Снежинск – моя судьба

Об удивительной новинке я рассказал после возвращения из командировки начальнику конструкторской группы ОГТ Ю. Г. Климову, который сразу всё понял, и занялся проектированием аналогичной пресс-формы. В сочетании с рассчитанной мною правильной выставкой пуансона и гильзы это позволило надёжно обеспечивать требуемое качество «капризных» изделий.

Много лет спустя я узнал, что в 1969 году «за разработку и внедрение технологии изготовления брикетов в размер из различных изотопных литийсодержащих составов» В. Н. Крынский в составе группы из трёх специалистов был удостоен Государственной премии СССР. Разработанная им пресс-форма с упругим вкладышем наверняка сыграла в этом решающую роль.

Кроме описанных выше работ приходилось заниматься некоторыми вопросами изготовления деталей из полиэтилена и боропласта. К числу удачных новшеств я отношу внедрение технологии прессования полиэтилена при низких давлениях, в перспективность которой вначале почти никто не верил. Вообще, ставший давно уже привычным полиэтилен, как оказалось, был не таким уж и простым материалом. В этом пришлось убедиться благодаря произошедшему однажды совершенно неожиданному случаю. В одну из вторых смен, при прессовании полиэтиленовой заготовки в режиме автоматического поддавливания произошёл внезапный разрыв пресс-формы. К счастью, от отлетевших на несколько метров металлических фрагментов никто не пострадал. Это было абсолютно неожидаемое происшествие! Понятно было только одно: автоматика пресса дала в какой-то момент сбой, и давление продолжало нарастать, достигнув такой величины, что пресс-форма не выдержала чрезмерного напряжения. Нам казалось, что она при этом должна была просто развалиться на части, но её куски разлетелись в стороны! Ни я, ни Цепилевский не могли объяснить происшедшего. Спустя несколько дней это сделал Олег Владимирович Ершов. Изучив всё, что можно было найти в публикациях о свойствах полиэтилена, он пришёл к выводу, что разорвала пресс-форму внутренняя энергия, накопленная в полиэтиленовой заготовке в процессе её обжатия. «Если бы сдавливалась вода, – объяснял Ершов, то ничего подобного не произошло бы, поскольку она, как известно, не сжимается – в таком случае пресс-форма просто бы треснула, а полиэтилен способен сжиматься и, тем самым, накапливать значительную энергию – особенно, когда это происходит в замкнутом пространстве». Не все разделяли его точку зрения, но мне это объяснение сразу показалось безупречным.

Вообще, Олег Владимирович выделялся среди известных мне заводских специалистов умением мыслить нетривиально, что помогало ему находить порой очень интересные, неожиданные, решения. Особенно запомнилась его идея гидростатического прессования полусферических оснований из взрывчатых материалов, которая позволяла бы добиваться их предельной равноплотности по всему объёму. К реализации этой задумки он подошел весьма основательно, поэтому ему удалось не только спроектировать, но и изготовить необходимое для этого оборудование. Обжатие разогретой взрывчатки происходило на стальной пуансон (который формировал внутреннюю сферическую поверхность изделия) через эластичную оболочку, сжимавшую взрывчатую массу под давлением воды в смеси с глицерином. На этой технологии он первым в истории завода защитил кандидатскую диссертацию. Позднее был изготовлен более мощный гидростат для объёмного прессования, однако попытки Олега Владимировича предложить опробованный им способ для серийного производства поддержки не получили, т.к. используемая там технология, будучи более производительной, позволяла изготавливать основания без последующей доработки с допустимой разноплотностью.

Несмотря на загруженность плановыми заданиями, я продолжал заниматься теми исследованиями, которые помогали делу. Мне нравилось углубляться в новые для меня технологии и находить пути их совершенствования. Вероятно, эти мои «увлечения» не остались не замеченными: в феврале 1966 года меня назначили старшим инженером-технологом, а спустя три года – старшим инженером и одновременно заместителем начальника цеха.

В стремлении к новому мне помогала и работа в вечернем отделении МИФИ. Несмотря на трудности такого совмещения, я приобретал очень ценный опыт и на лекционном поприще, и на кафедре. В этот период надо было, как и раньше, не только постоянно пополнять свои знания, но и заниматься развитием лабораторно-методической базы. К моим заботам с пониманием относилось и руководство завода, тем более что в числе студентов были и заводчане, в том числе и А. В. Васильев, уже имевший высшее образование (он окончил в 1956 году Казанский химико-технологический институт). Будучи весьма квалифицированным специалистом-химиком, он решил постичь ещё и технологию машиностроения в вечернем отделении МИФИ, после окончании которого Васильева назначили в 1966 году главным технологом завода.

Так получилось, что моё весьма уважительное отношение к А. В. Васильеву было однажды несколько поколеблено. Я заметил, что в его поведении появились нотки неоправданной категоричности в отстаивании своего мнения, но особенно критически я стал относиться к нему после одного случая. Мы говорили о некоторых особенностях прессования брикетов, как я вдруг понял, что Альберт Васильевич полностью отождествляет такие понятия как плотность и удельный вес. Меня это удивило, и я, стараясь быть предельно корректным, пояснил, что эти характеристики имеют различное содержание, поскольку одна из них связана с массой вещества, а другая – с весом. А их одинаковое численное значение объясняется тем, что на Земле величина ускорения свободного падения, от которой зависит удельный вес, практически постоянна. Выслушав меня, Васильев заявил, что я не прав. Спорить с ним оказалось бесполезно, и на следующий день я принёс ему имевшуюся у меня книгу о международной системе единиц СИ. Васильев несколько раз прочитал указанное мною место, затем, после тяжёлой паузы, произнёс: «Я не знал, что ты такой плохой человек!» (это означало, по-видимому, что я, даже если прав, не должен был перечить начальнику). Такая «логика» меня буквально шокировала! Никогда до этого я не подозревал, что бывают люди с таким уровнем притязаний на обладание истиной. Ведь по-настоящему образованный человек всегда скромен, он лучше других понимает, что на самом деле знает далеко не всё…

Очень полезной для меня оказалась учёба на курсах повышения квалификации ИТР, которым наше министерство уделяло большое внимание. Впервые я побывал на таких занятиях весной 1965 года в Москве по теме, посвящённой механической обработке деталей с применением алмазного и твёрдосплавного инструментов. Эта командировка оформлялась за счёт завода, но, пожалуй, больше была нужна мне как преподавателю отделения МИФИ. Я привёз с курсов немало интересного. Мне удалось где-то прочитать, что использование резцов, оснащённых твёрдым сплавом ВК-2 или ВК-3М, полностью исключает искрение при обработке. Это «открытие» натолкнуло меня на идею применения такого инструмента для обточки деталей из взрывчатых материалов, что позволило бы заметно повысить и скорость резания, и стойкость резцов. По возвращении я рассказал об этом главному технологу, а затем и главному инженеру. К сожалению, они не проявили по этому поводу ни малейшего энтузиазма. Я не отступал, стараясь доказать, что переход от бронзы БрБ2 на новый материал даст значительный эффект, но поддержки так и не получил. Ничего не добившись, долго переживал свою неудачу. И всё-таки оказалось, что через много лет к этой идее вернулись. В 1980-е годы на серийном предприятии в Свердловске-45, а вскоре и на нашем заводе №2, были проведены исследования, подтвердившие возможность применения твёрдосплавных резцов с ВК-2 и ВК-3М для обработки деталей из взрывчатых материалов. Затем специалистами нашего завода и других предприятий МСМ был разработан и соответствующий отраслевой стандарт, введённый в действие в 1989 году. Узнал я об этом гораздо позже из книги «Российский Федеральный ядерный центр ВНИИТФ», вышедшей в 2005 году…

Запомнилась и командировка в октябре 1965 года в Киев – в институт сверхтвёрдых материалов (ИСМ), которым руководил в то время В. Н. Бакуль (обычно этот научно-производственный центр называли просто: институт Бакуля). Институт располагался в многоэтажном комплексе, в котором имелось большое конструкторское бюро и производственная часть с оборудованием для изготовления твёрдосплавного инструмента и синтетических алмазов. Основной моей целью было ознакомление с образцами режущих инструментов, в которых использовались такие алмазы.

Надо сказать, приняли меня почему-то не очень доброжелательно. Исключение составлял выделенный для посвящения меня в курс дела сотрудник, который охотно и с нескрываемой гордостью рассказывал об институте. Показал он мне и оборудование для синтеза алмазов, производство которых обеспечивало в то время потребности всей страны. В заключение он провёл меня в помещение, где было представлено то, что меня больше всего интересовало – области применения синтетических алмазов. Знакомясь с содержимым этого зала, я обратил внимание на довольно большой стенд с образцами самых разнообразных инструментов. Мой мозг сразу же пронзила заманчивая мысль: подобный стенд мог бы быть замечательным экспонатом для нашей кафедры! Я спросил сопровождающего, можно ли купить такой стенд, но получил ответ, что он сделан в одном экземпляре и поэтому не продаётся.

Вскоре после возвращения из Киева я зашёл к директору вечернего института И. П. Тютереву с «отчётом» о командировке. Почти сразу же в кабинете появился и его заместитель В. С. Филонич. Подробно рассказав о киевском НИИ и технологии изготовления алмазного порошка, я поделился своей мечтой и относительно понравившегося мне стенда. К моей радости, оба они сразу же поддержали эту идею и мы стали размышлять, как можно было бы «добыть» это ценное для кафедры наглядное пособие. Поскольку заполучить стенд из самого института было, вероятно, невозможно, я пошутил: «А что если нам обратиться с такой просьбой в ЦК Компартии Украины?». Сначала это было принято как что-то уж совсем невероятное, но потом мы стали всё больше склоняться к этому «сумасшедшему» варианту. В конце концов, мы так и сделали: письмо за подписью Тютерева пошло в ЦК КПУ, хотя мы не особенно верили, что из этой авантюры что-либо получится. Однако месяца через полтора вожделенный стенд прибыл! Мечта моя сбылась, и мы вместе от души порадовались за неожиданный успех. А вскоре директор получил письмо из Института сверхтвердых материалов, в котором в довольно сухих выражениях говорилось, что его обращение в ЦК КПУ было совершенно излишним, так как просьбу по стенду выполнил бы и сам Институт, без подключения столь высокой инстанции.

В эти дни я ещё больше подружился с Валерием Степановичем Филоничем, но примерно через два года он вынужден был уехать в родной для него Ленинград. Причиной послужила неудачная его женитьба на одной из студенток. Собственно говоря, не он женился, а его женили. Особенно почему-то старалась заведующая одной из лабораторий института Тамара Шубина – привлекательная во всех отношениях молодая женщина, которую все, кто был знаком с ней, очень уважали за живость ума и общительность. Помогали ей в задуманном и некоторые другие женщины, которые решили, что такой красивый молодой мужчина, как Филонич, не может далее оставаться холостяком.

Для исполнения этого страстного намерения они устроили какую-то вечеринку, поближе свели знакомую Валере студентку с не очень благозвучной фамилией Топорищева и сумели «довести» его до изрядного «градуса». В конце концов, Филонич сблизился с новоиспечённой «невестой», и буквально через пару недель, под неусыпным вниманием женского актива и умелым обхождением со стороны упомянутой студентки, брак был оформлен. С полгода Валера пробовал себя в роли благодетельного мужа, но всё больше и больше натыкался на откровенное невнимание со стороны своей «половины» – вплоть до того, что, приходя домой, он не находил на кухне никакой пищи. Обо всём этом Валера как-то откровенно поделился со мной и попросил совета, сказав, что решил разводиться. Поскольку он был членом партии, а к подобным ситуациям в семьях коммунистов-руководителей относились тогда весьма негативно, я посоветовал ему для начала поставить в известность о своём намерении горком КПСС. Валера пошёл к В. И. Вострикову, руководившему отделом пропаганды и агитации. Вскоре после этого мы встретились. Я сразу заметил весьма удручённое состояние Валеры. Пытаясь побороть своё настроение, он поведал мне о состоявшейся беседе. Выслушав Филонича о том, что он ошибся с выбором и понял, что не любит жену, он вдруг услышал: «О чём вы говорите? Вы же коммунист, да ещё и преподаватель! Какой пример вы подаёте молодёжи?». Отвечать на такие «железобетонные» доводы не имело, конечно, никакого смысла.

Валерий Степанович ещё терпел какое-то время, но всё-таки решил развестись. Вскоре Топорищева встретилась со мной – видимо, как с другом Филонича. Это был не разговор, а сплошная брань по адресу своего мужа и нелепые упрёки в мой адрес, так как я мог, по её мнению, вразумить её мужа, но ничего не сделал для этого.

После довольно длительных передряг с супругой Валера добился развода и уехал из города. Расстался я с ним с большим сожалением…

Моя собственная семейная жизнь казалась вполне благополучной, но с некоторого времени меня начали беспокоить совершенно непредсказуемые поступки моей супруги. Началось это летом 1965 года, когда Люся ездила к родителям и привезла с собой свою сестру Таню. Об этом её намерении я ничего не знал и думал, что через две – три недели она вернётся в Б. Козино. Оказалось, однако, что Люся заранее оформила необходимые документы на постоянное жительство Тани у нас. Это было настолько неожиданно, что я уже ничего не мог изменить, хотя перспектива проживания в двухкомнатной квартире впятером меня никак не устраивала. Я высказал Люсе недовольство её поведением. Она объяснила случившееся тем, что сестре нельзя было оставаться в Козино из-за пьянства отца и брата, так как это вредило её учёбе. Пришлось с этим смириться, тем более что самой Тане я не желал ничего плохого. Беспокоило, однако, то, что непредсказуемость Людмилы стала всё чаще проявляться и в других её поступках…

Переживать семейные невзгоды помогали производственные дела. Мне всё больше нравились люди, работавшие на заводе – знающие дело, ответственные, всегда готовые прийти на помощь. Завод хорошо знали и уважали и на самом предприятии, и в городе. Любили здесь и спорт, а хоккейная и футбольная команды, которым директор уделял особое внимание, были одними из лучших в городе. В таком коллективе было приятно работать.

Я уже отмечал, что очень уважал Николая Александровича, воспринимал его как умного руководителя, ценившего хороших работников, и в то же время не терпящего ни малейшего разгильдяйства, особенно, вранья. Порой я испытывал к нему такие тёплые чувства, что невольно вспоминал отца, так рано ушедшего из жизни. И вдруг случилось событие, которое потрясло меня до глубины души.

Произошло это в 1966 году. Суть была в следующем. Старший мастер цеха №201 Максимычев возжелал перевезти на свой садовый участок бывшие в употреблении пиломатериалы, сложенные около здания цеха после какого-то ремонта. Законным путём сделать это было невозможно, поэтому он попросил вывести отобранные им доски шофёра крытой спецмашины, которую по установленному порядку не проверяли на заводском КПП. Водитель отказался, но попытки уговорить его Максимычев не оставлял. Поняв, наконец, что ничего не добьётся, Максимычев решил «подставить» водителя. Узнав от кого-то, что этот несговорчивый человек проявляет, якобы, склонность к выпивкам, Максимычев спустя какое-то время попросил преданного ему рабочего предложить водителю выпить ближе к концу смены спирта, который использовался для протирки пресс-форм. «Подручный» Максимычева, улучив подходящий момент, принёс в помещение сатураторной, где находился в это время водитель, стакан спирта и предложил выпить, пояснив, что за время до проезда КПП он ещё будет «в форме» и никто ничего не заметит, а на дороге проверок в это время никогда не бывает. Сопоставив это предложение с уговорами вывести доски, водитель всё понял. Взяв стакан со спиртом, он попросил принести ему и воды, объяснив, что привык сразу же запивать спиртное. После ухода рабочего водитель вылил спирт, а перед самым его возвращением приставил пустой стакан ко рту, показывая тем самым вошедшему, что только что выпил. Быстро опорожнив принесённый стакан с водой, водитель присел на скамейку: до конца смены оставались считанные минуты. Узнав, что задуманная «операция» удалась, Максимычев сообщил коменданту, что сейчас на КПП подъедет спецмашина, водитель которой находится «под градусом». По приезду на КПП водитель объявил, что он трезв и потребовал, чтобы его официально освидетельствовали в медсанчасти. Спланированная акция провалилась, и Максимычев сам угодил в тяжёлую ситуацию. Положение усугублялось тем, что «разработчик» этой аферы был членом партии, а спрос с таких людей за серьёзные проступки был тогда весьма строгим.

Об этом вопиющем случае стало вскоре известно почти всему заводу, и возмущению людей не было предела.

По партийной линии на Максимычева было заведено персональное дело. В цеховой организации, которую возглавлял тогда Р. В. Загреев, Максимычеву был вынесен строгий выговор с занесением в учётную карточку (Загреев мне сказал, что рассматривался вопрос об исключении из партии, но начальник цеха Г. С. Ильин сумел склонить собрание к более мягкому решению).

Вскоре состоялось заводское партийное собрание, на котором присутствовал инструктор горкома партии Виктор Сергеевич Богонин. После сообщения Загреева о решении цехового собрания председательствующий попросил коммунистов высказываться по существу дела. Зал не откликнулся и после повторного обращения. Наконец, после тягостной для всех паузы, слово взял Н. А. Смирнов. Говорил он больше 20 минут, и только в конце стала понятна его позиция: Максимычев совершил недостойный поступок, но это очень квалифицированный специалист по взрывчатым материалам; кроме того, надо учитывать, что у него двое детей, и его не следует слишком строго наказывать, поскольку в таком случае его придётся уволить.

Я не верил собственным ушам, просто не узнавал Смирнова и не понимал, почему он защищает человека, совершившего такую подлость. В зале воцарилась напряжённая тишина. Наконец, слово взяла рабочая сборочного цеха Смирнова Людмила Ильинична. Она выразила возмущение поступком Максимычева и твёрдо высказалась за исключение его из партии. Снова наступила пауза. После мучительных размышлений, преодолевая сомнения и мгновенно поселившийся в моей душе неприятный холодок, я буквально заставил себя выйти на трибуну. Выразив недоумение позицией Смирнова, я поддержал предложение Людмилы Ильиничны, отметив, что, заботясь о Максимычеве, надо было бы подумать и о водителе спецмашины, на которого, в случае, если бы задуманный «план» удался, наверняка завели бы уголовное дело, а ведь в его семье тоже есть дети!

Вскоре после моего выступления разговор принял совсем другую окраску: Г. С. Ильин, а затем начальник планово-диспетчерского отдела завода Павел Андреевич Рыбалкин (который, кстати сказать, ещё за неделю до собрания откровенно возмущался поступком Максимычева) стали обвинять меня, считая моё предложение по наказанию провинившегося слишком жестоким. Я ожидал, что выскажется и Н. А. Смирнов, но он не стал выступать. Это обрадовало меня, но не потому, что я боялся ещё одного, возможно, самого тяжёлого, упрёка в свой адрес: я понял, что Николай Александрович был в глубине души согласен и со мной, и со своей однофамилицей.

Выработанный президиумом проект решения об объявлении Максимычеву строгого выговора (даже без занесения в учётную карточку!) при первом голосовании не прошёл, но, в конце концов, был принят довольно сомнительно подсчитанным большинством голосов. После этого слово взял инструктор горкома Богонин. Он сказал, что присутствовал при очевидном зажиме критики, о чём доложит в горкоме партии.

Спустя недели две или три бюро горкома отменило постановление партийного собрания завода и единогласным голосованием исключило Максимычева из партии. Удивительно, но никто из тех заводчан, кто пытался смягчить наказание этому человеку, не высказал по поводу такого «несправедливого» решения ни слова…

Через некоторое время поведение Н. А. Смирнова на собрании нашло своё объяснение. Выяснилось, что Максимычев и здесь использовал шантаж. Он узнал, что по просьбе П. А. Рыбалкина в механическом цехе завода для принадлежавших ему и директору завода автомобилей «Волга» были изготовлены выхлопные трубы из теплостойкой легированной стали. За какое-то время до собрания Максимычев изложил этот факт в письме на имя прокурора города, но отправлять его не стал. Упомянутый мною «человек» Максимычева передал копию этого письма Н. А. Смирнову, намекнув, что в случае неблагоприятного для Максимычева исхода партсобрания подлинник письма будет передан прокурору. Это сулило директору большие неприятности…

После этого случая меня долго не покидало беспокойство, и я ожидал для себя серьёзных неприятностей, но опасения мои не оправдались. Более того, Николай Александрович никогда не вспоминал о злополучном собрании и, как мне показалось, не изменил ко мне своего отношения. А весной 1968 года произошло то, чего я совсем не ожидал. Смирнов пригласил меня к себе и предложил 3-комнатную квартиру (о стеснённых жилищных условиях моей семьи он знал). Обескураженный такой неожиданностью, я стал отказываться, говоря о том, что ведь есть более нуждающиеся, но Николай Александрович развеял мои колебания. Он объяснил, что он, как и директор предприятия Ломинский, распоряжается освобождающимися крупногабаритными квартирами без участия профсоюза, и выделяет их хорошо зарекомендовавшим себя специалистам, к числу которых он относит и меня. Я поблагодарил его, хотя невольно возникало и сомнение: а не является ли столь щедрый подарок директора его стремлением избавиться от непростых воспоминаний о случившемся два года назад, и тем самым смягчить переживания от проявленной им слабости?..

Квартира оказалась прекрасной, оставалось только радоваться, ибо бытовые неудобства ушли, наконец, в прошлое. Доволен я был и тем, что уже не заведовал кафедрой: в 1967 году меня сменил недавно приехавший в наш город очень опытный человек кандидат технических наук Владимир Александрович Куликовских…

Запомнилось ещё одно событие, которое несколько раньше произошло в нашем МИФИ. В актовом зале института проходило совещание директоров ВУЗов закрытых городов МСМ и их заместителей, посвящённое воспитательной работе со студентами – своего рода обмен опытом. От нашего института были приглашены также заведующие кафедрами и преподавательский состав. Вёл совещание проректор головного МИФИ, приехал кто-то и из управления кадров и учебных заведений министерства. Всё шло в привычном ключе, в выступлениях звучали практически одни положительные примеры, назывались и «отдельные» недостатки. Размеренные, бесстрастные речи никого не трогали, не вызывали сколько-нибудь значимых размышлений.

Через какое-то время слово взял Сергей Алексеевич Школьников. Хорошо зная его, я подумал, что услышу, наконец, что-то интересное, тем более что оратор он был отменный. Рассказав о работе кафедры общественных наук и её роли в развитии у студентов марксистко-ленинского мировоззрения, он отметил и ту поддержку, которую оказывает кафедре городской комитет партии. В качестве примера Сергей Алексеевич привёл случай со студентом Бужинским, который проявлял «чрезмерный» интерес к отдельным недостаткам в жизни советского общества и почти на каждом семинарском занятии задавал вопросы, демонстрирующие, по словам Школьникова, его политическую незрелость. Бужинского я немного знал, он обращал на себя внимание даже своей внешностью, особенно чёрной клинообразного типа бородкой, но главной его отличительной чертой было нежелание подстраиваться под общепринятое мнение, чем он нередко раздражал своих оппонентов.

Кратко охарактеризовав неординарного студента, Школьников поведал, что, исчерпав свои возможности изменить его поведение, он обратился за советом в городской комитет партии. Его озабоченность была понята, и через какое-то время Бужинского пригласили в отдел пропаганды и агитации. Беседа пошла ему на пользу, студент осознал свои ошибки и перестал задавать острые вопросы.

Я был поражён таким выводом, но никто из выступавших после Школьникова «не заметил» странностей в логике его заключения. Несмотря на некоторые колебания, я не смог промолчать и попросил слово. Своё мнение изложил кратко: у меня нет сомнений, что Бужинский прекратил критические высказывания не потому, что осознал свою неправоту, а потому, что решил избежать дальнейших неприятностей, поэтому приведённый Сергеем Алексеевичем пример нельзя отнести к разряду удачных воспитательных мер. Вернувшись на место, я пребывал некоторое время в напряжении, но никакой реакции на моё «крамольное» выступление не последовало.