Признание в любви

– Приходилось вставать по ночам и выключать свет – не возражала. Но что-то меня смутило. Захожу тихонько ночью – укутана, причём вся, спит, наверное. Приподнимаю край одеяла – открытая книга и светит фонариком: «Дай до самого главного дочитать». Вот откуда в своей «книге жизни» она к самому главному и стремится.

Закончили под утро довольные: наготовили пельменей дня на четыре, не меньше.

Вечером открываем с Ирой дверь и выходим из прихожей (судя по названию, в ней ходят; в нашей можно только стоять – места нет, тем более для четверых).

– Тесновато, – сочувствует швед.

– Зато посмотри, сколько книг! – восхищается жена.

Стеллаж делал я сам, он от пола до потолка и во всю длину комнаты.

– Вы это всё прочитали?

– Дело не в том, сколько прочёл, – отвечает Ира, – а в том, что если ты это понял и принял, то книги подбираются не по цвету обоев. И друзья – не те, кто любой ценой делает деньги.

– Отличный будет тост, – соглашается швед, берёт Линдгрен «Малыш и Карлсон» и указывает на табличку «Можно брать»: – Первый раз вижу, каким образом можно показать, что мы дома, совсем по-шведски – вешать таблички с разрешением. У нас к этому щепетильно относятся.

Смотрит иллюстрации: «Хороший малыш».

– В русской литературе нет таких ярких детских героев, разве что у Успенского, – говорит Ира. – В этом, возможно, одна из причин, почему Швеция первой в мире приняла закон, запрещающий физическое наказание детей.

За столом их поразил зелёный лук.

– Откуда у вас? Он только что с грядки.

– Соседи дали, они нас уважают: «Вы ещё протестовать хо́дите». Были они умеренными диссидентами; один раз на демонстрации им влетело – бросили это дело. Перешли в алкоголики и наверстали энтузиазм. Запили, но тихо. В одной из двух комнат застелили паркет полиэтиленовой плёнкой, насыпали земли и посадили лук, на закуску. Плантация несбывшихся надежд, такая же горькая.

Дошла очередь до пельменей, и шведы застыли: никогда таких не пробовали!

– Откажешься? – спрашивает швед у жены.

Ира стоит с черпалкой – добавлять или нет. А он смеётся:

– Жена хотела стать вегетарианкой, но после ваших пельменей, кажется, передумала.

– Не нужно спешить исполнять желания, чтобы потом не жалеть, – заключает Ира.

К полуночи наш расчёт шведы опровергли – пельменей след простыл: «Дайте рецепт».

– Засиделись, – смотрят они на часы, – пора и честь знать. Мы с вами первый раз, а будто давно знакомы.

Через неделю они устроили у нас шведский стол, но не стоя. Привезли из Стокгольма даже хлеб.

Шведы увидели на столе серебряные стопочки.

– Мы эти симпатушки в прошлый раз в буфете заметили. Понимаю, почему тогда вы их не поставили, – со случайными знакомыми грех пить из таких рюмок. Звон бокалов тебя окликает, а у ваших стопок его нет, он остаётся внутри. И ты слушаешь себя.

Впервые увидели мы зелень в горшочках, а была зима. Выставили шведы больше десятка банок селёдки различных способов приготовления – национальное блюдо. На одной читают: «Сюрстрёмминг». Ира обрадовалась: давно хотела попробовать. Заставила всех одеться, выйти на улицу и открыть там. Не зря: пахнет, скорее воняет – из квартиры бы не выветрилось, но, пообвыкнув, можно есть. У нас сказали бы: «Селёдка давно протухла». Шведский «Абсолют» это дело сгладил: за дружбу – первый тост. Узнав о моём не первом браке, одобрили: «Бергман много раз женат». Вспомнили о Бернадоте, когда вместе воевали против Наполеона.

– Ваш Нобель устроил динамитом революцию во взрывном деле, – смеётся Ирина, – а наш посол, Коллонтай, личным примером взорвала отношения между полами. Революция освобождает всех и от всего.

Наш первый Новый год, первое января. Ближе к вечеру привычно уже тёмное окно стало светлым – пошёл снег, повалил. Одел деревья, оштукатурил соседний дом, требовавший ремонта. Дождался. Я ждал дольше. Убеждён, что «ремонт» у меня – у нас, – конечно, закончен и вышло на зависть. Вокруг всё сделалось белым. Рассеялся свет фонарей в поисках тёмного – ничего не нашёл. На вопросительный Ирин взгляд я после секундного замешательства согласно киваю. Пока соображал, что накинуть на себя, она уже оделась. Первый раз опередила. Приятный повод, чтобы обнять и посмеяться, над собой.

Ветра нет. Медленно-медленно опускаются большие пушистые хлопья. Сказка! В окне женщина кому-то машет, появляется рядом силуэт и исчезает. Она остаётся. Смотрит на снег и на нас. Из других окон тоже выглядывают, хотят посмотреть на сказку, мы – в неё войти.

Ира подставляет руки, снежинки собираются на ладонях. Присоединяю свои, сердце замирает. На ладонях снег, а рукам тепло – мы в нашей сказке. Снег пошёл гуще, поглотил звуки с улицы. Белое полотно накрыло сначала соседний дом, потом женщину в окне. Исчезло всё, остались И́рины глаза и в них любовь.

– Снежинки – мгновения, отпущенные сверху. Чем мы их наполним?

– Счастьем.

Перестройка

Изменения нашей жизни совпали с переменами в стране. Не очень-то они от нас зависели, но мы в них приняли участие с удвоенной энергией (нас теперь двое).

– Скажите, долго ждать перемен к лучшему?

– Если ждать, то долго.

Мы не ждали. Это сейчас кто-то с тоской вспоминает застойные годы, но почему-то забывает, что тогда вначале занимали очередь, а потом спрашивали: «Что дают?»

Виктор Рассадин – мой друг ещё по Академгородку, экономист – переехал в Москву заниматься конверсией: если быстро не перейдём на гражданские рельсы, то не туда уедем. Решал он эти задачи и для ленинградского завода «Арсенал». Там закупили персональные компьютеры – новое для страны направление. Для этой цели познакомил нас с Игорем, одним из руководителей завода. Мы начали устанавливать им программное обеспечение. Игорь спортивный, статный, – не по сравнению с Виктором, а на самом деле. Во времена большого скачка СССР его портрет разместили бы в газете на первой полосе – передовик производства, ответственный руководитель. Девушки бы вздохнули, вырезали и положили у себя на столик, перед кроватью. Виктор, со своей стороны, из спортивных упражнений проделывал одно, зато успешно, – поднятие тяжестей одной рукой. Успешность заключалась в том, что почти всегда соблюдалась мера, за этим следил Игорь, когда были вместе. А вместе они с детства: учились в одной школе в Краснодаре, в Ленинграде – в разных вузах, но когда видишься не каждый день, то дружба от этого только крепче.

Приняли они нас с Ирой в свою компанию. Отношения близких по духу людей быстро становятся дружескими, особенно после совместных мероприятий. Проводили мы их на маленькой кухне в скромной квартире Игоря, где уклад жизни состоит в том, чтобы не брать, а, наоборот, давать. За столом видно, что в детстве его приучили не черпать из общей миски полной ложкой. Вечера завершались одинаково. Он прилично пел, брал гитару, Ира садилась рядом, и начинали с песни Александра Дольского «Сентябрь».

А если бы жизни криваяЛегла на ладонь, словно путь,Я смог бы, глаза закрывая,В грядущее заглянуть.Нет, лучше, пожалуй, не надо —И так не в ладах я с судьбой.Известны исходы парадов,А чем же закончится бой?

К следующему вечеру я захватил серебряные стопки. Ира одобрила: «Это друзья, они с нами навсегда».

Жена Игоря в нашу компанию не попала; она не пела и не выпивала, но как-то просит:

– Сядьте все на диванчик, я сфотографирую.

– Одно прекрасное личико и три нетрезвые физиономии, особенно моя. – Виктор не хочет. – Кому это нужно?

– Маме. Она два года не встаёт, говорит, что сердце отдыхает, когда вы поёте. Будет смотреть на компанию не разлей вода и успокаиваться. Сыну покажешь для истории.

– Во-первых, не вода, а коньяк; во-вторых, не для истории, а для географии: ещё одно место, где выпивал. – Он пересаживается. – А с сыном замаялись: запои, врачи, деньги. Список начинается, естественно, с денег. Всё, это отрезанный ломоть.

Поворачивается к нам с Ирой:

– Хорошо, что вы его не знаете, и надеюсь, не узнаете.

Наш институт утратил значение для города и стал разваливаться. В дополнение к основной работе мы сделали фирмочку и сели на два стула, оба неустойчивые. Второй находился в таком месте, что ему не грех завидовать, что гости и делали. Выбрали мы его специально поближе к памятнику главному перестройщику России – Петру Первому, в особняке Паскевича, на Неве. Внутри – красота Штакеншнейдера, в рыцарский зал были организованы экскурсии. Мы водили туда Виктора.

Генеральный директор, известный в Европе архитектор, сидит в просторном кабинете за дубовым столом. Мебель здесь такая, что декор требует отправить её на выставку. Мы с Ирой скромно присели напротив, руки на коленях – неудобно облокачиваться на предмет искусства. В таком помещении стыдно жаловаться, но генерального, видимо, уже достало, и говорит он, наверное, это всем:

– Плачевна судьба исторического центра, дожили – разрушается. Есть хорошие проекты – денег у города нет. И взять негде.

Столько было разговоров о новой жизни, сколько о ней мечтали. Пожалуйста, вот вам возможность, берите в свои руки, начинайте её делать. Меняйте надоевший строй, есть необходимое городу, – почему никто не участвует? Взялись за непривычное дело мы. А кто такие мы? Даже не смешно.

– У нас с этим не лучше, – издеваюсь я над своими «проблемами». – Чем помочь, подумаем.

Генеральный не первый раз слышит подобные обещания. Встанем и мы с ними в очередь. Я считаю, что бесполезную, Ира говорит: «Посмотрим».

Нам не дали даже подумать.

19 августа 1991 года. Если судить по газетам и телевидению, то в стране тихо-мирно, Горбачёв на заслуженном отдыхе в Крыму. У нас нет своих планов на отдых, он не заработан, в отличие от упомянутого. И вдруг – ГКЧП. Старая власть думает вернуть страну в прошлое («думает» – неподходящее для них слово, «хочет» – правильнее). Наши знакомые, про других не знаем, возмущены. Все разговоры сводятся к тому, что на город идёт бронетехника Псковской десантной дивизии. На улицах, ведущих к Исаакиевской площади, строят баррикады. Объявлена запись добровольцев. Вечером Ленинградское телевидение в прямом эфире передаёт обращение мэра. Он призывает горожан выйти завтра на Дворцовую площадь на митинг против путча, начало в десять часов. Уличные собрания запрещены. Ира говорит:

– Пойдём.

20 августа 1991 года. Утром одеваюсь, как делал на сборах в армии, за минуту, чтобы у Иры не было такой возможности, но она мне не даёт:

– Подожди, я с тобой.

Разве можно объяснять, почему не беру? Пытаюсь обратить в шутку:

– Женщина – это щит. Сейчас нужен меч, к тому же ты знаешь, я быстро бегаю. (Правда, это не понадобится – там нужно будет стоять, до конца.)

Не пускает одного, и всё тут. Выручила мама: схватила Иру. Она вырывается, заперли в комнате. Мама кричит:

– Быстрее! Не удержу.

Бегу по лестнице. Первая же машина на улице останавливается, не одни мы на взводе.

– Куда?

– На площадь.

– Залезай.

– Сколько?

– Какие деньги! Считай, что я с вами.

По пути берём ещё одного.

Дворцовая площадь быстро заполняется. Выступают ораторы (слово-то как к месту!). Из окон здания штаба Гвардейского корпуса высовываются курсанты, приветственно машут, потом они растянули транспарант «Ленинградцы, мы с вами». Его встретили аплодисментами. Но почти сразу показались офицеры, свернули лозунг, закрыли окна. Гул разочарования.

Ждём танки. Рядом Сенатская площадь, зимой 1825 года на ней так же стояли декабристы. Переглядываемся – уйдёт кто-нибудь? Наоборот – подтягиваются ещё. Но вообще-то город насчитывает миллионов пять, на праздничной демонстрации Невский заполнен на несколько часов. А сейчас что, остальным всё равно? Но ведь это их будущее. Как запряжёшь, так и поедешь. Они даже запрягать не хотят. Отбили охоту? Сегодня есть возможность сказать своё слово – скажите. Завтра не дадут. Вот где не достаёт количества, а качество у пришедших есть. Выступают Марина Салье, академик Дмитрий Лихачёв, политики, Александр Дольский. Напряжение растёт, растёт. Меняются ораторы. Уверенные голоса выступающих, твёрдый взгляд у слушающих. Ждём не один час.

Дождались… сообщения: «Бронетехника остановлена». Кто-то кричит: «Ура», кто-то обнимается. Родные лица, все стали близкими друзьями. Овацией встретили первого избранного мэра, Анатолия Собчака.

Домой частник вёз бесплатно, всю дорогу смеялись над путчистами.

Вернулись мы к размышлениям не о потерянном отпуске, а о том, о чём обещали подумать, – о финансировании проектов. Сидеть в кабинете, слушать просьбы и критиковать могли – а на деле? Удивительно, но оказалось, что есть возможность попробовать помочь институту. Виктор, помимо основной работы в Академии наук, эксперт у Константина Борового, президента биржи РТСБ. Созваниваемся (с Виктором, не с Боровым же).

– Вас много, а он один.

– Главначпупс, что ли? Приедем с документами, на пальцах разъясним, что к чему.

– На пальцах он вам покажет фигу, да и то не сейчас, а когда вернётся из Европы.

Со своими проектами не лучше. Денег не было не только у нас, но и у организаций, взаиморасчёты проводили бартером. Знакомые сменили бизнес, наметили сделку с Ираном – неизвестная страна, боятся лететь. Я вызвался посодействовать через знакомого в тамошнем торгпредстве. Взял отпуск и улетел в Тегеран, доставил себе превеликое удовольствие. Сложилось удачно, со мной расплатились четырьмя машинами «Лада».

Семейный совет: расширить квартиру, поездить по заграницам, обеспечить себя впрок. У Иры другое предложение: одну отдать Виктору (семья в долгах, нечем платить врачам), две – сотрудникам. Мы же вместе работаем, причём долго, а жизнь бесперспективная, ничего не планируют, не на чем планы строить. Согласились без обсуждения. Радости у коллег было – еле отбился: «за просто так» получают машины.

Звоню в Москву, слышу ожидаемую реакцию.

– Не возьму! У самих денег вечно нет, – возмущается голос, – живёте в коморке. И потом, за что?

– С друзьями делятся болью и радостью. Сейчас время коммерческое, поделимся доходом.

Через два дня Виктор сообщает, что шеф у себя, но ничего не обещает. Едем с Ирой за удачей.

Секретарь проводит нас в кабинет, Боровой смотрит на часы:

– Мало времени, нужно уходить на сделку, опаздывать совестно.

– Константин Натанович, не ходите на сделку с совестью, идите один, – советует Ира.

Глянул на нас с интересом:

– Виктор сказал, что нужна помощь. Откуда прибыли?

– Какие прибыли, что вы, за этим мы и приехали. Не для себя, конечно, – для города. Другого такого ведь нет.

Встречаем его на перроне уже в Петербурге (почему «уже» – город сменил название). Перед этим случился казус. Напротив «Авроры», на берегу Невы, – двенадцатиэтажная гостиница «Ленинград». На крыше сияют гигантские буквы названия, они привлекают внимание в темноте. И вдруг погасла буква Р. Народ с разной степенью оценки показывал туда пальцем.

Первый раз видим, чтобы один человек ехал в отдельном вагоне. В институт везём Борового на нашей «Ладе». Охрана сзади, на другой машине. На перекрёстке случайно от неё оторвались, Боровой предупреждает:

– Наши подумают, что меня похитили.

В конце квартала догоняют нас по встречной полосе.

Сидим в дубовом кабинете, обсуждаем детали. Подписали соглашение об организации акционерной компании по реставрации исторического центра города. Проект, без преувеличения, обещает быть грандиозным. Секретарь потом говорил, что раньше не видел генерального таким воодушевлённым.

Любое дело можно сдвинуть, если заручишься поддержкой мэра, поэтому нужно показать наши предварительные документы Собчаку. Генеральный неважно себя чувствует, плохо с сердцем, – посылают меня. Тогда было несложно попасть к мэру, особенно по делу, интересному для города. Сижу в кабинете, излагаю вкратце суть предложения. Он кивает, ничего не спрашивает. Заходит секретарь:

– Делегация из Германии, вчера у вас были, остался вопрос. Можно?

Просит меня подождать (я что, могу не согласиться?). Решает с ними за пару минут, берёт наши планы и начинает немцам рассказывать, какой он задумал потрясающий проект. Немцы хлопают: Ausgezeichnet… vortrefflich, хвалят Собчака. Переводчик не успевает: «Прекрасно, превосходно». Рассказываю Ире – смеётся.

Одновременно проходила какая-то важная конференция, банкет на «Авроре», мы получаем приглашение. Первый раз сидим в командирском салоне на корме, ожидаем начала. Торжественная обстановка, все места заняты, довольный народ собрался решить свои вопросы, да ещё за таким столом. Нетерпеливые разговоры смолкли как по команде. Оборачиваюсь – Собчак. Решительная походка человека, уверенного в себе и в своей власти над временем, капитана, выбравшего верный курс. Он оглядывает подчинённых, поднимается на мостик, не обращая внимания на мелочи. И вдруг, неожиданно для всех, разворачивается, делает несколько шагов обратно и останавливается рядом с нами. Я встаю:

– Анатолий Александрович, моя жена Ирина.

Двумя словами объясняю, за что она отвечает в проекте.

– Если такие женщины будут отвечать за красоту Петербурга, то уверен, что всё будет без помарок.

Гости соглашаются, надеюсь, не из подхалимских соображений. Ира поправляет:

– Анатолий Александрович, без помарок должно быть в некрологе. Это не для города.

Одобрительные поддакивания собравшихся.

– Когда будете готовы, обращайтесь напрямую, в любое время.

– Для получения срочной помощи в выходные в Израиле рекомендуют обращаться к Богу. А в Питере?

– В Петербурге я вначале уповаю на себя, а уже потом…

– …на президента, – спешит поправить Ира.

Тут уже все хотят выразить своё согласие и непременно, чтобы их заметили. Стол украшен строго и красиво, сообразно флотской обстановке, к тому же вкусно. Тосты за город, правильный путь развития и, конечно, за мэра. Мы до конца сидеть не стали, вышли, с нами – ещё пара. В кулуарах они высказывались:

– Может быть, к коммунизму ещё вернёмся?

У знаменитого орудия смотрим на небо. Ира показывает Полярную звезду:

– В тысяча девятьсот семнадцатом на звёзды, указывающие путь, не смотрели, и теперь на ствол пушки, известившей о начале новой эры, можно повесить траурный венок. Знаете анекдот про часы с кукушкой?

– Нет.

– Вместо боя часов выезжает Ленин на броневике и поднимает руку: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики… ку-ку!»

Закрутилось, завертелось, все заняты. Боровой договорился о финансировании с банком в Вене. Те хотят посмотреть на «лицо проекта», готовы прилететь для обсуждения договора и подписать документы.

– Это кстати, – говорит Ира. – На противоположной стороне Невы, напротив окон дубового кабинета, как раз дворец Меншикова. Он участвовал в подготовке русско-австрийского союза в восемнадцатом веке, продолжим традиции.

В институте на больших листах ватмана рисуют эскизы. Все потирают руки, даже мы, хотя по большому счёту мы-то здесь ни при чём, всего лишь нашли рычаг, который нужно было потянуть, и сами стали крохотным звеном. Но наше звено блестит, я имею в виду Иру. Сегодня ветрено, на Неве волна, яхта стремится выйти на простор, в залив. Мы позволяем себе начать рабочий день с кофе. Удовольствие прерывает звонок секретаря (впервые слышу его прерывающийся голос):

– У генерального инфаркт… всё…

Большому проекту необходимо имя. Его не стало – не стало и проекта. Лежат дома подарочные вымпелы с «Авроры» – наш холостой выстрел. Не повезло, не нам – городу. Ринулись желающие сделать на городе свой бизнес, полезли, как после хорошего дождя поганки, – достаточно назвать «Реджент Холл» на Владимирском проспекте.

Какое после рюмочных второе по популярности место встречи интеллигентных людей? Дом книги. В него упирается Казанский мост, на нём не протолкнуться. Хорошо было Канту, он ходил по проезжей части дороги: «Проще увернуться от лошади, чем от навязчивого собеседника».

Шагаю аккуратно, чтобы не налететь на впередиидущего, как вдруг у самого носа опустили шлагбаум – чья-то рука. Резко останавливаюсь, в спину упёрлось что-то упругое и приятное, тут же ладошки схватились за мою талию (она есть). Приятное отстранилось, но не сразу, руки остались. «Простите» – это Юра извиняется перед девушкой. Руки убрались. Я не оглядываюсь, чтобы не испортить впечатления.

– Знаю, что Ира хочет. – Он по-хозяйски ведёт в магазин, берёт два томика детективов и ведёт дальше, на канал Грибоедова, в его кафе. Длинные ноги не спешат, они всегда уверены, что дошагают вовремя.

У входа замешкались две подруги. Одна спрашивает:

– Может, сюда пойти с Толиком?

– Не пустят.

– Почему это?

– Потому что он козёл? – И показывает на большую стеклянную дверь, там приклеено объявление: «С животными вход воспрещён».

Мы садимся у окна. Летний день в Питере тоже не торопится. С одной стороны блестит купол Казанского собора, с другой ему скромно подсвечивает глобус Зингера на Доме книги. На тротуаре голуби подбирают кусочки булки. Прохожие им не мешают, обходят. За соседним столиком двое своё выпили, доругиваются:

– Что ты на него налетаешь, он тогда с ума съехал.

– Такового не может быть.

– Почему это?

– Съезжать у него не с чего.

– Ты его просто не понимаешь.

– Это ты не понимаешь. Какой у тебя IQ?

– Не проверял.

– Боишься?

Юра ждёт, когда недовольные друг другом уйдут.

– Выпивка сходна с автомобилем: как он – средство передвижения, так и выпивка – средство, средство общения. Иногда – разобщения. – По привычке он не выпускает инициативы и заказывает обоим свой любимый крем-суп.

Официантка приносит одну тарелку.

– Извините, закончился.

«Неподходящее место для извинений», – думаю я.

– Зато советуют, какой коньяк лучше брать, – читает он мою мысль и просит: – Принесите ещё ложку.

Его рука с подчёркнутой значимостью поднимает рюмку, к блеску куполов присоединяется блеск запонки. Оба улыбаемся, Юра соглашается:

– Каждый должен чем-то блестеть.

– Повезёт, если умом.

– Хороший тост.

Он ждёт, когда я первый воспользуюсь закуской. Потом берёт сам и возвращается к теме, теперь нашей общей.

– О себе лучше самого никто не расскажет. Но к Ире это не относится, не в её характере. Она ведь о себе ничего не говорила? Я исправлю.

– В школе я её не замечал, два класса разница, – начинает рассказывать. – С Ириным кузеном, Сашей, мы не один год ходили вместе на шахматы. Повзрослев, отмечали какой-то праздник – это могло быть всё что угодно, например отъезд его родителей на дачу. Зашёл спор о кино, тогда спорили яростно. Неожиданно пришла Ира, одна. Она напоминала осаждённую крепость, которая не сдаётся. Лет с пятнадцати у неё был роман с одноклассником, быстрое замужество. Дальше – коммуналка, мужа отчислили из института, после армии он не проявил желания ни учиться дальше, ни толком работать, и мир её возвышенных чувств начал разваливаться. Видимо, отношения испортились окончательно… Здесь она отражала нападки Сашиных друзей на фильм, не помню на какой, и привела цитату Фасбиндера. Этим оружием их отбила, мол, «Кто такой?», а я сумел продолжить цитату, чем её удивил: надо же, Сашин приятель, а знает Фасбиндера. Дело в том, что зарубежные фильмы шли в единственном кинотеатре «Спартак» и туда было не попасть. За всем житейским – очередь, но вот чтобы отстоять пять-шесть часов за билетами на фильм, одних усилий недостаточно… Мы стали встречаться, но нечасто: у каждого своя жизнь. Мои стихи Ира не любила; что нас связывало – страсть к литературе. Это было бегство от действительности. Мы вспоминали стихи любимых поэтов, обменивались книгами, которые не достать на чёрном рынке даже за большие деньги, которых, понятно, тоже не было. Вместе нам казалось, что жизнь продолжается. Она лучше знала Ахматову, Цветаеву. За чаем, не за вином, устраивали соревнование: один начинал стихотворение какого-нибудь поэта, другой должен был продолжить, или назывался третьестепенный герой серии романов – нужно назвать сюжеты, где он участвовал. Сравнивали сонеты Шекспира, Киплинга в разных переводах. Ире ближе Пастернак, одинаково относились к Маршаку, я считал Финкеля волшебником… Как она успевала следить за тем, что выходит, не понимал. О Борисе Виане знаток литературы – это я о себе – даже не слышал, а она уже прочитала «Пену дней». Достала и мне. Книга не просто понравилась, а вызвала восторг. И так Ира во всём… Сидели, кажется, в «Сайгоне», тогда он уже стал другим; книгу, что хотели, достать не удалось, разговор не клеился. Дома у Иры тоже, наверное, расклеилось, и я пытался её ободрить сущей правдой: «Ты такая красивая и умная – грех унывать». – «Ошибаешься. Во-первых – умная, а потом остальное». – «Что поставишь на первое место, так жизнь и сложится…»

Неожиданно Юра замолкает, что ему не свойственно. У стола возникает Лена: