Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

После крестин Славы родители его серьёзно задумались. До этого к своему положению они относились довольно легкомысленно. Им казалось, что со временем всё как-нибудь утрясётся, и хотя их попытки получить официальное согласие Алёшкина на развод пока так до сих пор и не увенчались успехом, они всё же надеялись на что-то. Но вот необходимость крестить своего ребёнка, записав его под чужой фамилией и даже отчеством, причинила очень большое горе Николаю Мирнову, и он был готов уже хоть сейчас отдать Борю отцу, чтобы получить развод.

Но он любил Нину и знал, что такое предложение принесёт ей большое огорчение и вряд ли при её вспыльчивом характере приведёт к хорошему, да и мальчонку, к которому он уже привязался, разлучать с матерью жаль. Но вот появился на свет этот новый, невинный ребёнок, с первых дней своей жизни вынужденный находиться вне закона, и естественно, что чувства отчима к пасынку изменились. А мать, всецело поглощённая заботами о маленьком втором сыне, тоже стала относиться к старшему менее внимательно, и это на том, конечно, отразилось.

* * *

В Темникове после отъезда Нины Болеславовны с сыном произошло следующее.

Через несколько дней после отъезда Нины Аня Шалина по поручению Марии Александровны написала Якову Матвеевичу Алёшкину о том, что ему приезжать в Темников незачем: была Нина и забрала Борю.

Аня тяжело переживала разлуку с малышом, к которому привязалась всей душой, жалко ей было и Якова, ведь он, как она знала из его писем, очень хотел сам воспитывать своего ребёнка. Эти её чувства невольно нашли своё отражение в её письме. Она не сумела скрыть своего сочувствия ему, не могла скрыть и другого чувства, которое всё сильнее и сильнее охватывало её.

Ранее она ещё не осмеливалась в прежних своих письмах Яше, как уже мысленно называла его, прямо писать про свою любовь и даже намекать ему об этом. Но в этом последнем письме её чувства сквозили в каждой фразе, каждое слово было проникнуто такой нежностью и сочувствием, что не понять её мог бы только совершенно бесчувственный человек.

Отправив это письмо, Аня долго не могла найти себе места. Она ругала себя за него, боялась, что он её не поймёт, и в то же время боялась того, что поймёт. Одним словом, как всякая девушка, впервые познавшая любовь и впервые давшая понять об этом любимому человеку, она страдала. Перемену в воспитаннице заметила и Мария Александровна, но, с одной стороны, она приписывала эти переживания Ани разлуке с Борей, а с другой, если и догадывалась о чём-либо, то виду подавать не хотела.

Время шло, а от сибиряка никаких известий не было. Сама бабуся разлуку с внуком переживала тоже очень тяжело и, хотя рядом была Женя, которой она стала отдавать свои заботы и нежность в удвоенном количестве, о мальчике она думала всё время.

Наступил 1912 год. От Якова Алёшкина пришло письмо, кажется, это было в марте. Письмо было адресовано Марии Александровне, и его трудно пересказать, лучше его привести целиком.

Вот это письмо:

«Дорогая Бабуся! Спасибо, что написали о Боре! Я перед Рождеством телеграфировал Нине Болеславовне с оплаченным ответом, но ответа до сих пор не получил. Телеграфировал просьбу сообщить о здоровье Бори, и только. Писать ей я не буду, а ей, мне кажется, тоже будет трудно это сделать, так что пока будьте Вы посредницей между нами и передайте ей, что я готов дать согласие на развод, но с условием, что Борю я возьму к себе, ей он теперь не нужен и будет как лишнее воспоминание. Ведь она, кажется, ожидает другого.

И самое лучшее ей – согласиться на это предложение, иначе будет ещё хуже, так как я в конце этого года приеду в Россию, что как для неё, так и для того, кто у неё сейчас мужем, будет, пожалуй, очень неприятно, тем паче, что я уж тогда пойду на всё, чтобы взять с собой Борю. Юридически я гораздо больше прав имею на него, чем она, а о нравственных я уж не думаю. Мне сделали очень много зла, не считаясь ни с моим чувством, ни с моей нравственной болью. Я буду делать так же. Короче, передайте ей, пусть отдаст Борю мне, и я дам ей полное согласие на развод. Иначе теперь возьму силой. Я. Алёшкин.

Р.S. Простите, Бабуся за это письмо! О Вас у меня остаётся всё-таки очень хорошее воспоминание, как о хорошем, добром, душевном человеке. Желаю Вам здоровья!»

Прочитав это письмо, Мария Александровна испытывала разноречивые чувства. С одной стороны, её покоробил резкий тон письма, ей было больно и обидно за свою дочь, а с другой – и это главное, ей стало стыдно, нестерпимо стыдно, она просто не представляла себе, как она сможет ещё когда-нибудь посмотреть в глаза этому человеку, так незаслуженно и так жестоко обиженному её дочерью.

Сперва она хотела отправить это письмо Нине, потом передумала. Она рассуждала так: «Письмо это написано в таком резком тоне, оскорбительном для Нины, что и она, и её новый муж могут так обидеться и разозлиться, что Боре у них жить будет ещё тяжелее».

Якову Алёшкину на это письмо она тоже ничего не ответила и, спрятав его подальше, решила сделать вид, что она его просто не получала. Она решила во всём положиться на волю Божию, и кто знает, может быть, это было самое правильное решение.

Через неделю после этого письма от Якова Матвеевича пришло и другое, на этот раз адресованное Анне Николаевне Шалиной.

Когда Аня пришла из гимназии и увидела на столе своей комнаты конверт, она сразу догадалась, от кого оно. Она долго не решалась разорвать конверт и прочитать письмо. А когда прочла, то до позднего вечера просидела в своей комнате, не выйдя ни к обеду, ни к ужину. Когда в доме все улеглись и в гостиной осталась одна Мария Александровна, погружённая в ежедневную проверку тетрадей, девушка вышла, опустилась на пол около бабусиных ног и, уткнувшись в её колени, протянула полученное письмо.

Мария Александровна прочитала письмо, достала папиросу и закурила, задумчиво глядя в окно. Алешкин сетовал на излишнюю резкость, допущенную им в предыдущем письме, адресованном бабусе, упрекал себя в том, что им он причинил такому хорошему человеку ненужное огорчение и расстройство, просил Аню извиниться за него перед бабусей и передать ей, что он её по-прежнему любит и уважает как мать.

«Дорогая Анюта, – писал он далее. – Ты видишь, я теперь совсем, совсем один. Меня оставила жена, очевидно, она никогда и не любила меня. Раздумывая об этом, я сейчас уж не знаю, любил ли и я её. Во всяком случае, в настоящее время у меня к ней даже и ненависти нет, просто презрение и безразличие. <…> До сих пор я надеялся найти утешение в сыне, но теперь она отняла и его. Не думаю, что Боря там будет счастлив, но отнять его силой, как я грозился, я, конечно, не смогу. Я всё-таки думаю, что родную мать ему никто не заменит. Итак, я один. Из твоего последнего письма я понял, что я для тебя не совсем безразличен, и вот после долгого раздумья и колебаний решаюсь обратиться к тебе. За твою любовь к моему сыну, за твои прекрасные письма, за твоё замечательное огромное сердце и чистую душу я тебя полюбил, ты для меня сейчас самый дорогой и близкий человек на свете. И если ты захочешь разделить мою судьбу, я буду счастлив и сделаю всё, чтобы и ты была со мной счастлива.

Дорогая Анюта, ты ещё очень молода, подумай, прежде чем дать мне какой-либо ответ. Посоветуйся со старшими, прежде всего с бабусей и своими родителями. Мне почему-то кажется, что особенно необходим и важен именно бабусин совет. Я рано лишился матери и к бабусе отношусь так, как мог бы относиться к матери.

Имей в виду также и то, что на расторжение брака с Ниной Болеславовной я теперь согласия дать не могу. Я всегда был твёрд в своём слове – это, во-первых, а во-вторых, я хочу сохранить за собой право на Борю. Мне почему-то кажется, что долго в том семействе он не проживёт. А если развод будет оформлен, и Боря останется у матери, то у меня уж никакой возможности взять его не будет. Следовательно, мы, Анюта, с тобой обвенчаться не можем, и если ты приедешь ко мне, то будем жить в гражданском браке, а это будет причинять некоторые неудобства.

Вот, решай свою и мою судьбы. Я жду! Целую тебя, твой Яков.

Р.S. Передай мой нижайший поклон твоим родителям и бабусе.

15/11 1912 года».

Помолчав минут десять, Мария Александровна подняла голову Ани, поцеловала её в заплаканные глаза и сказала:

– Анюта, поговори с отцом и матерью. Я думаю, что вы с Яковом будете счастливы.

Тут она не выдержала, слёзы полились по её морщинистым щекам, она быстро встала с кресла, прошептала на ходу:

– Бедный, бедный Боря, – и скрылась в своей комнате.

В ту ночь долго ещё горел свет в комнатах обеих женщин. Каждая из них думала о своём, но иногда их мысли сталкивались на одном, это когда они вспоминали о Боре. Об этом маленьком человечке, ставшим лишним не только в семье своей матери, но, как видно, терявшим и отца. Так, по крайней мере, думала Мария Александровна.

К утру Аня твёрдо решила:

– Еду! А Борю мы к себе возьмём, для меня он как родной сын. И когда ещё у меня будут свои дети…

Прежде чем дать ответ Якову Матвеевичу, она всё-таки решила сходить домой и поговорить с матерью и отцом. В этот день, к счастью, отец был трезв. Когда он и Анна Никифоровна услышали о намерении Ани ехать в Сибирь и даже ещё дальше, к бывшему мужу Нины Болеславовны, и жить с ним будет пока просто так, без венца, их возмущению и негодованию не было конца. Мнения обоих Шалиных на этот раз полностью совпали. Они оба категорически заявили, что пока они живы, этого не будет. Что, может, по-господски так сейчас и принято, однако они люди простые, бедные, но честные, и пустить свою дочь в такое распутство не могут.

Отец сейчас же вновь принялся уговаривать Аню выйти замуж здесь в Темникове «по-хорошему», по-порядочному, стал ей предлагать различных женихов, которые будто бы только и мечтали, чтобы сочетаться с ней законным браком.

Разговор этот ни к чему хорошему не привёл. Отец, обещая проклясть дочь, если она ослушается его воли, ушёл из дому, хлопнув дверью. И мать, и дочь знали, что через полчаса он явится пьяный, и тогда Ане может прийтись плохо. Она поспешила покинуть дом.

Придя к Марии Александровне, она рассказала про всё и Поле, и няне Мане, думая найти в них поддержку. Оказалось – наоборот: обе они встали на сторону её родителей с такой горячностью, что девушка невольно заколебалась. И, может быть, никогда бы и не было такой дружной и счастливой семьи, какая впоследствии образовалась у Якова Матвеевича Алёшкина и Анны Николаевны Шалиной, если бы в это дело не вмешалась Мария Александровна.

Когда и ей Аня рассказала о возражении родителей, то старушка воскликнула:

– Слушай, Аня! Ты образованный человек. Ты должна быть выше всех этих предрассудков. Разве в венце дело? Посмотри вокруг. Разве венец делает людей счастливыми? Я прожила долгую жизнь под венцом, а была ли я счастлива? Посмотри на свою мать: она венчана, живёт по закону, а разве её жизнь можно назвать счастливой? И наконец, вспомни Нину и Якова: разве венчание смогло удержать их вместе? Нет! И если этого не могут понять некоторые тёмные люди, преклоняющиеся перед святостью церковных обрядов, то ты, образованная женщина, так рассуждать не можешь! Я верю в Бога. Верю искренне и сильно, но считать святыми и нерушимыми все премудрости, написанные в церковных книгах, и глупые обряды, придуманные Его служителями – большею частью нерадивыми и нечестными служителями, себе на выгоду, – не могу. Люди имеют право и должны жить друг с другом, если они любят и уважают один другого, и если наши церковные законы, часто несправедливые и неумные, этого не позволяют, то тем хуже для законов. Прежде, чем принимать какое-либо решение, подумай, как следует, над своим чувством, и если ты уверена в себе, если ты действительно любишь Якова и думаешь, что он любит тебя, плюнь на все формальности и поезжай к нему, – так закончила Мария Александровна свою взволнованную речь.

Конечно, начальнице женской гимназии такие слова были совсем не к лицу, и не дай Бог, если бы их услышал кто-нибудь из начальства. Слова, прямо скажем, по тому времени были крамольные, преступные. Но говорила их в данный момент не начальница гимназии, а простая русская женщина, перенёсшая много личного горя и видевшая такое же горе и несчастье у своих детей.

Надо не забывать и того, что благодаря большой начитанности, высокой эрудиции и прогрессивным взглядам, Мария Александровна Пигута значительно отличалась от людей того же класса и от людей, занимающих такое же служебное положение, по своим взглядам и убеждениям.

– Ты вот что, пригласи-ка к нам в гости Анну Никифоровну, я с ней поговорю, – предложила Мария Александровна.

И она поговорила, но встречаться им пришлось не один раз. Лишь после многочисленных уговоров и разъяснений, подкреплённых множеством доводов и доказательств, приведённых Марией Александровной Пигутой, удалось ей убедить Анну Никифоровну не препятствовать дочери. Скрепя сердце эта старая религиозная женщина дала своё согласие на отъезд Ани. Отцу об отъезде дочери так и не сказали, узнал он об этом только тогда, когда дочь была уже далеко.

Долго потом ещё Николай Осипович на всякий лад клял и дочь, и её соблазнителя, и благодетельницу, поддержавшую, с его точки зрения, самый позорный поступок девушки. И лишь только тогда, когда от Алёшкина и дочери стали поступать хорошие письма, обычно сопровождаемые денежными переводами, Анна Никифоровна совсем примирилась с этим незаконным браком, а сам Шалин перестал устраивать скандалы перед женской гимназией.

В конце мая 1912 года, как только закончились уроки в гимназии, Аня Шалина выехала в Верхнеудинск. Деньги на дорогу Яков Матвеевич выслал ей сразу же по получении её согласия.

Мария Александровна, как начальница гимназии, снабдила свою воспитанницу блестящим отзывом о работе, а как бабуся – надавала ей множество советов, указаний и наставлений. Послала с Аней она письмо и Алёшкину, в нём она просила считать её по-прежнему бабусей, родной бабушкой его сына, и так к ней и относиться, просила писать ей об их жизни и помнить, что она к ним обоим относится как к своим детям.

В июле 1912 года Мария Александровна получила письмо от своей воспитанницы. Аня писала, что доехала благополучно, что город Верхнеудинск гораздо больше Темникова, что он красив, что квартира хорошая, что Яков – замечательный человек, и что она, Аня, безгранично счастлива, что отцу очень хочется привезти к себе Борю, и что она также хочет скорее увидеть мальчика и назвать его сыном уже по праву. Писала она также и то, что Алёшкин не решится взять сына силой, а потому очень просит бабусю воздействовать на Нину, чтобы та отдала Борю добровольно. Она, Аня, присоединяется к этой просьбе. Она ещё раз благодарила бабусю за все её заботы о ней и за тот отзыв, который помог ей сразу же устроиться учительницей на хорошее место в городское Верхнеудинское училище, где она и будет служить с начала учебного года.

Написала Аня и своим родителям. Это первое письмо от дочери Анна Никифоровна мужу показать не решилась, а принесла его к Марии Александровне, ещё и поплакала над ним, пока та его ей читала. Хотя плакать-то было и не о чем, так как из письма было видно, что Аня живёт счастливо и очень довольна своей судьбой.

Глава пятая

Но вот наступила Пасха. Боря в сопровождении Ксюши и новой няни Нади ходил к заутрене, затем они втроём разговлялись на кухне. Мама, папа и Слава ещё спали, когда Боря вернулся из церкви, их будить не стали, а после разговения заснул и он.

Проснулся поздно и обнаружил на стуле у своей кровати две огромные, очень красивые книги: «Сказки братьев Гримм» – подарок от папы и «Сказки Андерсена» – подарок от мамы. А ещё через неделю пришёл подарок и от бабуси, тоже книга – годовой комплект журнала «Светлячок», переплетённый в красивую обложку. Подарки очень обрадовали мальчугана.

Вообще, по его мнению, Пасха – праздник более приятный, чем, скажем, Рождество, хотя тогда и устраивали ёлку, и тоже дарили разные подарки. Но на Пасху пекли куличи, делали творожную пасху, а Боря считал, что вкуснее этих вещей ничего не может быть.

Получив книги, мальчик долго не мог решить, с какой начать. Наконец остановил свой выбор на «Сказках братьев Гримм», и эта книга, несмотря на её толщину, была прочитана им за неделю. Она ему показалась самой лучшей на свете, а приключения героев настолько правдоподобными, что он даже особенно и не удивлялся им.

В мае 1913 года отчим почему-то не работал и решил поучить Борю грамоте. Мать пыталась его от этой затеи отговорить, ссылаясь на то, что сын ещё слишком мал, но Николай Геннадиевич настоял на своём. Были приобретены букварь, грифельная доска, тетради, пропись, книжка с задачами по арифметике и Часослов. Учение началось.

Продолжалось оно недолго, но запомнилось Боре на всю его жизнь. Отчим был не злым человеком, но очень вспыльчивым, несдержанным, а о педагогике имел самое смутное понятие. Он полагал, что обучение ребёнка – дело несложное. Припоминая, как лупили в церковно-приходской школе его самого, Мирнов считал необходимым применять такие же методы воздействия и к Боре. Всякие неудачи мальчика в учении он относил за счёт его лености, нежелания и упрямства. А неудач было много.

Если с букварём дело обстояло отлично, и с первых же дней мальчик легко читал маленькие рассказики, помещённые в конце книги, если он с удовольствием решал на грифельной доске примеры на сложение и вычитание уже двузначных чисел и затруднялся лишь при умножении и делении, то с остальными предметами дело обстояло из рук вон плохо.

В то время в начальных школах почти самым главным предметом было чистописание. Учили не столько правильному написанию слов, хотя и это требовалось на более поздних стадиях обучения, но в большей степени – выработке красивого почерка. Требовалось соблюдать не только правильные размеры и положение букв, но и точный ровный нажим, тонкие волосные линии, где это требовалось. И уж, конечно, не допускалось никаких помарок или клякс.

У Бори же кляксы и грязные пятна от пальцев появлялись на первых же строчках, а все эти палочки и крючочки, с которых начиналось чистописание, были такими уродливыми и так страшно глядели в разные стороны, что учитель только за голову хватался да отвешивал ученику подзатыльник. После этого приходилось начинать всё сначала, и так длилось несколько часов. Сам Мирнов обладал очень красивым почерком и никак не мог понять, почему у мальчика не получается.

Подзатыльники сыпались всё чаще, в тетрадке становилось всё грязнее, к кляксам от чернил, падавших с пера, прибавлялись пятна от Бориных слёз. Дело заканчивалось тем, что учитель, окончательно выведенный из себя, выволакивал за ухо незадачливого ученика из-за стола и отправлял умываться.

Возвратившись, Боря принимался за следующий, пожалуй, ещё более трудный урок – церковнославянское чтение. Изучение церковнославянского языка в то время считалось обязательным, ведь на нём писались все церковные книги, а их читать обязан был каждый грамотный человек. Первый учебник по этому языку – Часослов начинался с азбуки. Но это была особенная азбука: если буквы в ней немного и походили на обыкновенные, то читать их приходилось совсем по-чудному: вместо «а» надо говорить «аз», вместо б – «буки», в – «веди», г – «глаголь», д – «добро» и т. д. Но зато при чтении слов все эти «буки» и «азы» опять превращались в обыкновенные «а» и «б», и соединённые вместе читались как «ба» или «аб».

И это бы ещё ничего, а то ведь над некоторыми слогами ставилась черточка – титло, и тогда читалось то, что совсем не написано, например, «Гдь» читалось как Господь. С этим уроком Боря доходил до седьмого пота, но разобраться в мудрёных правилах не мог и поэтому часто путался. Да, наверное, и педагог в церковнославянском был не очень силён, объяснить мальчику всё как следует не умел и от этого сердился и кричал на ученика ещё сильнее. В результате количество подзатыльников увеличивалось, и Борины всхлипывания превращались в настоящий рёв, разносящийся по всей квартире.

Если в это время мама была дома (она на время занятий обычно уходила со Славой в спальню), то, услышав громкий плач сына, приходила и требовала прекращения занятий; если же её не было, то после короткого перерыва его мучения продолжались. Няня со Славой сидели на кухне у Ксюши и обычно обсуждали ход занятий. Надя жалела Борю:

– Такого маленького уже учат и бьют ещё!

– А если бить не будут, так разве чему выучат? Да и что взять: отец-то ведь неродной…

Так длилось недели три. Наконец, однажды, когда после одного, особенно сильного подзатыльника, Боря так стукнулся носом о стол, что потекла кровь, которую довольно долго не могли остановить, мать категорически потребовала прекращения всяких занятий. Отчим быстро согласился: ему уже и самому надоела эта канитель. Удовлетворив вспышку своего педагогического пыла и, видимо, поняв, что обучение ребёнка – не такая простая вещь, как ему казалось вначале, он обрадовался первому предлогу, чтобы от своей затеи отказаться. Кроме того, наступало лето – самая горячая пора в его работе, предстояло проводить большую часть времени в разъездах. И кто был больше рад прекращению занятий – ученик или учитель – сказать трудно.

Однако, хоть недолгой и трудной для ребёнка была эта учеба, она пошла ему на пользу, кое-какие навыки и понятия, полученные от неё, в будущем пригодились.

Летом в Плёсе бывало очень хорошо. В городе много зелени, особенно в том районе, где жили Нина Болеславовна с семьёй. С полянки на вершине обрыва, спускавшегося к реке, открывался чудесный вид на Волгу, по которой то и дело плыли какие-либо суда: то красивые белые и высокие двухпалубные, с красной полосой на трубе, пароходы общества «Кавказ и Меркурий», гудки у них толстые, как говорил Боря, то есть низкие, приятного тембра; то такие же красавцы с голубой полосой на трубе – «Доброхотовы», у них гудок потоньше и позвонче; то маленькие, как букашки, буксиры с высокими чёрными трубами, надсадно шлёпавшие колёсами, тащили за собой большую баржу или плот, их гудки были какими-то хриплыми и жалобными. По реке плыло много лодок под парусами и без парусов. Мальчик мог часами сидеть на краю этой поляны и, не отрываясь, смотреть на оживлённую реку. На это время он даже забывал про свои книги, от которых обычно его трудно бывало оторвать. А когда стало совсем тепло, Ксюша и Надя, отправляясь купаться, брали с собой и Борю.

Сбежав по узенькой извивающейся тропинке с высокого крутого берега вниз в сторону, противоположную городской площади и пристани, они оказывались у маленького заливчика, окруженного берёзами, спускавшими свои ветви почти к самой воде. Дно в этой бухточке было песчаное, течения почти не было. Это неглубокое пустынное местечко, наверное, больше никто не знал. Иногда на это же место Боря ходил купаться и с папой.

Его обида на отца за строгость во время уроков давно прошла, и он при первом же позволении с радостью всюду сопровождал его. Во время купания ребёнок с удивлением и даже страхом смотрел, как папа – отличный пловец, урождённый волжанин, заплывал чуть ли не на середину реки, почти совсем пропадая из виду.

В это лето отчим научил плавать и пасынка, здесь его преподавание оказалось более успешным, и к концу лета Боря уже умел держаться на воде, хотя пока ещё предпочитал барахтаться у берега, доставая дно руками.

Лето пролетело незаметно.

Рос и Слава, ему шёл шестой месяц, и он уже умел сидеть на ковре на полу, обложенный подушками. Всё чаще Боре позволяли играть с братом, и ему это очень нравилось. Обида на маленького, в первое время своего появления почти совсем отнявшего у Бори мать, сгладилась, он полюбил братишку и готов был играть с ним часами. В свою очередь, Слава тоже любил играть со старшим братом, и их теперь нередко оставляли вдвоём.

Однажды они, как всегда, сидели в спальне на ковре. Мама находилась в столовой, няни с детьми не было. Мальчики одновременно ухватились за одну и ту же игрушку: Боря тянул её к себе, а Слава к себе. Тянули оба старательно, Слава начал похныкивать, и старший брат решил уступить. Он отпустил игрушку. Слава этого не ожидал, а так как он сидел ещё не очень твёрдо, то, продолжая тянуть с той же силой, откинулся назад и упал. Ребёнок сидел на самом краю ковра и потому, упав, так сильно ударился затылком об пол, что на мгновение потерял сознание, а затем разразился громким плачем.

Боря испугался и, желая поднять брата, подполз к нему и нагнулся над ним. Услыхав плач Славы, в комнату вбежала мать, увидев закатившего глаза мальчика и склонившегося над ним старшего брата, она подумала, что Борька бьёт малыша.

Нагнувшись и схватив Славу на руки, она в злости ногой оттолкнула Борю. Одновременно с этим крикнула:

– Вот негодный мальчишка, маленького обижаешь, скажу отцу, чтобы он тебя выпорол!

Толчок был так силён, что мальчик, не ожидавший его, кубарем откатился к противоположной стене. Он не причинил большой боли, но злобный крик и, главное, ненавидящий взгляд, которым на него посмотрела мать, так ошеломили его, что он, не помня себя от ужаса и обиды, выскочил из спальни, забрался в детскую и там, в уголке, залился горючими слезами.