Мы встретимся

Антон, влекомый чувством любви, последнее предложение сказал, видимо, несколько громче положенного. Компания весёлых пришельцев, притихшая было в ожидании заказа, обернулась на звук антоновой речи и наперебой заголосила:

– Мало вас утюжили БТРы, сволочь красно-коричневая! Ничего, Борис Николаевич вам ещё покажет кузькину мать!..

Артём, не ожидавший такого поворота дела, растерянно поглядел на товарища. Однако Антон с невозмутимым видом выпил рюмку памяти. Затем достал из кармана простенькие деревянные нунчаки и демонстративно положил их на видный угол стола.

– Мой милый друг, – сказал он, несколько театрально обращаясь к Артёму, – призываю тебя в свидетели, – Антон заговорил в полный голос, – если какая-нибудь новая русская сволочь забудет правила приличия, тысячи воинствующих добродетелей набросятся на неё и укажут ей на её же ошибки.

С этими словами Антон встал, взял в руки нунчаки и продемонстрировал несколько упражнений. Невероятно, но он пересчитал летающими палочками бумажные салфетки на соседнем столике, заправленные в плоские салфеткодержатели. Впрочем, последнюю можно было не пересчитывать. От воинственной компании не осталось и следа.

Глава четвёртая. Два мнения

– Ну что за время! Куда ни плюнь, всюду сволочь! – ворчал Антон, возвращаясь за столик. – Скажи, друг (он первый раз назвал Артёма другом), что этим демократам здесь надо? Здесь же советское всё до нижнего белья! Может, они как хозяева грядущей России обживают будущие владения? Пугливые больно.

– У них персональная ответственность перед будущим. Им нельзя поступиться даже толикой собственного благополучия. А вообще, Антон, где ты научился так палками махать?

– О, это долгая и красивая история. Как-нибудь расскажу. Насчёт благополучия – мысль интересная. Для них мы – прошлое, дикое варварское прошлое. Мы говорим о совести, чести, порядочности наконец. Какая, блин, порядочность! Жизнь – матрица, шахматы. У пешки нет органов чувств, нет чести. Надо – ляжет под удачную комбинацию и глазом не моргнёт. На доске между фигурами нет интимных отношений, только правила, «брачные контракты»!

– Ты слишком категоричен. Они, как и мы, пропитаны материнской любовью! Добро не исчезает бесследно.

– В этом-то и канитель. Зло – отрицание. Как пиранья, оно может до бесконечности надкусывать добро, но с «мясцом» добра ему никогда не получить способность к созиданию. Зло не может созидать само себя. Оно увеличивается только за счёт уничтоженного им добра. И в этом вся штука. Эти же так называемые новые русские задумали что-то создать. Но инструмент у них один – метод исключения. Они воспитаны на фразеологизме «если не я, то кто». Помнишь, у Высоцкого: «Вперёдсмотрящий смотрит лишь вперёд. Ему плевать, что человек за бортом!» Эти доморощенные наполеончики выстраивают житейские многоходовки по принципу «цель оправдывает средства», им плевать на слезу чужого ребёнка, они – людены. Их мамы с папами, видно, зачитывались братками Стругацкими. А детки пошли дальше – сорвали с меркантильной фантастической мишуры полог литературной эстетики и обнаружили под ним… обыкновенный фашизм.

– Антон, и всё-таки ты слишком категоричен. Демократия – штука древняя. С одной стороны, она – безусловное зло, с другой – единственная надежда человека быть услышанным. И в монархии, и в парламентаризме, да и в Советской власти было всё, и хорошее и плохое. Может быть, надо к человеку повнимательней присматриваться, искать в нём самом начала добра и зла?

– Э-э, что ты говоришь! Эффект толпы, слышал про такое? В толпе человек аннигилируется как личность, превращается в материал. Толпа – среда, над которой обязательно появляется безумец. И чем безумнее его речи, тем податливее толпа. Толпа – это множество подобных. Она держится на подобии, но жаждет безумия! Так жаждет воды путник, палимый солнцем.

– Красиво говоришь! Уж не сочинитель ли ты, Антоша, я ведь про тебя ничего не знаю.

– Учусь, Артёмка, учусь. А пока, как Платонов, двор литинститута мету. За день, знаешь, столько литер набросают, и всё мимо урн – в общем, работы хватает!

Артём разлил по рюмкам остаток водки, встал, поставил рюмку так же, как Антон, на ладонь и приготовился сказать поминальное слово.

– Во мне со смертью Константина Олеговича ушла из сердца ненависть, а из ума злоба. Вот жена Вера который год тянет меня на исповедь к священнику. «Исповедай перед Богом сердечную тяжбу, тебе легче станет!» – говорит она мне. Она права, носить в себе груз непонимания действительно тяжело. После того, что с нами случилось, я чуть рассудок не потерял. Как ни старался понять смысл произошедшего, кроме невнятной обиды и безалаберной злости на ум не приходило ничего. Узнав о смерти Олеговича, я сначала захлебнулся волной горечи и какого-то сердечного удушья, но потом вдруг всё схлынуло, и я почувствовал себя, прости за откровенность, счастливым. Ты сказал, что Олегович назвал самый страшный день в жизни каждого из нас своим самым счастливым днём. Точно так же его смерть освободила меня от вереницы пережитых страхов и сердечной злобы. Олегович будто исповедал меня, вобрал в себя и унёс из этой жизни огромный ком нечисти, который достался всем нам в то страшное утро. Мне ещё не представился случай убедиться, но я внутренне чувствую, что могу спокойно смотреть в глаза омоновцу, стрелку БТРа, положившему ребят на Горбатом мосту, Ельцину с экрана телевизора. Все они пытались превратить меня в труп или, хуже того, в злобного дикаря, но у них, теперь я знаю это точно, ничего не получилось. Нет, я не простил и, наверное, не прощу никогда, но над моим сердцем больше нет их чёрной власти. Помнишь древнюю поговорку: «Вы можете меня убить, надругаться над телом, но вы не можете причинить мне зла». Так вот, они больше не могут причинить мне зла! Олегович – чудесник. Нам было легко и не страшно рядом с ним живым, а теперь его смерть стала нам оберегом. Светлая ему память!

Ребята расплатились с мадонной советского общепита и покинули гостеприимный «Домбай».

Глава пятая. Двадцать лет спустя

Пролетело двадцать лет, как одна маленькая жизнь. Сентябрьским вечером 2014-го года в квартире заслуженного художника России Шевелёва Артёма Викторовича раздался телефонный звонок. Трубку поднял хозяин жилища.

– Антон, ты что ль? Ну, здравствуй!

Голос в трубке не узнать было невозможно.

– Артёмка, радость моя, если можешь, приезжай на Киевский к семи. Простимся.

Артём хотел расспросить друга подробнее, но не стал: когда не виделись больше десяти лет, спрашивать, куда ты собрался, смешно. Задолго до назначенного часа он отложил кисти, взял на всякий случай пару фотографий последних лет, оставил жене записку (к сотовым телефонам Артём так и не привык) и вышел из квартиры.

Они встретились в зале ожидания. Обнялись, как тогда в Девятинском, и, с трудом отыскав свободное место, присели на лавочку возле каких-то автоматов.

– Кто ты, что ты, куда, зачем – говори, – начал было Артём.

– Артёмка, как же я рад тебя видеть! Прости десятилетнее молчание. Так было надо. Больше ничего тебе не скажу, просто посидим рядом. Как Тихон?

– Тихон молодец. Окончил МИФИ, работает в Курчатнике, говорят, будущее светило. Ну а ты? Женился, дети?

– Куда там! – Антон посмотрел на часы. – Мне пора. Как всё устроится, напишу.

– Что всё?

– Ну как ты не поймёшь – всё, что устроится! – Антон улыбнулся, обнял Артёма за плечи и уткнулся лбом в лоб товарища. – Ну, прощай!

Он поднял с пола походный саквояж, быстрыми шагами направился к выходу из зала и через десять-пятнадцать секунд потерялся из вида. Озадаченный, Артём Викторович вышел за территорию вокзала: «Не понимаю! Какие-то шпионские страсти. Впрочем…»

Больше полугода от Антона не было никаких вестей. Но вот майским воскресным утром за несколько дней до Дня Победы в квартире Шевелёвых раздался звонок. На часах было без четверти девять. Артём Викторович принимал душ, дверь открыла Вера Павловна. Перед ней стоял молодой офицер и держал именной пакет для хозяина квартиры.

– Проходите, Артём Викторович сейчас выйдёт.

Лейтенант снял фуражку, тщательно вытер подошвы сапог и вошёл в прихожую.

– Проходите в гостиную. Хотите чаю?

– Нет-нет, благодарю. Я подожду.

Через несколько минут, вытирая голову полотенцем, в прихожую торопливо вошёл Артём.

– Здравствуйте. Я вас слушаю.

– Артём Викторович, вам именной пакет. Прошу вас вскрыть депешу и передать ответ мне лично. Я подожду, сколько необходимо.

Артём взрезал край пакета и достал письмо. Пробежав глазами содержимое, он поспешно ответил:

– Конечно, конечно. Я только переоденусь.

– Разрешите вас подождать в машине? – лейтенант отдал честь.

– Да-да, конечно. Я сейчас.

Закрыв за лейтенантом дверь, Артём быстрыми шагами направился в спальню.

– Вера, Верочка, где мой синий костюм и галстук в горошек?

– Ты куда ни свет ни заря? Мы же в храм собрались?

– Антон объявился! Представляешь!

– Антон? Как хорошо… – Вера Павловна задумчиво посмотрела в окно. У подъезда стоял огромный чёрный «Мерседес», и лейтенант разговаривал с молодым парнем-шофёром, одетым в солдатскую полевую форму.

Артём Викторович поспешно вышел из квартиры, спустился в лифте на первый этаж и вышел из подъезда.

Вера Павловна наблюдала в окно, как лейтенант отворил заднюю дверцу машины и, захлопнув её за Артёмом, сам сел на переднее сидение.

Мерс, покачивая полированными боками, медленно тронулся со двора.

«Интересно, куда мы едем?» – размышлял Артём, но что-либо выспрашивать не хотелось. Они миновали площадь Гагарина и с Ленинского проспекта свернули на улицу Косыгина. Машина мчалась, будто над самой Москвой-рекой, не обращая внимание на цвета светофоров и ограничительные знаки скорости. Перед смотровой площадкой шофёр включил мигалку. За смотровой показался Троицкий храм. Артём невольно припомнил славного настоятеля, ныне почившего отца Сергия Суздальцева, и то, что Москва обязана ему дивной росписью в храме Георгия Победоносца на Поклонной горе, где он в девяностые годы так же числился настоятелем. «Помнится, как-то он мне и говорит, – воспоминания проносились в голове Артёма со скоростью движения «Мерседеса», – «Вот, Артём Викторович, нашёл я богомаза достойного. Отыскал-таки, и где б вы думали – в Заиконоспасском монастыре обнаружил! Зовут Борис Алексеев. Хорошо пишет. С ним и буду писать Георгия!»

Машина повернула налево, на Мичуринский проспект, притормозила у КПП больничного комплекса Администрации Президента, ворота распахнулись, и «Мерседес» въехал на территорию.

У входа в главный корпус мерс остановился. Лейтенант отворил заднюю дверцу:

– Артём Викторович, прошу вас.

Они вошли в вестибюль корпуса и в лифте поднялись на четвёртый этаж. У входа в хирургическое отделение их ждала молоденькая медсестра с двумя белоснежными халатами. Накинув больничную спецодежду, Артём Викторович последовал за лейтенантом по коридору отделения. «Вот тебе и шпионские страсти…» – думал Артём, едва поспевая за своим провожатым. У дверей палаты № 429 они остановились. Справа и слева от входа в палату стояли два часовых в полевой солдатской форме. Когда Артём с лейтенантом ещё только подходили, часовые встали по стойке смирно, прижав к груди обрезы АК-47.

– Подождите, пожалуйста, – обратился лейтенант к Артёму и вошёл в палату.

Через минуту он вышел и, не закрывая дверь, сказал:

– Проходите, Артём Викторович, генерал-полковник вас ждёт.

Артём вошёл в просторную идеально убранную палату. У окна стояла единственная кровать, на которой под тонким одеялом лежал человек. Вся верхняя часть его тела, видневшаяся над одеялом, включая руки и голову, была забинтована. Единственно не бинтованные глаза и рот идентифицировали замурованного, как мумию, в промасленные перевязи, человека. Но и этого для Артёма было достаточно. Перед ним лежал Антон, Антошка, говорун и философ, мастер восточных единоборств и тонкий нежный друг…

У изголовья Антона переминался с ноги на ногу высокий худощавый врач. Антон приподнял руку и поманил врача, чуть сгибая указательный палец. Врач изогнулся, как деревенское коромысло, выслушал Антона, затем распрямился сказал:

– Хорошо, Антон Георгиевич, только недолго, несколько минут, не больше. Я буду за дверью.

Он вышел. Артём подошёл к кровати и присел на край.

– Артёмка! – чуть слышно прошелестел Антон. – Прости, что потревожил. Я должен был тебя видеть. Ведь мы с тобой, как прежде, молодые и красивые, так?

– Так, Антон, – откуда-то из глубины отозвался Артём, – мы с тобою ещё…

Он не договорил, горячие слёзы брызнули из его глаз. Артём зажал кулаком рот, чтобы не взвыть, и замолчал.

– А теперь иди, Артёмка, – шевельнул губами Антон, – такие дела…

Артём аккуратно, как облако, припал на забинтованную грудь товарища и обнял его белое полотнище бинтов. У обоих было такое ощущение, что время остановилось или вообще закончилось.

– Иди, – повторил Антон.

По свистящим звукам, сопровождавшим сказанное слово, Артём почувствовал, что друг задыхается.

– Мы встретимся, – глаза Антона искрились в лёгком прищуре. Казалось, где-то там, под бинтами, он улыбается, как прежде, светло и радостно.

– Мы обязательно встретимся…