Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

Глава одиннадцатая

Барин вышел вслед за ним, проследовал в гостиную и уселся за рояль. Это был инструмент Шрёдера – одной из лучших фирм по изготовлению роялей, достался он Шипову по случаю и попал в хорошие руки. Из всей семьи Шиповых Александр Александрович считался самым талантливым музыкантом. Его игрой восхищались даже профессионалы. В продолжение многих лет он играл на фортепиано часа два–три ежедневно, и это было для него самым лучшим отдыхом.

В то время во Владимире не имелось постоянной профессиональной хорошей труппы, любительских спектаклей и концертов он не любил, в карты не играл, близких знакомых или друзей как-то не завёл, поэтому всё выбиравшееся свободное время отдавал роялю. Почти каждый вечер по его огромной квартире, занимавшей половину большого двухэтажного особняка, разносились мелодичные звуки музыки.

Александр Александрович любил играть классические произведения Бетховена, Моцарта, Глинки, Чайковского, Шопена, Мендельсона, Грига. В тот вечер, находясь под впечатлением своих раздумий о Боре, он начал свой импровизированный концерт не с бурных мелодий Бетховена или оживлённо-радостных произведений Моцарта, а с меланхоличной «Песни без слов» Мендельсона.

Звуки музыки достигли той комнаты, где находилась Мария Александровна, она, как и все в семье Шиповых, очень любила игру брата. Отложив в сторону книгу, она поднялась с кресла и быстро (медленно она ходить не умела) спустилась в гостиную. Она вошла так тихо и незаметно, так осторожно устроилась в одном из кресел, стоявших у недавно истопленной и испускающей приятное тепло блестящей кафелем печки, что Шипов, поглощённый своими мыслями и игрой, ничего не заметил.

Мария Александровна и сама недурно играла на фортепиано, но её игра ни в какое сравнение не могла идти с виртуозной техникой и проникновенным пониманием музыкального произведения, исполняемого её братом. Она любила и умела слушать хорошую музыку, поэтому и сейчас следила за игрой, затаив дыхание. А когда он закончил, и закончил блестяще, очень трудную и сложную в фортепианном исполнении «Песнь Солвейг» Грига, она не выдержала и, как в театре, захлопала в ладоши.

– А я думал, что ты уже уснула. Я не разбудил тебя своей музыкой? Как ты себя чувствуешь? – обернулся на её аплодисменты Александр Александрович.

– Что ты, что ты, Саша! Во-первых, я не спала, во-вторых, если бы я пропустила твою музыку, я бы себе этого никогда не простила! Бог знает, когда мне ещё придётся наслаждаться твоей игрой. Ведь так, как играешь ты, играют очень немногие. Тебе бы не финансистом быть, а профессиональным музыкантом.

– Что ж, может быть, ты и права, Маша, я и сам иногда так думаю. Наверно, из меня получился бы довольно приличный музыкант, и это было бы лучше, чем быть никудышным финансистом. Однако ничего не поделаешь: взялся за гуж – вот теперь и тяну…

– Саша, у тебя опять новые неприятности на службе?

– Да нет, неприятности-то старые, а вот министр финансов действительно новый, не знаю уж, надолго ли.

– Да что ты! Что же это у нас делается-то? Ведь чуть ли не месяц тому назад прежнего-то назначили, а теперь опять другой.

– Да, да, другой теперь министр финансов, но, к сожалению, замашки-то у него такие же, как и у предыдущего. Да я как раздумаюсь, наверно, им и нельзя иначе, они там около двора, как в шорах, все ходят. Как извозчичьи лошади: только в одну сторону смотрят, а с боков глаза шорами завешаны, чтобы ненароком не испугались чего-нибудь. Проклятая война ежедневно уйму денег берёт, прости, Маша, за грубость, доходы государства падают, долги его растут, а они, точно этого и не видят, без конца приказывают всё новые и новые партии бумажных денег выбрасывать. Если так дальше пойдёт, то рубли будут стоить дешевле той бумаги, на которой они напечатаны. Вот ведь как! Впрочем, господа министры, да и ещё кое-кто, кто поумнее и похитрее, это видят, недаром все свои капиталы за границу стараются побыстрее переправить, а что с Россией будет, когда всё её золото растащат по разным швейцарским да французским банкам, до этого никому дела нет.

– А что же царь? Он что, не знает об этом?

– Ах, Маша, что царь! Видишь, трудно сейчас сказать, что видит наш самодержец… Если он не видит даже того, что делается в его собственном доме, то где же ему видеть то, что в государстве делается.

– Ну, Саша, ты прямо революционер какой-то стал! Мне даже удивительно. Если бы я что-нибудь подобное сказала или вон Митя мой, так это понятно: мы давно слывём среди наших родных потрясателями основ, но ты?! Я не понимаю!

– Чего тут не понимать, всё очень просто. С годами люди становятся зорче и умнее немного, Машенька, так-то. Кроме того, если бы ты слышала, что говорят про царскую семью, и про самого государя, и про императрицу люди, стоящие гораздо выше меня, ты бы, наверно, просто испугалась…

О том, что дальше рассказывал брат, Мария Александровна и сама немного знала. Финансовые дела Российской империи всё более и более запутывались. Царское правительство, упорно продолжавшее уже почти проигранную войну, всё глубже и глубже залезало в долги к правительствам Франции, Англии и даже Америки. Рубль всё более и более обесценивался, и весь финансовый аппарат страны, в том числе и Государственное казначейство, возглавляемое Шиповым, находился постоянно в лихорадочном состоянии.

Уже почти совсем вышли из обращения серебро и медь, золото перестало появляться ещё раньше. В казначейство удалось стянуть незначительную часть металлических денег, большая пряталась в кубышках спекулянтов, торговцев и зажиточных крестьян. Заменили эти деньги бумажными: полтинниками, напечатанными на розовой бумажке с надписью «50 коп.» посередине, а более мелкую монету и просто почтовыми марками с портретами различных царей: 10 коп. – Николай II, 15 коп. – Николай I и 20 коп. – Александр I. Ну а появление этих бумажек уже полностью вытеснило металлические деньги. Медь была и не нужна. Нищим, по привычке просившим копеечку, стыдились подавать меньше гривенника.

Всё знал и видел Александр Александрович и прекрасно понимал, что ни к чему хорошему это не приведёт. Он занимал высокий пост в финансовом мире России, добился этого поста благодаря своему труду и знаниям и, хотя и получал большой оклад и имел чин, особой приверженности к монархии не испытывал, а царствующего императора и вовсе считал личностью весьма малозначительной.

Конечно, об этих своих мыслях он не осмелился бы сказать ни одному, даже самому ближайшему другу, но в сознании своём представлял: Россия стоит накануне каких-то больших перемен и прежде всего потому, что финансовое положение государства на грани краха.

Он понимал: царское правительство не сумеет выиграть войну, поражение принесёт с собой полную финансовую катастрофу. Видел он также и то, что ни царь, ни его правительство не сумеют, да, видно, не умели и раньше разумно руководить Россией. А что касается царицы, то ходившие тогда среди высокопоставленного общества сплетни про неё и Распутина были настолько неприличны и грязны, что Шипов, будучи человеком высоконравственным, приходил в ужас при одной только мысли, что эти сплетни могли иметь под собой хоть какую-нибудь мало-мальски правдоподобную почву.

Не будучи ярым приверженцем данного царя, да, пожалуй, и царского дома вообще, Александр Александрович в то же время горячо любил Россию и считал, что передовые люди страны должны что-то делать, чтобы спасти государство от гибели. Он ни на минуту не становился на путь революции, он был слишком далёк от революционных воззрений, хотя и был знаком с сущностью некоторых революционных теорий. Он полагал, что и при худом царе можно получить необходимое упрочение государства, если за дело возьмутся серьёзные люди и сумеют убедить монарха в необходимости проведения ряда реформ, укреплявших финансовое положение страны и позволивших бы более или менее успешно закончить эту ненужную России войну.

Как видим, его взгляды были довольно наивны и, с нашей сегодняшней точки зрения, просто элементарно безграмотны, но по рассказам людей, близко знавших Шипова, они были именно такими.

Считал он также совершенно необходимым немедленное запрещение всем капиталовладельцам перевода их капиталов в заграничные банки. Ведь такие переводы вызывали утечку валюты и золота за границу, что ускоряло падение рубля. Видя в этом огромное зло, Шипов не сдержался и в сегодняшнем разговоре по телефону с вновь назначенным министром намекнул ему о необходимости такой реформы. В ответ он получил такую отповедь, что понял: ни о какой реформе подобного типа не может быть и речи. Понял также, что его предложение расценено как крамола и что с такими мыслями вряд ли он удержится на своём посту.

Уже по дороге домой он вспомнил, что многие лица царствующего дома, да и сам вновь назначенный господин министр совсем недавно перевели почти все свои капиталы в какой-то швейцарский банк. После этого Александр Александрович вполне ясно представил себе свою ошибку. Видимо, весьма скоро его попросят уйти в отставку, и вряд ли он получит пенсию.

Кстати сказать, уж не знаю почему, но Шипов оставался на своём посту ещё довольно долго, а распекавший его министр просуществовал в министерстве менее месяца. Вообще, в это время в царском правительстве уже началась министерская чехарда. Министры сменяли один другого с калейдоскопической быстротой, а основные работники этих министерств продолжали оставаться на своих местах и в меру своих сил и умения наиболее честные из них старались в своём деле сохранить какой-то порядок. К числу таких служащих, видимо, принадлежал и Шипов, на них держалась хоть какая-нибудь работа министерств, их поэтому и не трогали.

– Но оставим политику, мой друг, – прервал свои излияния Александр Александрович, – хватит того, что целыми днями про неё думать и говорить приходится. Ты ведь так и не ответила на мой вопрос: как ты себя чувствуешь. Хорошо ли тебе у меня? Ты, пожалуйста, распоряжайся всем, как дома, не стесняйся.

– Спасибо, Саша, мне у тебя очень хорошо и покойно. А чувствую я себя вполне здоровой, во всяком случае, гораздо здоровее, чем при выезде из Темникова. Кормят меня прекрасно, птичьего молока только не хватает, – пошутила Мария Александровна. – Но душа моя неспокойна, чувствую я, что хватит мне лентяйничать, пора ехать домой. Там, наверно, дел накопилось невпроворот, да и по Жене соскучилась. Как-то она без меня? Здорова ли? Хоть и под надёжным присмотром (Янина Владимировна Стасевич – чудесный человек), а всё сердце болит. Завтра бы уехала, как мне ни хорошо у тебя… Не обижайся, в гостях хорошо, а дома всегда лучше. Вот одна забота меня держит: как там у Нины, что с её детьми, где они? И главным образом, что с Борей, где он? О нём я думаю больше всего. Привязалась я к нему и жаль мне его очень. У других хоть отец есть, а у него теперь по существу ни матери, ни отца. Так бы и поехала в Берёзовец и забрала его. Боюсь только, как бы дорогой не расхвораться, ведь дороги сейчас очень тяжелы, и опять вам придётся со мной возиться. Думаю, что на днях Мирнов вернётся, тогда и узнаю о Боре. Может быть, уговорю его отдать внука мне, ведь я всё-таки на него больше всех прав имею. Ты, Саша, не знаешь точно, когда он вернётся?

– Да он уже вернулся. Возможно, завтра ему удастся и к нам зайти. Я его не видел, о его возвращении передал Иван. Боря, кажется, совсем поправился. Да ты не волнуйся, он отдаст Борю, завтра переговоришь с ним. Не волнуйся! Пойдём-ка лучше спать. Времени уже много, тебе, как больной, давно уже пора быть в постели, да и я сегодня что-то устал…

С этими словами, торопясь скрыть своё смущение, Александр Александрович встал из-за рояля, подошёл к сестре, помог ей подняться с кресла, проводил её до комнаты и, пожелав ей спокойной ночи, направился в свой кабинет. Он едва сдержался, чтобы не сказать ей, что Боря уже здесь, всего в нескольких шагах от неё.

На следующий день часов в 11 утра пришёл Мирнов. Они сидели в кабинете Александра Александровича. Николай Геннадиевич, извинившись за такое неожиданное вторжение с Борей, начал рассказывать о том, как он распорядился всем в Берёзовце и как обстоит дело с детьми. В этот момент в кабинет вошла Мария Александровна.

Александр Александрович представил ей Мирнова, после взаимных приветствий Мария Александровна сразу же обратилась к волновавшему её вопросу:

– Николай Геннадиевич, я хотела просить вас о том, чтобы вы отдали мне Борю. Ведь вам, и особенно вашей маме, он почти совсем чужой, а мне –прямое воспоминание о Нине, да и воспитывала его я до четырёх лет, так что привязалась к нему, как к своему ребёнку. Вы сами сейчас находитесь на военной службе и заботиться о нём не сможете. Вашей матушке дай Бог справиться с двумя младшими… Где Боря? Дайте мне письмо, и я сейчас же поеду в Кострому и возьму его к себе. Я ещё крепкая старуха, немного приболела, но это пустяки. Я вполне смогу воспитать его, во всяком случае, пока вы в армии или пока не отыщется его родной отец.

Мирнов недоумённо смотрел то на неё, то на Александра Александровича и наконец, немного опомнившись, проговорил:

– Дорогая Мария Александровна, да я сам считаю это наилучшим выходом из положения! Я ведь и пришёл просить, чтобы вы, или Дмитрий Болеславович, или даже вот Александр Александрович хотя бы на время взяли Борю к себе. Моя мать даже двоих не согласилась воспитывать, взяла только самую младшую – Ниночку. Славу мне пришлось отдать на воспитание моему дяде в Ярославль… Я буду очень рад и признателен вам, если вы возьмёте Борю… Пока не нашёлся его родной отец, пока он на него своих законных прав не предъявляет, я считаю его своим сыном, и считаю себя обязанным позаботиться о нём… Если же вы его возьмёте к себе, то этим снимете с меня огромную тяжесть, и я спокойно смогу ехать на фронт, куда, кстати сказать, наш полк выезжает завтра…

– Так где же он? Почему вы его не привезли сюда? – воскликнула Мария Александровна.

Николай вновь недоумённо и даже немного испуганно посмотрел на хозяина дома, и только было собрался спросить его, что случилось с Борей, как тот вмешался сам:

– Постой, Маша, не горячись! И ради Бога не волнуйся так. Сядь-ка вот сюда, на диван, вот так. А теперь слушай. Борю Николай Геннадиевич привёз ко мне ещё вчера. Но, во-первых, я не знал его намерений, а не выяснив их, не хотел волновать тебя понапрасну. А во-вторых, и это, пожалуй, главное, мальчик после всех волнений последних дней и перенесённой болезни устал, встреча с тобой, да ещё такая неожиданная, могла бы дурно отразиться на его здоровье, вот я и решил эту встречу сделать сегодня, когда всё выяснится, когда и ты немного успокоишься, и мальчик опомнится после дороги. Посиди немного, успокойся сама и пойдёшь к нему. Помни, ведь его волновать нельзя!

После этих слов Мария Александровна, пытавшаяся было вскочить и сразу бежать разыскивать Борю, села и, вытерев невольно набежавшие слёзы, сказала:

– Ты, как всегда, прав, Саша. Его волновать нельзя. Я сейчас успокоюсь. Дайте мне, пожалуйста, воды, – обратилась она к Николаю Геннадиевичу.

Тот, подав ей стакан с водой, заметил:

– Я ещё не предупредил вас, уважаемая Мария Александровна, ведь Боря о смерти Нины Болеславовны не знает, он думает, что она в больнице. Пожалуйста, не проговоритесь, я не знаю, как он это воспримет. Наверно, надо будет сказать ему об этом позднее, как-нибудь подготовив его. Сейчас этого делать, во всяком случае, нельзя. Болезнь его очень измотала. Когда я его увидел, то прямо не узнал, настолько он был бледен, худ и слаб. Вы только не очень расстраивайтесь при его виде, ведь дети тяжело переносят болезни, но поправившись, приходят в нормальное состояние быстро.

– И вы это говорите мне, имевшей своих пятерых и ещё двух внуков, – ответила с укоризной Мария Александровна. – Но в одном вы оба правы: волновать мальчика нельзя. Я постараюсь и думаю, что сумею, и, пожалуй, лучше – без вашей помощи. Вот ещё посижу минут пять и пойду к нему. И где ты его только запрятал? – погрозила она пальцем брату.

Александр Александрович в своих аргументах нашёл, вероятно, самый правильный путь, чтобы успокоить Марию Александровну: если бы он стал говорить о том, что боялся разволновать её (как оно было на самом деле), то, конечно, ничего бы не вышло, она бы серьёзно обиделась, а когда был поставлен вопрос о здоровье Бори, она сразу же взяла себя в руки.

Посидев в молчании минут десять, почти не слыша и не слушая то, что рассказывал Николай Геннадиевич о своей поездке в Николо-Берёзовец, Мария Александровна всё-таки не выдержала:

– Саша, ну я пойду к Боре, где он?

– Ну, хорошо, пойдёшь, – сказал Александр Александрович, видя, что дальше удерживать сестру уже просто невозможно. Он позвонил и обратился к вошедшему камердинеру:

– Жан (он так по старинной барской манере звал своего старого слугу Ивана), вы всё сделали, что я велел?

– Так точно, Ваше превосходительство.

– А мальчик как?

– Недавно встали-с, позавтракали. Был парикмахер-с. Сейчас они книжку читают, а на игрушки и не смотрят-с.

– Проводи к нему сестру.

Камердинер склонился перед Марией Александровной:

– Пожалуйте, Ваше превосходительство.

Как ни протестовала Мария Александровна, по приезде к брату слуги в доме продолжали и её величать превосходительством. Она в конце концов смирилась с этим, рассудив, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и хотя такое обращение её и коробило, но она его терпеливо сносила.

Мария Александровна обернулась к Мирнову и брату:

– Вы уж простите меня, я пойду. Вы, Николай Геннадиевич, не уходите, пожалуйста. Я недолго пробуду с Борей, мы поговорим, может быть, я и его приведу.

– Обязательно приведите, – сказал тот, – я с ним проститься хочу. Ведь теперь я его не скоро увижу. Сегодня меня батальонный еле-еле отпустил, да и то, наверно, потому, что завтра мы в действующую армию направляемся. А я к Боре привык, как к своему сыну, и он мне дорог.

Не думал тогда Николай Геннадиевич Мирнов, что не только не скоро встретится со своим пасынком, а что ему вообще уже не будет суждено увидеть ни его, ни вообще кого-нибудь из находившихся в комнате. Но ведь никто на свете не может знать наперёд даже на несколько мгновений, что с ним может случиться, хотя иногда и планирует свою жизнь на годы.

Боря проснулся поздно. Давно уж он не спал в такой мягкой и чистой постели. В больнице, где он провёл последние два месяца, кровать была жёсткой, тюфяк был набит соломой, больно коловшейся через серую грубую простыню. Одеяло тоже было колючим и жёстким – это было простое, так называемое солдатское суконное одеяло. А дома, когда приехала новая бабушка, она велела связать всё белье в узлы и обшить эти узлы мешками, так что спать пришлось без простыней и наволочек. В дороге, в вагонах он спал и вовсе на жёсткой деревянной скамейке, а укрывался папиной солдатской шинелью. А тут, на большой широкой кровати поверх позванивающего пружинами матраса была постлана мягкая перина, в головах лежали две большущие подушки, белая простыня укрывала перину, а на подушки были надеты такие же белые наволочки. Поверх простыней лежало мягкое пушистое одеяло.

Перед сном дядя Иван, так звали этого высокого седого человека, первым встретившего Борю в квартире странного дедушки, искупал Борю в большой каменной ванне и вытер большим мохнатым полотенцем. После этого купания и всех перенесённых волнений Боря спал как убитый.

Когда он открыл глаза, в комнате было совсем светло. Дядя Иван открывал толстые плотные занавески, которыми были завешены окна, и сквозь их большие стёкла на пол, стол и стену падали весёлые солнечные зайчики. И у мальчика вдруг стало так радостно и светло на душе, как будто бы пришёл какой-то большой-большой праздник…

– Ну, Боренька, вставай, выспался. Пора умываться и одеваться. Сейчас я принесу завтрак. Вставай-вставай, нечего валяться, – ласково, но в то же время и повелительно произнёс Иван, выходя из комнаты.

Гость быстро вскочил с постели и стал искать свою одежду.

– А где же мои штаны? – громко спросил он.

– Вот, всё на стуле, – ответил находящийся в дверях слуга.

– Но это не моё, – возразил Боря.

– Теперь это твоё. Всё это я купил по приказу дедушки, а то твоё старое в дороге, наверно, испачкалось и порвалось. Твоё это всё, твоё! Одевайся скорее, я пойду за завтраком. А то может тебя дедушка позвать, а ты ещё не одет…

Боря не стал ожидать нового приказания: быстро надел чистую новую рубашку, лифчик с резинками, пристегнул ими чулки, затем беленькие штаники и поверх них ещё чёрные шерстяные, хотя тоже короткие, штаны, но с пояском. Затем он надел высокие чёрные ботинки со множеством пуговиц.

Когда Боря, кряхтя и сопя, старательно застёгивал все эти пуговицы, в комнату вошёл Иван с большим подносом в руках. А на подносе стояла большая чашка какао, вареное яйцо в рюмке, ломоть белого хлеба, намазанный маслом, рядом на тарелочке лежало несколько ломтиков сыра, а на другой тарелочке лежала большая сдобная плюшка.

Пока Иван поливал из кувшина на руки тёплую воду и Боря торопливо мыл их и возможно меньшую часть лица, он всё время с вожделением поглядывал на стол, где Иван расставил принесённые яства. Давно уже мальчик не ел таких вкусных вещей.

В Николо-Берёзовце последнее время Ксюше приходилось экономить, и на завтрак часто, кроме чая с молоком, ломтя хлеба и пары варёных картошек с постным маслом и солёным огурцом, не было ничего.

Умывшись, он сел за стол и мигом проглотил принесённую еду. Затем, бегло осмотрев находившиеся в углу комнаты на ковре игрушки, наверно, тоже принесённые дядей Иваном, пока он спал, подошёл к стоявшей тут же четырёхугольной корзинке. Это была его корзинка – большая, с крышкой и даже петелькой для замка. Правда, замка в ней не было, вместо него была воткнута просто палочка. Такая же корзинка была и у Славы. Перед отъездом из Берёзовца папа купил им эти корзинки, а Ксюша уложила в них вещи: бельё и одежду. Только вещей было совсем немного, так что вполне осталось место и для их любимых предметов, которые они со Славой и постарались запихнуть. Слава положил старого плюшевого медведя и жестяной поломанный паровоз, а Боря – свои учебники, тетрадки, кое-какие книги и, конечно, прежде всего, «Нового швейцарского Робинзона» и «Принца и нищего».

Открыв корзину, Боря достал истрёпанного «Принца и нищего», улёгся на ковёр и стал перечитывать самое любимое место книги. Это был тот эпизод, когда нищий, ставший принцем, находит настоящего принца, приводит его во дворец и отдаёт ему большую королевскую печать.

Он так увлёкся чтением, что не заметил, как Иван убрал посуду и вышел из комнаты. Не заметил он и того, как в комнату вошла Мария Александровна Пигута. Она постояла несколько минут в дверях, наблюдая за мальчиком, затем, видя, что он её не замечает, подошла своими быстрыми неслышными шагами к нему и произнесла:

– Боря, здравствуй!

Он поднял голову: перед ним стояла бабуся. Правда, она почему-то стала значительно ниже ростом и вообще как-то меньше, но это была бабуся, его бабуся, о встрече с которой он столько мечтал! «Ну прямо как в сказке…»

– Бабуся, милая моя бабуся! – крикнул он и, вскочив, бросился к ней на шею. – Бабуся, ты приехала? Теперь мы поедем в Темников? А Женя там? А Юра тоже там? А когда мы поедем, скоро? – забросал он вопросами плачущую от радости и волнения старушку, в изнеможении опустившуюся в стоявшее поблизости кресло.

Она не могла вымолвить ни слова, а только обнимала внука, гладила его по голове и прижимала к своей вздрагивающей от сдерживаемых рыданий груди.

Наконец, она немного пришла в себя и, вытирая слёзы радости, продолжавшие струиться по её морщинистым щекам, стала говорить:

– Да подожди ты немного, оглашенный! Дай хоть в себя прийти! Поедем, поедем в Темников, завтра же поедем. Перестань прыгать и не кричи, – остановила она Борю, который, услышав долгожданный ответ, запрыгал по комнате, как дикарь, размахивая руками и крича:

– Поедем! Поедем! Ура! В Темников, в Темников!

И как ни слаб был ещё ребёнок после перенесённых болезней, его радость была так велика, что бабуся еле сумела успокоить расходившегося внука. Да и то, этому помогло лишь упоминание о том, что внизу их дожидаются дедушка и папа.

Через несколько минут бабуся с мокрыми от слёз глазами, счастливым и радостным лицом, вместе с млеющим от радости и восторга Борей спустились в гостиную. Мальчик подбежал к папе и поцеловал его, затем вежливо поздоровался с дедушкой, протянул ему руку и серьёзно сказал:

– С добрым утром, дедушка. Спасибо за какао, я его очень люблю, – затем, помолчав немного, добавил: – И за бабусю тоже спасибо.

Взрослые рассмеялись, а Боря смутился и немного обиделся. Он понял, что сделал или сказал что-то не так. Он подошёл к отчиму и, прижавшись к нему, обиженно посмотрел на всех. Тот погладил его по голове и, поняв состояние мальчика, сказал: