

сложнее. Там та же ситуация. Мой одноклассник собирается распределяться на Минский

автозавод после политеха, он мне рассказывал, как большегрузные тягачи: МАЗы, ЗИЛы, Уралы –

сделаны более-менее на уровне, потому что продукция идёт вначале в войска, а потом уже в

колхозы или стройтресты. А с легковушками беда. С «Запорожцем» бьются уже лет семь, а толку

нет и, кажется, не будет. Автомобилестроители, в отличие от нас, не могут взять шасси, скажем, от

ЗИЛа и посадить на него кузов легковушки. Что, кстати, пример «Запорожца» и доказывает: завод

ведь раньше был тракторный, это его недавно перепрофилировали. А мне хотелось бы

потрудиться над оригинальной гражданской разработкой. Знаете, наш ответ американской

модели «Боинг-747». Двухэтажный пассажирский широкофюзеляжный самолёт – вот это вещь!

Вот бы сделать что-нибудь подобное!

– «Боинг-747»? Как же, слышал и читал в «тассовках», то есть в новостных лентах ТАСС, –

целомудренно поправился Жора в ответ на непонимающий взор гостя, – а мой коллега даже

видел его, что называется, вживую в аэропорту Лондона. Сказал, что впечатляет – этакое

чудовище в небе, и пассажиров в нём столько, сколько в целом поезде. Вам бы, конечно, как

профессионалу было интересно увидеть его воочию… Итак, чего вам хочется, понятно. А что вам

можется? Иными словами, куда на практике лежит ваш путь? – спросил Жора с такими

обертонами в голосе, что Савченко понял: вопрос задан не из праздного любопытства.

– Да, мне, как говорят мои однокурсники, параллельно. Везде есть интересные проекты.

Подозреваю, что в какое-нибудь закрытое КБ. Один из вариантов – КБ имени Хруничева здесь, в

Москве. Если дадут прописку, а потом жильё.

В конце вечера, когда все вышли в большую прихожую, всегда удивлявшую Вадима

яркостью освещения, пока он, нахлобучив шапку на голову и пытаясь одновременно попасть

руками в рукава зимней куртки, а ногами – в ботинки, Жора, с непроницаемым видом

наблюдавший эту сцену, вполне по-отечески сказал:

– На прощание как благодарность за наш такой интересный диспут у меня есть для вас,

Вадим Борисович, интеллектуальный ребус – загадка, если угодно, задание на дом. О Булате

Окуджаве слышали?

Получив утвердительный ответ от Савченко, который одолел-таки свою куртку и сейчас, застегнув молнию, заинтересованно застыл в ожидании, – Жора продолжил:

– У него есть, такой, знаете ли, «Сентиментальный марш». Довольно известный – уверен,

что вы слышали. Так вот, Вадим Борисович, там есть одна несуразность в тексте. Не буду утомлять

вас текстом целиком – достаточно концовки:

Но если целый век пройдёт, и ты надеяться устанешь,

Надежда, если надо мною смерть распахнёт свои крыла,

Ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,

Чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.

Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье ни покачнуло б шар земной,

Я всё равно паду на той, на той единственной Гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

Так вот, Вадим Борисович, расшифруйте дома, используя вашу недюжинную

математическую логику, простую загадку, которая в основе этого образа: «Комиссары в пыльных

шлемах…» О чём это? Только чур уговор: решите этот ребус сами, без помощи сокурсников МАИ.

Образы, знаете ли, таят в себе опасные смыслы подчас. И это, мне кажется, тот самый случай.

Савченко снова, как и при упоминании Ульбрихта в начале вечера, почувствовал, что

случайно обнаружил какую-то ведущую в подполье или лаз важную дверь, закрытую на хитрый

замок, – дверь, о существовании которой простодушные обитатели Изотовки не догадывались –

или им было всё равно.

– А когда – не если, а именно когда, – с твёрдой, начальнической ноткой в голосе

завершил фразу Жора, – решите этот ребус, подскажите решение Ляле. Она его, по-моему, тоже

пока не знает, просто не задумывалась над ним. Но и ей будет интересно.

Глава 8

Жизнь состоит из множества мгновений…

Ляля слишком хорошо знала отца, чтобы ждать от него немедленной реакции на

смотрины её первого молодого человека. Но, по той же логике поведения Жоры, которую она так

хорошо изучила с детства, не сомневалась в том, что реакция последует – и не просто реакция, а

аналитический обзор в присутствии Валентины, но без активного словесного участия с её стороны.

Отец, конечно, всегда заранее согласовывал общую позицию с мамой, но на этих семейных

советах, которые он не без юмора называл «малым Совнаркомом», родительскую позицию всегда

оглашал он сам, при молчаливом, подразумевающемся согласии со стороны Валентины. Так

было, когда он давал Ляле инструкции о поведении перед поездкой с поездом дружбы в

Чехословакию, а ещё раньше, в её пионерском возрасте, перед тем, как отправить дочь в «Артек».

Формат был устоявшимся и не менялся в зависимости от тематики: они усаживались за большой

обеденный стол, причём Жора всегда сидел напротив дочери, лицом к лицу с ней, а Валентина –

за тем же столом, на отцовской стороне, но чуть сбоку, словно не имеющий права голосовать член

Политбюро. Когда Ляля подросла до уровня понимания того, какие пружины и каким именно

образом работают в настоящем, том самом Политбюро (Жора весьма обстоятельно и откровенно

просветил её на этот счёт в начале школьных каникул после восьмого класса, на даче, подальше от

стен и потолков, когда они собирали малину, время от времени лениво отмахиваясь от пчёл),

Ляля при следующей оказии предложила родителям переименовать их «малый Совнарком» в

«малое Политбюро». Жора весело рассмеялся, с готовностью похвалил её за то, что она стала

мыслить взрослыми категориями, после чего, всё ещё полушутя, процитировал Алексея

Константиновича Толстого:

Ходить бывает склизко

По камешкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

И умная Ляля поняла, что её идея осуществится, если вообще осуществится, только когда и

если Политбюро разделит историческую судьбу Совнаркома.

На этот раз «малый Совнарком» собрался весьма оперативно – на следующий день после

визита Савченко. Отец шутливо, постучав чайной ложечкой по розетке с айвовым вареньем,

объявил заседание открытым и сказал, что на повестке дня три вопроса: впечатления, которые

оставил о себе юный авиаконструктор, перспективы его карьерного роста и «разное».

Ляля по-детски беззаботно жевала золотистый, неправильной формы кусок айвы из

варенья, пытаясь понять, как бы охарактеризовал егерь его геометрическую форму – додекаэдр

или октаэдр? – и за беспечным хихиканьем пытаясь скрыть волнение. Мнение отца в семье

считалось решающим, и она это знала. Жора, в лучших традициях дипломатического дискурса,

начал, что называется, за здравие:

– Ты знаешь, дочь солнечной Армении, наш вчерашний визитёр меня обнадёжил. Не

перевелись ещё умные головы на Руси! А именно: в провинциях! Я готов отдать десяток

столичных хлыщей из московских спецшкол за одного такого парадоксально мыслящего – но

мыслящего! – Здесь Жора по-лекторски поднял палец вверх, – провинциала-знатока поэзии. Тем

более что он весьма выборочно относится к поэтам. И подчас даёт довольно резкие оценки. Я,

наверное, пристрастен и, грешен, питаю слабость к дерзким и самоуверенным провинциалам. «Из

грязи в князи» – в этом что-то есть! Твой пришелец из Изотовки – это, как выражаются наши

потенциальные противники по ту сторону океана, – классический underdog. Из такого

человеческого материала в условиях загнивающего и умирающего капитализма получаются

министры финансов, а то, глядишь, и президенты. Которые, кстати, силой своего интеллекта и

спасают в энный раз капитализм от неминуемого краха. – На лице Жоры играла сардоническая

улыбка, которая, в более слабой версии, отразилась и на лицах Ляли и Валентины. – И здесь мы

вплотную подходим к нашей проблематике – той, что по эту сторону океана. А именно: каковы

реальные перспективы этого апологета аэродинамики и ярого оппонента тех, кто «с детства не

любил овал, кто с детства угол рисовал»?

Жору, как это часто с ним бывало, увлёк поток вдохновения, и он со скрытой досадой

пожалел, что эти строчки Когана не пришли ему в голову вчера во время поэтического диспута.

– Завод Хруничева – из того немногого, что я знаю, – это космос. Космос – это секретность,

допуски и статус невыездного. Что мало бы меня беспокоило применительно к кому угодно

стороннему. Но у меня зреет и даже вызрел вопрос, о дитя нервной и сторожкой

дипломатической среды! А какие отношения у тебя с этим молодым человеком? – И Жора очень

пронзительно посмотрел на дочь.

Ляля знала этот взгляд отца и была уверена с того момента, как затеяла весь этот визит, что

ей придётся вынести эту непростую очную ставку.

– Отношения? – как можно более ровно эхом откликнулась она. – Дружеские. На уровне

послов. Он ведь интересный, неординарный человек. Ты, по-моему, сам это сказал.

Жора этого не говорил, но Ляля знала, что лучшая защита для неё – это нападение, и

словечко «неординарный» – прямо из лексикона егеря! – пришлось очень даже кстати.

Жору не удалось сбить с темы: он знал, что ставки потенциально могут быть очень высоки:

– Дитя моё, – несколько язвительно среагировал он, – у меня целый отдел интересных

людей. При соответствующем усилии их можно даже назвать неординарными. Но я совсем не

торопился бы открыть им двери своего дома. Или представлять их в объятиях, скажем так, моей

дочери.

Ляля моментально, как в пинг-понге, сообразила, что на «объятия» нужно реагировать, и

причём немедленно. Секундная задержка с ответом с её стороны была бы смертельно опасна: кто

знает, куда могли их завести эти физиологические подробности!

– Причём здесь объятия?! – с хорошо поставленным изумлением воскликнула она. – О них

речь не шла и не идёт!

– Пока, – тут же, без паузы добавил Жора. – Пока не идёт. А дальше?

Ляля решила помолчать в надежде, что отец скажет что-нибудь ещё и ей не придётся

отвечать на вопрос. Но Жора наседал на неё в лучших традициях мидовского переговорщика. –

Этот вопрос беспокоит не только меня, но и мать.

Валентина, доселе сидевшая безмолвно, сказала с некоторой долей заученности:

– Ты сама определилась со своим отношением к нему? Со своими чувствами, если они,

конечно, есть?

– Вот именно, – подхватил Жора, – об этом и речь. У тебя это что-то серьёзное? Ты сама что

обо всём этом думаешь?

– Не знаю, – ответила Ляля и сама удивилась, насколько её ответ близок к истине. – Мы с

ним болтали как-то там, на Чегете, и он рассказал мне о казусе кота Шрёдингера. Вот и моё

отношение – это такой кот.

Жора и Валентина озадаченно посмотрели на дочь, и той ничего не оставалось, как

пуститься в подробные и путаные объяснения:

– Я, честно говоря, сама не до конца поняла, в чём смысл этого эксперимента с

воображаемым котом – так только, в самых общих чертах. А Шрёдингер – это какой-то

австрийский учёный, судя по всему, физик, по имени которого назван эксперимент. Эксперимент,

кстати, сугубо мысленный, в этом как раз для меня и трудность с его пониманием. Главный вопрос

эксперимента, на который нужно дать ответ: распалось ли одно ядро атома, период распада

которого – один час, или нет. По условиям дано, что распад ядра, которое находится в

изолированном металлическом контейнере, приведёт к цепной реакции выделения

сильнодействующего яда, который убьёт кота, сидящего в том же контейнере. С другой стороны,

если ядро не распадётся, то кот останется жив и будет преспокойно сидеть себе в ящике и дальше.

Загвоздка в том, что ящик закрыт, и вы не знаете, жив кот или нет, то есть распался атом или нет, по крайней мере до тех пор, пока не вскроете ящик. До момента вскрытия ящика с равной

степенью вероятности можно одновременно допускать любую из двух взаимоисключающих

версий, – закончила Ляля тираду и сама удивилась тому, как складно и доходчиво объяснила то,

чего сама понять не могла.

– Единственное, что мне импонирует в этом эксперименте, что он сугубо мыслительный. Я

правильно тебя понял? – пробурчал Жора. – То есть никакой реальный кот в результате не

пострадал. Но выводы из твоей аналогии малоуспокаивающие, надо сказать. То есть ты сама

толком не можешь разобраться, в каком состоянии этот твой кот?

Ляля молчала, только пожала плечами. Ей действительно нечего было сказать, не

распространяться же на тему сексуальных игр с маской!

Жора сосредоточенно посмотрел на скатерть перед собой:

– Тут ведь есть ещё один фактор – фактор времени. У этого твоего кота его не так уж много.

Не один час, конечно, – усмехнулся он, и Ляля в очередной раз про себя восхитилась тем, как от

отца не ускользают такие важные детали, – но и не вечность. Хорошо, если твой гипотетический

кот мёртв, тогда вопроса нет. А если наоборот? Ведь у него, этого Есенина от аэродинамики,

распределение на носу. И что ты будешь с ним делать, если упекут его в заурядный – да пусть хоть

и весьма незаурядный! – но «почтовый ящик»? Сидеть на одной шестой суши до конца своей

жизни? Это уже период распада не атома, а всей карьеры!