Позвони мне

– Вот подлец. Я для чего пригласил вас, товарищи? Не тебе, Паша, объяснять, какою ценой достались народу богатства дивизии. А вот эта белогвардейская контра растащила заводы и фабрики по своим безразмерным карманам и оставила весь личный состав в дураках. От вас хотел получить добрый совет, как поступить с этой гадостью. Может, заключить по чести какое-нибудь справедливое соглашение, чтобы поделился, ворюга, с бойцами своими доходами. Теперь убедился решительно: с пленной сволочью негоже заключать никаких мировых соглашений, шлёпну мерзавца из собственного нагана и шашку поганить не стану. Свистни, Петруха, сейчас же Кашкета, пускай яму возле помойки копает.

Под занавес командирского негодования в глубоком кармане его габардиновых галифе прозвучала музыкальная заставка «Смело товарищи в ногу». Никаких сомнений быть не могло – звонил командарм, лично Михаил Васильевич Фрунзе. Резвым аллюром пробежав по всему списку незакрытых проблем, Чапай сфокусировался на самом узком, воистину предательском месте.

Дело в том, что дивизия хронически недопоставляла поредевших числом православных священников в почётную группу паломников, на зимнюю заготовку дровишек. О чем неоднократно ставилось на вид не только товарищу Фурманову, но и самому комдиву Чапаю. Все паломники каким-то непостижимым образом исчезали на широких сибирских просторах, как капли дождя в пустынях Синая, не подавая, хотя бы в молитвах, малейших признаков жизни. Фурманов заверял любопытного протоиерея Наума, что православным священникам больно уж нравится на сибирском раздолье и никто не изъявляет желания возвращаться обратно домой. Дело дошло до того, что благочинный то ли по недомыслию, то ли от зависти притащил комиссару список, в котором под первым номером поставил себя самого. Дмитрий Андреевич посмотрел на одуревшего протоиерея таким уничтожающим взглядом, что тот со скоростью скачущего от Святого Духа сатаны вычеркнул свою фамилию из привилегированных чемпионских рядов.

Между тем звонок от командарма Фрунзе вполне мог иметь и секретное содержание – на фронте всегда могут развернуться неожиданные военные действия. Поэтому Василий Иванович предусмотрительно дистанцировался от центрального пенька, отошел на известное расстояние и по всей форме доложился:

– Слушаю вас, товарищ командарм, всегда готов к выполнению любого задания!

За столом слышны были только скупые обрывки ответов Чапая. Можно было примерно догадываться, что речь идет о наличии боеприпасов, о заготовке фуража и рытье паутины окопов. Потом разговор перешел в житейскую плоскость, похоже, не забыли про баб и ещё про какие-то вызвавшие здоровый смех милые глупости. Но как это часто бывает, даже у самых важных людей за праздниками наступают серые будни, и по тому, как Чапай подтянулся, нахлобучил папаху, ощетинил усы, не трудно было догадаться, что беседа перешла в деловое, серьёзное русло. После короткого прослушивания Василий Иванович чётко отрапортовал: «Здесь, у меня, товарищ командарм».

Следом подтянулся как-то очень уж строго, ещё глубже нахлобучил папаху, ещё жёстче ощетинил усы и чётко доложился: «Так точно, сидим здесь, чаёк попиваем, по-партийному ведём товарищескую беседу».

Опять через паузу, Чапай начал нервически теребить свой бинокль, с чем-то хаотически соглашаться, благодарить за звонок и в конце сообщил: «Хорошо, сейчас с удовольствием передам».

Комдив, глядя куда-то в сторону, где над дальней кромкой леса в вольном полёте кружил соколок, отнюдь не командирской поступью приковылял к центральному пеньку. И со словами «Это вас, уважаемый Анатолий Варфоломеевич», уронив не единожды смотревшие смерти в лицо глаза, передал трубку Чумайсу.

Рыжий чертяка, не изображая никаких человеческих эмоций на своей конопатой физиономии, ловко подхватил услужливо поданный мобильный телефон и как ни в чём не бывало, практически на равных, сообщил командарму: «Всё в порядке, Михаил Васильевич. Скоро буду, обождите немного. Без меня, пожалуйста, не начинайте».

Никогда ещё, сколько существует под звёздным небом Разлив, не было такой тишины и конфуза, как после состоявшегося разговора между Чумайсом и командармом Фрунзе. Даже когда уходили в небытие динозавры, даже в то беспощадно суровое время, весело чирикали воробьи и квакали в мутной воде зелёные жабы. Здесь же ощущение было такое, что наступил полный Армагеддон, окончательный конец света.

– Чего приуныли, друзья? – нарушил гробовое молчание пустившийся в бесстыжий кураж преобразившийся фармазонщик. – Может, и вправду чайку хлебанём на дорожку, душевно завершим нашу тёплую встречу? Скоро вам ваучеры подвезут, заживёте на полную катушку, ещё благодарить меня будете. Надо же делать хоть маленькие перекуры в погоне за коммунизмом, подмётки в дороге чинить и сверяться по розе ветров с марксистской теорией.

– На полную катушку – это как? – зашевелила разинутым в долгом оцепенении ртом, словно выпадая из трактора, знаменитая Паша Ангелина. – Это когда нас всех намотают, а потом станут верёвки сучить?

– Всё наоборот, всё наоборот, дорогая Керосина Ангелиевна, – успокоил с любезной улыбкой трактористку Чумайс. – Это когда мы вас сначала хорошенько засучим, чтобы вы потом легко на катушки наматывались. Серпок ведь крестьянский не случайно с собой прихватили. Может, прошлись бы в тенёк под сосёнку, укоротили горняку хозяйство его беспокойное, чтобы не мешало в забое по нормам уголёк для дивизии колупать.

– Это что же такое творится, – истерически завизжала, не совладав с собою, насмерть оскорблённая королева пшеничных полей. Щёки её затряслись, как совсем недавно у Алексея Стаханова. Так же начала хватать ртом свежий воздух, будто выброшенный на песчаный берег карась, и, теряя равновесие, стала валиться набок. Вовремя подхваченную сильными мужскими руками Ангелину поволокли в тенёк под сосну отпаивать холодной водицей и, при необходимости, мостить на загривок голодных пиявок.

Благополучно разобравшись с ударниками трудового фронта, лихо соображающий Чапай, как будто кидаясь в кавалерийскую сечу, скомандовал Петьке:

– Лучших коней! Без заминки! И в оба смотри у меня! Анатолия Варфоломеевича доставишь по месту назначения быстрее, чем на четырёхмоторном аэроплане. На дорогу, за шалашом в погребке, баночку с чёрной икоркой возьмёшь – от комдива почётные гости не убывают без добрых гостинцев. Пускай в главном штабе наперёд знают наши собратья, что Чапаевская дивизия не подкачает, не только в смертельном бою, но и в подарках для лучших друзей по оружию.

Петька во мгновение ока рванул к коновязи снаряжать для скоростного броска экипаж. Сам пересмотрел, потянул на разрыв конскую упряжь, проверил подковы у бьющих копытом землю коней. Для надёжности попробовал на люфт колёса тачанки и, убедившись, что все ступицы под завязку заправлены дёгтем, удовлетворённый, одним толчком левой ноги по-щёгольски вознёсся на скамью ездового.

Оставшись с глазу на глаз, Василий Иванович не преминул подбросить Чумайсу заманчивое предложение:

– Может, выберемся как-нибудь на рыбалочку, в Шушенское больно уж хочется, очень тянет наведаться к памятным революционерам местам. Сам Владимир Ильич завещал, что там жереха бой на заре изумительный.

– Напоминаю, комарьё там уж больно кусачее, – ехидно заметил Чумайс.

И ни с кем не попрощавшись, прямо-таки на английский манер, рыжим дьяволом заскочил в разворачиваемую Петькой экипированную тачанку.

Глава девятая

Небо над Разливом заволокло угрюмыми, наполненными до самых краёв проливными тучами. Всё явственней давал знать о себе предгрозовой свежий ветер, с запахом грядущего дождя, с привкусом поднятой пыли и чащобной прелости. Забеспокоился потревоженный лес, заволновался таинственными скрипучими звуками, словно приготавливаясь со всеми своими обитателями к принятию живительной небесной влаги. Чапаевские гости, рекордсмены труда, отпоенные холодной водицей и расслабленные сеансом спасительных пиявок, всегда про запас хранящихся у Кашкета в стеклянной банке на голодном пайке, понурив головы, сидели за центральным пеньком.

– Однако дождичек совсем проливной на нас надвигается, – суетливо обратил внимание на предстоящий разгул стихии Чапаев. – Комиссар наш не устаёт перед грозой повторять, что пару дождичков в маю – и агрономы, как говорится, все в раю. Чаем, как всегда, хотел вас попотчевать, но, видно, не судьба, и дождичек, и настроение, по правде говоря, не очень теперь компанейское. Не всё у нас в дивизии на большевистский лад пока получается, был бы жив Владимир Ильич, многое в жизни личного состава сложилось бы совсем по-другому. Но не сметь сомневаться, товарищи, ведь рабоче-крестьянская власть рано или поздно одержит свой верх. Пролетарская революция ещё не закончилась, мы ещё не озвучили своё последнее слово. Мы ещё организуем круизы на советских шаландах по ленинским местам. Сибирь большая, места для всех хватит. Жалко, что Петька умчался с тачанкой, а то с ветерком доставил бы вас в расположение. Но вы по тропинке, прямиком через лес, по скорой дорожке и сами не заметите, как дома окажетесь.

Гости, неумело скрывающие душевное разочарование по результатам несостоявшегося судилища, без лишних слов и неуместного энтузиазма уныло поднялись из-за стола. Поочередно поручкались с легендарным комдивом, по традиции обменялись интернациональным победительным жестом с зажатым у плеча кулаком и потопали восвояси по лесной извилистой дорожке.

Ни раскаты зловещего грома, ни первые крупные капли дождя не могли разогнать безнадёгу, что волчьей хваткой вцепилась им в горло и не давала надежды на продых, хоть на малый глоток торжества коммунизма. Не знали, не понимали, конечно, они, что коммунизмом как раз и был их исступлённый нечеловеческий труд. Этот дурман оголтелой работы, как способ проживания мелькающих дней, без должной награды за труд, может, и был, и являлся ярчайшей вершиной их советского житья-бытья. И это тоже извечная драма, никогда не решённый вопрос: что дороже для благодушного человека, что способно приносить наибольшее удовлетворение – давать или брать? Казалось бы, проще всего единовременно давая и брать, но тогда не получится испытать величайший восторг, тотальное к жизни презрение. Но это уже между прочим удел святых и юродивых.

Долго сидел за омытым грозою пеньком насквозь промокший Василий Иванович. Он даже не обратил внимания, как из небесного корыта окатило Разлив шрапнельной россыпью града, как остервенело хлестали его по щекам тугие ветви холодных дождевых струй. И всё сидел, прямо смотрел перед собой ничего не видящим внутренним взором, пробираемый мелкой дрожью от внезапного ненастья и невыразимой внутренней стужи. Бесполезной оказалась серая каракулевая бурка, которую предусмотрительно доставил денщик ещё при начале потопа и которая теперь оплывшим мокрым квачом распласталась на залитой дождевою водою скамейке. Едва ли и Анкины тёплые груди способны были в эту годину глубокой печали отогнать от сердца лютую сердечную стынь.

– Командир, – в который раз уже из сухого шалаша голосом заботливой няньки тоскливо отозвался Кашкет, – ведь наверняка заболеете, неровен час чахотку прихватите, было бы из-за чего над собой измываться. На кой чёрт сдались вам все эти электростанции и ленинский план, чтобы осчастливить ими неблагодарное человечество. Давайте лучше на балалайке для вас что-нибудь для души поиграю.

Когда озноб перешел в состояние зубодробильной трясучки, Василий Иванович тяжело стащил с себя доверху залитые дождем сапоги, поочередно вытрусил из них вездесущую воду и, не оборачиваясь, побросал в сторону шалаша, предвидя наперёд, что стерегущий Кашкет тотчас подхватит и начнёт приводить их в порядок. Такая же участь постигла и габардиновые галифе, из которых ещё в начале дождя был предусмотрительно эвакуирован мобильный телефон.

Неожиданно Чапай, в мокрых семейных трусах и прилипшей к груди гимнастёрке, выскочил одним прыжком на центральный пенек, резко выхватил из чехла кавалерийскую шашку, сделал пару отчаянных с присвистом махов и стремительно загородил в ножны клинок. Буйную его, открытую всяким ветрам шишковатую голову, в который раз за последнее время, пронзила гнетущая мысль о невозможности принципиально изменить что-либо в окружающем мире. Что лишало положительного смысла и его собственную жизнь, и суровую до безобразия революционную борьбу. Однако в закалённом бесконечными боями командирском сердце оставались непоколебимая ответственность, долг перед близкими, перед однополчанами, перед памятью погибших товарищей, наконец. И Чапаев, будто после отобравшей все силы безжалостной сечи, едва держась на босых с синеватыми прожилками ногах, направился к командирскому шалашу.

В незамысловатом лесном жилище примирительно пахло нежностью сена, благоуханием сушёного разнотравья, пёстрыми пучками развешанного Кашкетом под камышовой кровлей. Не только на случай нечаянных хворей, но и просто для заварочных ароматов. Молча разделся легендарный комдив донага, укутался в запасную Анкой пошитую тёплую бурку и, так же ни слова не обронив, погрузился в сладкое, врачующее тревожную душу забытьё.

В ушах послышался далёкий перезвон колокольчиков хрусталя – верный спутник несущейся в неизвестность дороги. Замелькали верстовые столбы, полустанки, и вот прямо перед собой он увидел добродушное лицо убиенного Николая Романова, который мягко трепал его за плечо и ласково говорил: «Василий, вставай, пора на работу».

Чапаев со всей ясностью осознавал, что подобная встреча могла состояться где угодно, но только не на Земле. Стало быть, Господь, не предупредив, принял решение отозвать его навеки к себе. «Всё-таки поступил он не совсем по-приятельски, – подумал Чапай, – мог бы, конечно, заранее подсказать, чтобы и по службе, и в семье сделать последние распоряжения». Но не было страха, не было ни капли печали, не было положенной в таком случае жалости об оставленных людях. Почему-то не возникло естественного любопытства, не появилось желания прикинуть в уме, разобраться, что ожидает теперь впереди, какими сюрпризами встретит Создатель. То, что жизнь пока не закончилась, вселяло некоторый оптимизм, но зачем, почему она не закончилась, абсолютно не интересовало комдива.

– На работу, так на работу, – покорно согласился Василий Иванович и так же, как все находящиеся в просторной военной мужской казарме, стал обряжаться в новую зелёную робу, услужливо поданную Николаем Вторым в протянутой руке. И покрой комбинезона, и размер мягких тапочек – всё на удивление ладно совпадало со статью комдива, и даже маленькая гребёночка для причёски усов обнаружилась в потаённом нагрудном кармане. Более того, драгоценный мобильный телефон, подарок товарища Фрунзе, тоже благополучно оказался при нём. Внутренний голос настойчиво шептал на ушко Чапаю, что с телефоном ни в коем случае не стоит на людях светиться, хотя бы до той поры, пока не опробует связь с заветным девятизначным абонентом.

Где-то вдали, сквозь долготу расстояний и толщу переборок, по-корабельному ударила вахтенная рында, и одетые в зелёные комбинезоны товарищи, молча толпясь у входных дверей, стали скоренько выталкиваться на дежурное построение. Вместе со всеми, увлекаемый потоком людей, комдив пробирался по сложным переходам и лабиринтам со ступенчатыми маршами и скользящими спусками, пока наконец не оказался на геометрическом плацу верхней палубы огромного космического скорохода, очертания носовой и кормовой части которого едва улавливались в синеве фосфорического неба. Два мощных носовых прожектора прорезали для лайнера космический путь, небольшой третий фонарь на самом кончике верхней мачты сварочным светом сигналил морзянку для идущих на встречных курсах кораблей.

Экипаж скорохода по-военному быстро справился с построением, и даже Василий Иванович с бывшим царём нашли себе место в расчётном строю. «Сейчас, наверное, заставят присягу принимать, – подумал Чапай. – Интересно, как у них здесь относятся к новобранцам, дедовщиной не травят? Клятв никаких даже под смертельной угрозой не собираюсь давать, пока сам не пойму, чем они на корабле занимаются».

И вот откуда-то с верхней рубки послышалась усиленная репродуктором команда: «Романов, доставьте новичка к капитану, всему личному составу приказываю организованно разойтись по служебным постам. В добрый путь, дорогие товарищи».

– Не дрейфь, Василий, – участливо ободрил комдива торопливо идущий впереди Николай Александрович. – Вспомни, на сопках Маньчжурии и не такое случалось. Капитаном на нашем космическом лайнере несёт почётную вахту прославленный адмирал Нельсон, прекрасный флотоводец и герой бесчисленных морских баталий. Человек он, как я уже убедился, безупречно справедливый, настоящей матросской закалки, ты обязательно найдешь с ним общий язык. Наверняка, он вполне осведомлен о твоих боевых заслугах и, быть может, как знаменитого командира, сразу назначит баранов пасти.

– Скажешь тоже, каких ещё на хер баранов, – вылупив глаза, заерепенился уязвлённый по самолюбию комдив, – я терпеть издевательств даже от адмирала не стану, не для того полным Георгиевским кавалером закончил империалистическую войну и в гражданскую капелевцам скучать не давал. И что это за корабль непутёвый у вас? На нём, выходит, и поля есть, и реки, раз баранов разводите, может, даже и жабы зелёные есть? То-то комбинезоны у всей команды мне сразу показались подозрительно знакомого цвета.

– Нет на нашем корабле, Василий, ни рек, ни озер, и жаб, тобой презираемых, тоже здесь нет. Неужели ты еще не прозрел – это же командирский диспетчерский лайнер. За нами закреплена пара десятков звёздных галактик, вот мы и дрейфуем, помаленьку присматриваем, если честно сказать, обслуживаем их. Я, до визита в благословенный Разлив, проживал на одной из планет созвездия Спелых Бамбуков. Теперь повышение вышло, переселили сюда, мою гальюны на двенадцатой палубе, где располагаются астрономы и скрипичных дел мастера из славного итальянского местечка Кремона. Честно признаюсь, служба на Спелых Бамбуках была мрачноватой. В нашем краснознаменном колхозе «Тихие Заводи» занимались зачисткой грехов у вновь прибывшей публики. Постоянное кипячение вонючей смолы, каленье жаровен – всё это входило в мои непосредственные обязанности. Но более всего досаждали крики и вопли обрабатываемых грешников. Такого насмотрелся против собственной воли, такого наслушался, что, случись заново оказаться на родимой Земле, ни секунды не медля, заточил бы себя в жесточайшую схиму.

– А подолгу хоть жарить или в смоле кипятить приходилось? – с нескрываемым интересом полюбопытствовал Чапай. – Я не думаю, что подобная процедура могла занимать много времени. Сколько адских мучений может выдержать тленная плоть?

– Да уж не менее четырёх-пяти дней, пока до нужной кондиции не доводили. Хорошую кашу в русской печи часами томить полагается, а здесь грехи человеческие выжигать, крепкая работёнка для кочегара, уйму дровишек пропалишь, до седьмого пота намаешься.

– Я всё понял, – радостно воспрянул духом комдив, – жарят не просто, чтобы издохли, но обязательно в угли превратились, как сушёные кизяки, которые у кашеваров под эскадронными казанами горят. По правде говоря, для белогвардейской сволочи это вполне подходящая обработка, никаких дров не надо жалеть.

– Почему же обязательно, чтобы издохли или в угли обратились, – искренне выразил недоумение благородный Николай Александрович. – Мы ведь на страже жизни стоим, ничего созданного Творцом не истребляем. Кому же придет в голову преступная мысль – посягать на истребление нетленных душ? Спустя положенный срок вилами перекладываем грешников из раскалённых жаровен в котлы с кипящей смолой и терпеливо варить начинаем. Опять же не меньше пяти-шести дней добросовестного кипячения.

– И всё же, что потом, до каких пор эта канитель продолжается? Чем заканчивается кипячение в бурлящей смоле, какие следом предлагаются радости, что ещё может оказаться страшнее пройденных испытаний?

– А ничем не заканчивается, – ответил царь, – снова жарить приходится, и так до тех пор, пока очищающийся грешник не скукожится, не усохнет до размеров обыкновенного таракана. Ты думаешь, почему тараканы такие коричневые, как запечённые груши? А вот когда рыжих зверюг набёрется достаточная гвардия, запаковываем их в фанерные ящики и благополучно спроваживаем на Землю, совести да ума набираться. Я полагаю, любой таракан был в своё время таким же, как и мы, человеком, но не оправдал высоких надежд и получил в «Тихих Заводях» заслуженное оформление. Конечно, жестокое наказание, но ведь силком никто за уши в жаровню не тащит, каждому предоставляется возможность строить светлую, с наградой ко спасению жизнь.

– Так выходит, что наша рыжая сволочь, Чумайс, снова возвернётся в дивизию и будет паскудить на Анкиной кухне. Я бы всё-таки предпочёл распрощаться с ним навсегда, без напоминаний о прошлом. Не вижу смысла продолжать эту гадость воспитывать, проще новенького мальчонку молодым супругам склепать.

– Ты же знаешь, Василий, надежда умирает последней. Милость Создателя не знает границ. Он терпелив и заботлив, неустанно надеется, что какое-нибудь полезное дело совершит на Земле даже презираемый тобой таракан и поднимется на очередную ступень совершенства. Может, сделается городским воробьём или всё той же озёрной жабой – путь наверх никому не заказан.

– Не очень-то я понимаю ваши порядки, – пряча насмешку, отреагировал по-военному быстро соображавший Чапай, – однако скажи, где могут предложить мне баранов пасти, я что-то не вижу здесь подходящего места.

– Во-первых, не предложат, Василий, а просто пошлют. Конечно, не так, как у тебя это в прошлой жизни легко получалось. И заметь, такая удача может случиться только при очень фартовом раскладе. А насчёт рек и полей не стоит печалиться, здесь такие планеты, такие красавицы среди них попадаются, что ваши альпийские луга скучнейшей тундрой покажутся. У всех передвижников вместе взятых недостанет холстов и фантазий запечатлеть щедроты Творца.

Поднявшись по крутым маршевым сходням к дверям капитанской рубки, Николай Александрович украдкой трижды плюнул через левое плечо, торопливо наложил на себя крестное знамение и негромко постучал костяшками аристократической царской руки. Дверь медленно, без скрипа отворилась, и, едва переступив порог, Василий Иванович вместе со своим проводником очутился на рулевом капитанском мостике.

Прямо по центру командирской рубки, на небольшом возвышении, за сверкающим медью в розе ветров компасом, сидел знаменитый адмирал Нельсон. Сидел в золочёном наподобие царского седалища кресле, с подзорной трубой на коленях и начатой бутылкой пепси-колы в старческой руке. Неподалеку от капитанского кресла вахту нёс рулевой за внушительных размеров лакированным штурвалом – как полагается, с одной деревянной ногой и черешневой курительной трубкой в щербатых зубах. Удивительно, что на капитанском мостике такой огромной космической субмарины не было никаких сложных навигационных приборов, полностью отсутствовала вспомогательная электронная техника, только морской компас и рогатый штурвал старинного образца из красного дерева. Панорамный обзор с верхней рубки открывался фантастический. Корабль дрейфовал в межзвёздной тиши с поразительной поступательной скоростью. Всё космическое население мироздания: пылающие светила, планеты, астероиды, болиды – проплывало мимо окон капитанской рубки, вращаясь и оставляя за собой траверсный след.

– Обратите внимание, – сказал надтреснутым голосом, не оборачиваясь к вошедшим, адмирал Нельсон, – сейчас по правому борту мы проходим мимо любопытной планеты, на которой прячется бедолага Адам. Уважаемый дружище Джон Сильвер, – дал указание адмирал рулевому, – просигнализируйте стапельным прожектором любезному праотцу сообщение, что хватит ему валять дурака – первородные грехи его давно уже прощены. При желании, он давно уже может подобрать на свой вкус название для этой планеты и теперь уже не из ребра, а из чего-нибудь более существенного вылепить по сердцу спутницу жизни и клепать всем на радость здоровых детишек. На обратном курсе обязательно будем делать у этой твердыни швартовку, поговорим с праотцом по душам и отведаем знаменитых антоновских яблочек. – В довершение Нельсон приставил к глазу окуляр подзорной трубы, на которой золотыми латинскими буквами было начертано имя «Galileo», и внимательно рассмотрел плывущую мимо, обжитую Адамом планету.

– Что же вы незваными гостями стоите у порога, господа, проходите смелее, будем знакомиться, – сказал, поднимаясь с кресла, пожилой адмирал. По-стариковски прямо торча в пояснице и волоча одетые в шерстяные валенки ноги, он подошёл к дорогому резному буфету. Отворил инкрустированную с хрустальным оконцем барную дверку и достал начатую склянку ямайского рома. Так же неспешно поставил на серебряный поднос три золочёные чарки и наполнил их благородной рукой.

– Выпьем, друзья, за наше знакомство, – предложил адмирал и первым пригубил крепкий флибустьерский напиток. – Пейте без смущения, господа. Воистину, глоток чистого ямайского рома не принесёт вам вреда. Многие годы эта бутылка пролежала на дне Средиземного моря, в глубокой безмолвной тиши. Злые духи в ней давно уже упокоились, только нежность сахарного тростника и запах южных ветров да ещё тепло заботливых рук виноделов чудесным букетом окрасят вам настроение.