Неформат

как будто пересказывал выученный текст:

– I am asking you for one kiss… Just one…I want to kiss you… there… on your other lips. –Я

прошу вас об одном поцелуе… всего лишь одном… Я хочу поцеловать вас… там… в те губы.

Валентина отшатнулась и, вспыхнув, покраснела в полумраке:

– Фазиль! Опомнитесь! – яростным шёпотом воскликнула она. – Вы мне этого не говорили,

а я этого не слышала. Вы поняли? – Она тут же пожалела о своём резком тоне и, стараясь сделать

вид, что ничего не произошло и всё возвращается в обычное, предсказуемое русло, добавила

примирительно в темноту, туда, где она из-за тени не могла разобрать выражение его лица: – Вас

нельзя, кажется, пускать в Европу. И оставлять наедине с женщинами старше вас. И то, и другое

плохо на вас влияет. Мы с вами сегодня расстанемся добрыми друзьями и впредь встречаться не

будем. И эти… это всё останется только между нами. Умоляю, выбросьте это из головы. Хотя, не

скрою, я польщена вашим вниманием.

Он, кажется, утратил запас юношеской наглости и молчал в темноте. И она с внезапно

вспыхнувшим женским тщеславием поняла, что оказалась сильнее, чем он. Валентина вдруг

остро, до щемящего сожаления, представила, что он в конце концов обязательно уедет в тот,

другой мир, где можно говорить такие слова на английском языке малознакомым женщинам, и

сюда уже не вернётся. Уедет при первой возможности, потому что никогда не впишется в эти

серые стены этой серой жизни. Он уже отравился тем запретным и таким манящим миром. И он

выдумал её себе – выдумал, как пришелицу из того, свободного и такого опасного мира, и захотел

её именно поэтому. Иначе, зачем он попросил её об этом? Неужели у него женщин не было? Она

вспомнила его ласки и невольно тряхнула в темноте головой. Он через это хочет вырваться из

серости, хочет снова, без виз и разрешений, попасть в то царство иллюзорной свободы, где

женщина способна на сумасшествие. И он каким-то чутьём угадал, что она такая женщина. Знал

бы он, что никогда и ни для кого она этого ещё не делала…

Валентина уже совсем отошла от пережитого шока, но благоразумно решила не включать

свет в аудитории. Непринуждённо взяв его за руку, она вывела его, как маленького, в коридор и

сказала голосом классной дамы:

– Вы можете проводить меня до метро. И мы можем поболтать с вами о разной

интереснятине из английского языка. Ну, например, как артикль субстантивирует любую часть

речи, то есть превращает её в существительное. Знаете, как в анекдоте про Чапаева: «Белые в лесу

– Не до грибов сейчас, Петька!» Так вот, слово «белые», которым в английском языке будет

предпослан определённый артикль, превращается из прилагательного в существительное.

Он покорно шёл рядом, как нашкодивший ученик, и старался не встречаться с ней

взглядом. Кажется, опьянение Стокгольмом выветривалось, и он трезвел на глазах. Валентина

украдкой взглянула на него, и ей вдруг стало жалко этой порушенной, неосуществлённой

сумасшедшей мальчишеской мечты. «Может, надо было?..» – мимолетно мелькнула в голове

мысль, и она тут же с ожесточением отогнала её.

Шарнирные двери вестибюля метро выбрасывали им в лицо потоки тёплого воздуха с

запахом просмолённых шпал. Она повернулась к нему, и они впервые после полумрака той

комнаты оказались лицом к лицу.

– Удачи вам во всём, Фазиль, – теплее, чем намеревалась, выдохнула она вполголоса. – Не

сердитесь на меня. Всё самое главное у вас впереди. Я благодарна вам за… (она на секунду

запнулась) за ваше внимание. И за книгу-подарок. Хотите американскую мудрость на прощание?

Держите: «Будьте осторожны в своих желаниях, ибо они имеют обыкновение сбываться». Она

слегка усмехнулась и впорхнула в вестибюль, к турникетам, прежде чем дверь на возвратном

махе успела задеть краешек её пальто.

Она примчалась домой за десять минут до прихода Жоры и, незаметно от дочери юркнув в

ванную комнату, привела себя в порядок. Некоторая взвинченность от пережитого, которую не

мог не заметить Жора, легко объяснилась позднее вечером, когда они остались одни в спальне,

содержанием книжки – книжки, любезно привезённой ей из загранкомандировки её лучшей

студенткой, да, да, конечно, лучшей студенткой, а кем же ещё? – которой повезло с выездом в

Скандинавию… Валентина целомудренно предложила подождать, пока дочь заснёт у себя в

комнате, и Жора нетерпеливо, с всё возрастающим желанием листал те самые безмолвные

страницы с картинками, которые, слава богу, надёжно хранили её тайну сегодняшнего дня.

Валентина ещё по пути домой предусмотрительно разорвала обёртку на ней и аккуратно

заглянула в оглавление, прижимаясь к двери вагона метро и держа книжку около груди, как игрок

в покер держит карты, чтобы содержание и, не дай бог, картинки не увидели случайные

пассажиры.

«Клиторальное наслаждение», «Соблазнение», «Работа ртом для неё» – все эти запретные

темы бросались в глаза со страниц книги, и она снова и снова вспоминала прикосновения его губ

всего за каких-то тридцать минут до этого, поглядывая то в книгу, то вокруг себя на мрачных,

измотанных жизнью пассажиров в однообразной бесцветной одежде, и снова мысленно

убеждалась в том, что он, тот, не останется здесь, он точно уедет. А то, что произошло между

ними, казалось теперь просто интересным приключением: как будто она, никого не спросив,

тайком на каких-то два часа выехала из страны, минуя всех пограничников и все посты, на встречу

с глубоко законспирированным агентом, чтобы теперь, вернувшись, с самым невинным видом

ехать в этой серой толпе, сохраняя свою важную тайну, известную только им, да ещё этой книге.

«Мальчишка, – подумала она и невольно улыбнулась, – мальчишка! Наглый и

самоуверенный, как все они!» Помнить будет, не забудет! – как разбитная народная присказка,

как вытатуированная надпись мелькнула у нее в голове фраза. Валентину вдруг непреодолимо

потянуло сказать самой себе какую-то скабрёзность, словесную похабщину, и она пристыдила

себя за это, такое нетипичное для неё, желание. Она невольно плотно скрестила ноги в бедрах, от

самой промежности, и инстинктивно ухватилась за поручень над головой, чтобы не упасть, пока

поезд метро, стремительно набирая скорость от платформы, вонзался в темноту туннеля.

Глава 6

«Всё это словно сон, сказочный сон…»

– Знаешь, твои розы произвели впечатление. Пришлось отбиваться от расспросов.

Оказывается, родители – самые любопытные люди на свете!

– И что ты им сказала?

– Сказала, что через двадцать лет мы будем летать из Шереметьево на самолётах СА-104,

ну или СА-62, и СА – это, конечно, сокращение от фамилии Савченко.

Он посмотрел на неё серьёзно, отчего Ляля сразу почувствовала себя несмышлёной

девчонкой.

– Да уж… дай бог нашему теляти волка съесть. По-моему, у меня не та фамилия для

самолётов. КБ Туполева – да, это фирма! Не говоря уже о КБ Королёва. А вот КБ Савченко…

простовато звучит. Чего-то в этом блюде не хватает. Какой-то соли с перцем…

Ляля украдкой поглядывала на него, пока он размышлял вслух. Ирония ситуации была в

том, что у неё случился разговор с отцом – и притом на ту же тему – после того, как ей давеча

пришлось изображать невинность перед родителями и объяснять, откуда букет роз и мармелад в

вазочке. Жора, всегда чуткий к потенциальным угрозам своему благополучию, как, впрочем, и к

возможностям его приращения, шутливо, но настойчиво стал выпытывать у Ляли биографические

подробности её нового знакомца:

– Как, говоришь, фамилия твоего Дон Гуана? Савченко? Простонародно, и даже очень.

Впрочем, сейчас это приветствуется, и весьма. На коллегии министерства всё время поднимают

тему воспитания выходцев из рабочей среды, которые бы продолжали традиции ленинской

внешней политики… Да… Династии чужаков-лоялистов, всех этих остзейских немцев и евреев-

выкрестов, как, впрочем, и обрусевших армян (он тонко улыбнулся своей восточной улыбкой),

теснят молодые, охочие до наград и госпремий варвары из внутренних провинций. Он, кстати, не

из Днепропетровска? Сейчас это бы не повредило… Или, скажем, можно вести родословную с

хутора в Малороссии или Белой России, где на всех одна фамилия, она же название самого

хутора… – Жора опять тонко улыбнулся, и Ляля смешливо хмыкнула себе под нос: намёк на

Громыко был более чем прозрачен. – Савченко… Nomen est omen.

Перехватив её непонимающий взгляд, Жора с победными нотками в голосе отчеканил:

«Имя есть знак». Он любил набирать победные очки в интеллектуальном разговоре с

собеседником, и Ляля знала за отцом эту извинительную слабость.

– Савченко… – продолжал размышлять вслух Жора, – а почему бы и нет? Были же Илюшин,

Яковлев, Туполев, Миль, Лавочкин, наконец. Последние двое – так вообще, кажется, евреи. Тут в

другом проблема, – Жора невольно покосился на потолок и чуть понизил голос: – у нас, в нашем

Третьем Риме, такая закономерность: раньше, чем станешь римским папой или кардиналом в

синклите, велика вероятность, что тебя, этакого раннего и, главное, вполне лояльного и

преданного христианина, скормят свирепым львам на арене под общие одобрительные возгласы

публики. По крайней мере, Туполева с Королёвым едва не скормили. Слышала о том, что была

такая «туполевская шарашка»? Да и Королёв ведь из особого контингента… Сегодня Герой

Соцтруда и лауреат, а позавчера, если брать повествование в отмеренных сроках, – опять

покосился он на потолок, – мог по этапу бесследно уйти в Магадан… Впрочем, смягчение нравов

за последние двадцать лет налицо. Хотя всё мной вышеозначенное сугубо «для служебного

пользования».

Ляля только нетерпеливо пожала плечами в ответ на последнюю ремарку отца: она с

самого детства привыкла к тому, что самые интересные темы разговоров с ним неизменно в

конце оказывались «для служебного пользования».

Сейчас Ляля с внешней беззаботностью перевела разговор с Вадимом в шутливое русло,

зацепившись за эти «соль и перец»:

– Насчёт соли и перца не знаю, а вот на твой мармелад, представь себе, тоже обратили

внимание.

Савченко посмотрел на неё вопросительно:

– Внимание? Какое? Неблагосклонное?

– Дровосек, у тебя очень литературная речь для студента-технаря! Нет, не комплексуй, ради бога. Вполне себе благосклонное. Просто у меня отец такой, знаешь… непростой. На его

работе простых не держат. Мне иногда кажется, что у него звериное чутьё на людей. Кроме,

может быть, меня, – добавила она лукаво. – Любит он всякие умственные конструкции не меньше,

чем ты. Только у тебя всё замешано на точных науках: угол падения равен углу отражения, ну и

всё такое прочее, а у него – на межличностных отношениях. Он, например, дедуктивным методом

определил, что мой гость, по крайней мере, не армянин и вообще не с Кавказа – иначе притащил

бы виноград, или кишмиш, или какую-нибудь чурчхелу. Но при всём при том он уверен, что ты с

претензиями – иначе не купил бы такие дорогие цветы в разгар зимы. Ты будешь смеяться, но он

сказал, будто даже то, что мармелад ты купил не простой, а в шоколадной глазури, – это тоже

симптом твоих претензий. Ну-ка, признавайся, ты и вправду такой честолюбивый? Тебе, наверное, лавры Генри Форда или Александра Белла покоя не дают?

Савченко держал её маленькую ладонь в своей руке и, как молящийся чётки, машинально

пересчитывал костяшки её пальцев возле фаланг – от указательного до мизинца, организуя тем

самым мысли и одновременно согреваясь каким-то эротическим теплом от её рук. Ему снова

захотелось её – так же сильно, как и полтора часа назад, когда она, опустившись на колени и на

локти рук, расположилась перед ним и он, возвышаясь над ней сзади, видел эти же пальчики с

красивым маникюром. Он усилием воли отогнал от себя этот образ, понимая, что постель уже

заправлена и до прихода её родителей осталось всего ничего.

Лавры? Нужны ли ему лавры? Чёрт его знает! Для него Москва была в первую очередь

бегством из провинции. Но вот он убежал и прибежал в этот город патрициев и их жён, дочерей и

наложниц, в город их храмов и бастионов власти и влияния. И оказалось, что убежать из Изотовки

– этого мало.

– Смотря что считать честолюбием, – сказал он полушутя-полусерьёзно, – в идеале,

конечно, здорово стоять в одном ряду с Фарадеем, Джоулем, Омом или Теслой – это когда в твою

честь назвали какую-нибудь единицу измерения в системе СИ. Мне это, увы, не грозит. Правда,

слава Дизеля или Бессемера – это тоже неплохо. Я бы, пожалуй, согласился на то, чтобы моим

именем назвали новую конструкцию авиадвигателя или революционное решение стойки шасси

самолёта. Остановка за малым – сделать это революционное открытие, после чего сразу же

поменять фамилию на более краткую, изменяемую по падежам и менее хохляцкую. Белл, Форд,

Уатт, Ом – заметила, что у всех них краткие фамилии? Проблема русских в том, что у них такие

длинные, неудобоваримые фамилии. Пока выговоришь, интересная мысль, родившаяся в мозгу,

успеет исчезнуть без остатка.

– Тогда мне не на что надеяться! с моей-то фамилией! – воскликнула Ляля с напускным

отчаянием.

– Да, фамилии у нас достаточно ординарные. Тебе не кажется, что мы их интеллектуально

переросли? Мы сложнее наших фамилий, особенно ты. Не говоря уже о том, что ты не беленькая.

– Он наклонился к её уху и добавил шёпотом: – Нигде. Я проверял.

Ляля мельком взглянула на него и почему-то покраснела.

– Дровосек! Вы, кажется, перебрали по части запретных житейских впечатлений. Не

вгоняйте Красную Шапочку в краску.

Савченко тряхнул головой, будто пытаясь отогнать образ того, о чём только что подумал, и

сказал с нарочитой покладистостью:

– Ладно, не буду. Хотя впечатлений оказалось действительно много. Боюсь, что

неизгладимых. Возвращаясь к фамилиям – они вообще-то много что могут сказать, только их

правильно читать надо.

– Правильно – это как?

Она шутливо загнусавила, имитируя обычные интонации дикторов: «В аэропорту их

провожали товарищи Зимянин, Капитонов, Соломенцев, Долгих, Русаков…»

– …та деякi iншi, – подхватил Савченко с какой-то хитрой, жуликоватой улыбкой.

А Ляля впервые подумала: «А ведь он хохол. Вот тебе и раз! Никогда раньше в нём этого

не примечала! Что-то в нём такое – от Могилянской – или как там у них? – академии».

– Угадала! – Она вскочила с кресла и, сделав попой какой-то танцевальный пируэт перед

его носом, торжественно объявила: «…и некоторые другие»! Правильно?

– Да, их нужно читать вот так, в ряд, через запятую, и тогда у тебя начинают роиться в

голове мысли и ассоциации – не всегда, правда, верноподданнические. Меня, кстати, на это

совершенно случайно натолкнул отец. Он как-то стоял в вестибюле института там, в Изотовке. –

Савченко с усилием подавил желание сказать «там, у нас, в Изотовке». – Просто ждал мою мать,

чтобы проводить до дома после занятий, и, чтобы скоротать время, читал учебное расписание

института с фамилиями преподавателей. А там ряд получался живописный: Чавка, Чвёртка,

Швачко, Перебийнос…

– Слушай, это ведь чистый Гоголь! – захохотала Ляля, – а Довгочхуна там не было?

– Мог быть. И в этом-то и есть вселенская печаль жизни в Изотовке.

– И что же твой отец сказал?

– А вот это самое пикантное! Он вообще большой оригинал, правда, у него сугубо

гуманитарное мышление… Посмотрел он на этих Швачко в расписании и выдал фразу, которая

тянет на афоризм: «Куда делись Шаховские, Волконские и Шереметьевы?»

– Дааа, это сильно! – протянула Ляля. – Вот ты в кого такой необычный!

– Да нет. Не совсем. Он-то гуманитарий до мозга костей. Вроде тебя. А я в плену точных

наук и формул. Хотя, должен сказать, что благодарен ему за то, что научил меня стихи любить.

Просто читать их, повторять эти словесные формулы без причины и без пользы для себя и других.

Исключительно ради удовольствия.

– Знаешь, надо будет у себя в институте почитать расписание по методе твоего отца! А что

ещё можно читать подряд, чтобы появлялись незапланированные ассоциации? Названия

магазинов? Или улиц?

– Вот тебе задачка на сообразительность. Постарайся угадать, что за ряд? Наушки,

Лужайка, Джульфа, Унгены, Чоп, Брест…

– Да это ведь, кажется, железнодорожные станции! Брест и Чоп – точно! У меня подруга в

Будапешт ездила, так они в Чопе из вагона выходили и смотрели, как меняли колёсные пары на

европейскую колею.

– Угадала. А Джульфа вообще двойная станция, советская и иранская… Я с отцом в детстве

часто ходил на вокзал в Изотовке – просто так, от нечего делать. Знаешь, зачем мы ходили?

Посмотреть на пассажирские поезда. Мой отец – заядлый путешественник в душе, правда, из-за

вечного отсутствия денег не пропутешествовал и десятой доли от того, что хотел. А у нас каждые

пятнадцать минут останавливаются кавказские поезда: Адлер, Тбилиси, Ереван, Баку, Махачкала…

И каждый день ходит поезд Москва–Тегеран. Представляешь? Где эта несчастная Изотовка, а где

Тегеран?

– Представляю. То есть представляю, что из Изотовки это непредставимо. А почему ты

названия станций-то запомнил?

– Вот в этом, милая Красная Шапочка, и есть сокрытый от простых смертных смысл.

Поезжай на Курский вокзал – впрочем, от тебя ближе Киевский – и почитай расписание движения

поездов со всех вокзалов Москвы за границу.

– И что? – Она никак не могла понять, к чему он клонит.

– А то, что в этом расписании всегда указывается расстояние в километрах до конечной

станции, то есть до пункта назначения. Так вот для этих поездов, идущих туда, – расстояние

никогда не указано до пункта назначения – Будапешта или Тегерана, а только до пограничной

станции – Чопа или этой самой таинственной Джульфы. А значит…

– Значит? – подхватила она заинтригованно.

– Значит, что там, дальше, за этой Джульфой советской или Лужайкой, что на границе с

Финляндией, – дальше кончается мир, который мы знаем. Это предел нашего познания атома.

Может, там, дальше, в этой Джульфе иранской есть материя, волны, частицы или античастицы, но

нам это неведомо.

– А тебе не хочется там очутиться? Поверь мне, уж я-то была. В Вене, например. Правда,

самолётом туда летала и оформляться пришлось четыре месяца. Так что в Чоп не попала. Но

побывала там – за гранью бытия, как ты говоришь. Там есть всё, о чём ты догадываешься, и даже

больше! Ты разве не мечтаешь там побывать?

– Боюсь, что с моей специальностью километраж пути оборвётся в этой таинственной

Джульфе. Странное название, кстати. Напоминает собачью кличку.

– А при чём здесь твоя специальность?

– Понимаешь, самолётостроение у нас военная отрасль. Все лучшие наработки идут туда.

Сплошной спецхран и спецдопуск. Я вот на днях с Кавказа в купе с нашими клиентами ехал.

Которые летают на нашей технике. До Вены им не добраться. Боюсь, как и мне. А хотелось бы… А

придётся ехать не дальше ЗабВО.

– А это что за станция?

– Это не станция. Это специфический юмор моих попутчиков, которые служат в

Забайкальском военном округе, сокращённое название которого они садистски расшифровывают

как «забудь о возвращении обратно».

***

Она решила познакомить Вадима с родителями недели через три после возвращения в

Москву. Прошедшие каникулы с оранжевым кавказским небом над чёрными горами, с

ежедневным бездельем и ленивыми лыжными прогулками плавно откатывались в дальние

запасники памяти, а на их место заступила московская круговерть забот и занятий в институте. А

ещё – любовных ласк, которые он дарил ей каждый вечер, уже не стесняясь ни того сокровенного, что она ему показывала, ни своих прикосновений к её телу там и так, как раньше он не мог и

помыслить. Каждый зимний вечер, который начинался по-московски рано, в полпятого, они будто

сказочные герои, неуловимо ускользали от яркого света прихожей, от кремовых переливов обоев

гостиной через потаённую дверь спальни в волшебный, с каждой минутой сгущающийся

полумрак. Они снова и снова становились Дровосеком и Красной Шапочкой и, влекомые

неведомой лесной силой, бесшумно рвались друг к другу, срывая с себя одежду, как деревья,

роняющие листья в дремучем осеннем лесу. Одежда, как ненужная листва, разлеталась по

комнате, а они, второпях вспоминая главы книги, снова и снова начинали своё странствие по

тайком открываемому для себя континенту, и в горячке желания бросались от «закусок к

десертам» под аккомпанемент лиловых февральских метелей за окном. Снег за стёклами падал

крупным мохнатым пухом, медленно кружась в свете уличного фонаря, свет которого пробивал

белую занавесь и ложился бликами на её лицо, на подушку и на контур её грудей в полумраке

спальни. Ляля нарочно оставляла шторы открытыми, и им обоим чудилось, что они одни среди

зимнего вьюжного леса. В широкое окно, казалось, заглядывала волшебная тень лесовика,

застывая в недоумении и молчаливом восторге; и этот призрак, точь-в-точь копия того бородатого

сластолюбца из книги, бесплотно реял над их ложем, пока Вадим, напрягаясь и дрожа от желания

всем телом, покрывал поцелуями её груди, спускаясь всё ниже и ниже к животу, одной рукой

грубо и властно обнимая её за шею, а другой, правой, проникая в разрез её губ и нежно лаская их

до тех пор, пока она не начинала приближаться к оргазму, рыча и извиваясь, как маленькое дикое

животное, стискивая его ладонь своими бёдрами до боли в связках, а потом, внезапно ослабев,

отпускала его ладонь из плена своих крепких ног и, жестом хищника нежно повалив его на спину и

оседлав его, начинала тереться своими раскалёнными губами об его грудь, соскальзывая дальше,

как будто танцуя диковинный ритуальный танец лесного зверя, пока не упиралась в его мужское

естество – для того, чтобы приподняться и с размаха вскочить на него, как в седло.

Им всякий раз было досадно, что приходится отложить в сторону эту сказочную книгу,

захлопнуть её грешные страницы на самом интересном месте, и призрак-лесовик, как чудилось

Ляле, разочарованно всплеснув несуразно длинными руками, таял в снежной круговерти за

окном, пока они с Вадимом второпях заправляли постель, воровски пробирались в ванную и

лихорадочно смывали с тела улики только что бушевавшей страсти, пользуясь одним полотенцем

на двоих, чтобы не вызвать подозрений родителей.

Ляля мысленно проклинала эту вынужденную конспирацию, которая крала у неё полчаса

от каждой встречи, и с решимостью женщины, которую не на шутку обуяла страсть, решилась

легализовать его присутствие у себя дома, познакомив отца со своим первым молодым

человеком:

– Ара, что ты больше любишь – летать на самолёте или ездить на поезде? – весело и без

нажима спросила она у отца за ужином.

Вопрос был из числа риторических – Жора не ездил в поездах со времён расцвета

волюнтаризма, за исключением редких вылазок в Питер.

Он с хитрецой внимательно посмотрел на Лялю и ответил ей в тон:

– Поездом безопаснее, но, увы, уныло. И не потому, что медленно и долго, хотя и это

верно. Ездить поездами было «комильфо» во времена Витте; при регентстве министра путей

сообщения Бещева поезда, как мне кажется, стали уделом пассажиров, которые проиграли в

схватке с жизнью. Те же, кто всё ещё надеется победить, должны летать самолётами вопреки всем

опасностям. Тем более мужчины. Благо, стюардессы привлекательнее проводниц и на

международных рейсах подают вино и коньяк, а не чай в подстаканниках. И самолёты летают в

Париж, а поезда по большей части идут куда-нибудь в Нижний Тагил. Несопоставимые величины.

Но мне кажется, в твоём вопросе кроется загадка. Причём сопряжённая с мужчиной. Если ты

хочешь спросить моего совета, за кого выходить замуж – за Витте или за Бещева, мой совет:

однозначно Витте. Трудолюбие сопоставимо, а порода и манеры лучше. Погоди, но ведь твой

знакомый, кажется, из небесной сферы – будущий авиаконструктор? Так что разговор о поездах

лишнее? Или у тебя многочисленные поклонники, избравшие в качестве поприща разные виды

транспорта?

– Какие там многие поклонники! – отмахнулась Ляля. – Я о нём и говорю, о Вадиме, с