Мы встретимся

Борис Алексеев

Член Союза писателей России, резидент РЛЦ

[e-mail]

тел. [phone]

Для публикации в «Энциклопедии прозы и публицистики»

Мы встретимся! (рассказ)

Вступление.

В жизни человеку сопутствует огромное количество так называемой «житейской ткани». Эта ткань, как рыбацкая сеть, с годами обнимает нас плотным покровом. С одной стороны, её наслоения являются защитой от непогоды и стрел врага, с другой – сковывают движения, заставляют почувствовать власть времени и личную несвободу. Единственное, над чем не властны житейские ткани, – это дух. И если тело не в силах порой разорвать сети, вернее, путы времени, то дух наш дышит, где хочет. Он свободен!

Глава первая. Осада

Тихону выпало родиться в семье художников. Так распорядилась судьба. Хотя, наверное, неправильно говорить о судьбе как о категории творческой. Фаталисты утверждают: судьба – историческая константа, вписанная в мировой порядок вещей гораздо раньше рождения самого человека. Звучит заумно, но утвердительно.

Когда Тише исполнилось восемь лет, случились печально известные октябрьские события 1993-го года. Сейчас мало кто помнит, с чего началась вся эта безумная братоубийственная вакханалия.

Указ Ельцина № 1400, восстание москвичей и баррикады вокруг Белого дома. Ранним утром 4-го октября штурм правительственными войсками непокорной «хазбулатовской республики», тысячи (так говорят) убитых без суда и следствия российских граждан, показательный расстрел здания из танковых орудий, ликование нелюдей на Калининском мосту и Москва-река, красная от русской крови, стекающей по канализационным желобам…

– Артёмушка, оставь Тихона, не бери! Мальчику в школу завтра. Не надо ему с президентами спорить!

– Вер, пойдём с нами! Поглядишь, как делается история, которую он учит в школе.

– Нет, Артём, я не пойду. Негоже нам, чадам церкви, о земном попечительствовать. И тебе не советую. И сына оставь, не марай!

У Артёма по лицу пробежала тень смущения. Он нахмурился.

– Вера, милая, отпусти! Мужик на Руси веками за правду стоял. Что ж теперь изменилось?

С минуту они стояли молча, потупив головы.

Вера подсела к сыну:

– Тиша, от папы никуда, понял? Идите…

Уже смеркалось, когда Артём с сыном подошли к баррикадам.

– Мальца-то зачем привёл? – обернулся к Артёму усатый мужчина почтенного возраста, выкладывая из профессорского портфеля завёрнутые в газетку бутерброды. – Тут, поди, скоро жарко станет.

– А затем, – отозвался Артём, – как же я потом расскажу ему о вас и ваших потрясающих бутербродах?

– Да вы угощайтесь! – всполошился собеседник. – Простите дурака, сам не догадался предложить.

– Ну что вы, у нас самих полно, а вам – ангела за трапезой!

– С ангелом, это хорошо. Это, выходит, как в будущее оглянуться. Простите… вы верующий?

– Жена моя – христианка. Такого ортодокса в юбке днём с огнём не сыщешь! А я который год смотрю на неё, слушаю других и всё о своём думаю. Мы – художники. Живём не умом, а сердцем. Пока сердце не поманит, ум не откликнется.

– А как же вы здесь оказались? По мне, заумное тут творится безобразие. Где русская необходимость, где личный интерес – не отличить. Вон те, что на балконе, до хрипоты раскричались. А я-то гляжу, страшно им, страшно! И назад им ходу нет – свои же заклюют, и вперёд боятся глянуть, мол, как с ними, раскольниками, Борис Николаевич поступит. А то махнёт лишний стакан – и пересажает их всех, ядрёна вошь, лет на десять. Не верят они в нашу победу, чую сердцем, не верят!

– Я вам скажу секрет. Вы только не удивляйтесь, я понятия не имею о сути происходящего. Меня привёл товарищ, привёл силком, ну какой я политик. Однако гляжу, люди вокруг интересные. Не гуляки, не пройдохи праздные. Нормальные человеческие глаза, простая содержательная русская речь. Смотрю я на людей, а сам радуюсь: как же долго моя душа искала вот такую компанию – стаю молчаливых собеседников! И я остался. Пусть всё, что здесь происходит, ненадолго, хочу надышаться человеческим кислородом. Даже сына привёл, как вы изволили заметить, пусть тоже подышит.

– А не страшно? Я имею в виду, за парня не страшновато? ОМОН с дубинками пойдёт – мало никому не покажется.

– Выведу как-нибудь. Не надо об этом. Перед глазами и так жена с крестом стоит, будто распять меня хочет!

– Так ведь, наверное, сама и отпустила. Не тайком же?

– Отпустила. Умница она…

– Простите, – улыбнулся молодой человек, сидящий неподалёку, – услышал обрывок разговора. Выходит, вы здесь как очарованный? Может, всё-таки классовое чутьё или ощущение историчности момента вас привели на баррикады? Сердце – такой ненадёжный орган! Как это поётся: «Сердечной тоскою подуло, фурункул на ж… надуло». Ха-ха! Вы меня не слушайте, мне просто весело. Так бывает перед самой смертью. Вот вы, – юноша обратился к усатому собеседнику, – вы смерть как-нибудь чувствуете?

Усач молча посмотрел в газа весельчаку.

– А я чувствую. Вот послушайте. Однажды сажусь в автобус, а у самого сердце не на месте. Какая-то анемия сердечной мышцы, что ли. И так-то мне нехорошо, будто эта анемия разливается по всему организму. Задыхаться стал, чувствую – в автобусе душно, хоть святых выноси. Из последних сил протолкался обратно к выходу, буквально вывалился на остановку. Автобус тронулся. И что бы вы думали? Как рукой сняло. Вдруг слышу: за углом дома, куда повернул автобус, раздался страшный грохот. Я бегом туда. И вижу: автобус опрокинутый лежит на тротуаре, а над ним встал на задние колёса, как на дыбы, здоровенный бензовоз! Вот-вот рванёт. Автобус наполовину смят, бензовоз прямиком в середину ударил. Стёкла в салоне все повылетали, и тишина. Только колёса в воздухе ещё крутятся…

– Ну. И что? – в один голос переспросили парня Артём и усач.

Молодой человек сдвинул брови и продолжил:

– Только я хотел подбежать к автобусу, бензовоз как жахнет! Последнее, что я запомнил, – пламя, жёлтое едкое пламя. Очнулся уже в больнице. Отбросило взрывной волной, и это спасло мне жизнь. Но сотрясение получил по полной.

Парень замолчал. Тиша прижался к отцу. Ему захотелось плакать, но он сдержался.

– Как-то невесело вы себя перед смертью почувствовали, юноша, не так ли? – прервал тишину усач.

– Да, невесело. Значит, не до́лжно было мне умереть в тот раз. Так ведь раз на раз не приходится! – ответил парень, сладко потягиваясь.

– Типун тебе на язык! – буркнул усач и принялся за бутерброды.

Глава вторая. Молитва

Незаметно канули в героическую лету ещё несколько блокадных дней. Видно, революционное время «а ля Марсельеза» движется несколько быстрее, чем неторопливое московское. Каждый вечер Артём уезжал на ночное дежурство к Белому дому. Дважды брал сына. На большее Вера была категорически не согласна.

Наступил вечер третьего октября. Семья сидела в молчании за ужином. Волна будущих обстоятельств материализовалась в реальное ощущение надвигающейся беды. Беда висела в воздухе и казалась неотвратимой.

Вдруг картинку в телевизоре сменили частотные полосы и пропал звук.

– Так, кажется, начинается, – глухо проговорил Артем, вставая из-за стола.

– Я тебя не пущу! – Вера встала между ним и дверью.

Молчание, как цветок, раскрыло свои бессловесные лепестки, захватив пространство прихожей.

– Вера, – подбирая слова, через минуту отозвался Артём, – выходит, мы с Тишкой ходили туда все эти дни зря? Покуражиться и поиграть в Парижскую коммуну? Как мне прикажешь жить дальше, когда все мои собеседники сейчас там?

– Я не знаю! – Вера глотала комья подступающего рыдания. – Не знаю ничего. Но тебе нельзя туда, понимаешь, Артёмка, нельзя!

– Папа, я с тобой! – Тиша вжался в живот отца. – Мама, нам надо!

Вера не выдержала, опустилась на табурет и зарыдала.

– Прости, не сдержалась. Тишу оставь… – с трудом выговорила она минуту спустя.

– Тихон, ты остаёшься с мамой, это приказ! – Артём отпустил руку сына, и тот зарылся в платок матери. Так щенок зарывается в сухую траву в минуту опасности.

Артём набросил на плечи пальто, рванул с крючка кепку и вышел за дверь.

– Артёмушка… – Вера поднялась, обняла Тишу и, по-бабьи подвывая, пошла к иконе.

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словеси мятежна…

Она шелестела губами молитву, правой рукой непрерывно крестилась, а левой гладила голову сына.

– Тиша, Тишечка, молись за папу. Тяжесть выпала ему нынче, ох, тяжесть, не приведи Господь…

Артём прошёл постовых и через минуту оказался на Горбатом мосту, где расположился его взвод.

– Бруно сняли. Значит, вот-вот жди гостей, – недобро усмехнулся усач, качая головой.

– Константин Олегович, давайте ужинать! – улыбнулся молодой знаток приближающейся смерти. – Что б ни крошки врагу не досталось! Нам с вами ещё надо успеть переварить и, так сказать, увеличить количество заградительного биоматериала!

– Ну и репей же ты, Антошка! – улыбнулся в ответ усач. – На. У меня как раз для тебя два с сыром и один, хоть ты и не моряк, с сёмгой.

– Привет! – Антон добродушно протянул подошедшему Артёму руку. – Ну что, братцы, чую, весёлая нас ожидает потеха! А слабо по-бурлацки: «Один за всех, и все за одного»?

Константин Олегович и Антон поднялись со своих мест, и все трое соединили ладони.

– Мужики, что-то вы рановато прощаться затеяли! Опосля победы и прощайтесь на здоровье! – окликнул голос из темноты.

– Не-е, дядя, мы не прощаемся, а обретаем друг друга! На коленочки припали друг пред дружкой не от страха, дядя. Ты так не думай! Мы перед боем помолиться решили! – забалагурил Антон. – Вы-то сами чьи будете?

Из темноты, огибая выступ баррикады, вышли двое мужчин средних лет.

– Геройское сиятельство, дозволь представиться: Юра, журналист несуществующей газеты из несуществующей страны Советов – это я. Мой друг Борис, – закончил приветствие мужчина с короткой бородой и весёлыми озорными глазами.

– Боря, а вы кем приходитесь этому миру? – спросил Константин Олегович, принимая предложенную игру слов.

Борис не успел ответить. Тревожный гул прокатился, как волна, по двору. В расположение баррикад стали въезжать фургоны с ранеными из Останкино. Вид и запах реальной человеческой крови буквально ворвался в среду сопротивления. Последний шарм «а-ля повоюем», последняя надежда на то, что всё как-то бескровно рассосётся, рухнули при разгрузке первой же машины.

В два часа взвод, к которому был приписан Артём, перевели в Девятинский переулок под самую стену американского посольства, а на Горбатый мост встали ополченцы другого взвода. Кстати сказать, в первые же минуты раннего утреннего штурма они погибли все до одного. Это была жуткая картина. БТРы ворвались со стороны набережной, смели игрушечный баррикадный самострой и стали в упор расстреливать людей. Артём с товарищами вынуждены были, кусая локти, наблюдать гибельный «спектакль» со стороны. Девятинская баррикада оказалась единственным оборонительным укреплением, которое не тронула вакханалия смерти. Власть не решилась гнать БТРы к Белому дому по Девятинскому переулку вдоль стены американского посольства.

Показательный расстрел здания Верховного Совета танками с моста, видимо, был призван замести следы массового убийства, которое уже случилось на несколько часов раньше во дворе, в прозрачной утренней тени огромного здания. Впрочем, в то утро прозрачности не было в помине. Двор Белого дома покрыла плотная завеса едкого дыма от пулемётного ливня и скрежета гусениц, стирающих в пыль всё, что попадалось на пути. На несколько часов тихий уголок официальной Москвы превратился в ад. Быть может, дымное марево кому-то спасло жизнь. Дай Бог. Ведь пулемёты, укреплённые на БТРах, били, как говорят в таких случаях, «на шевеление»…

В девятом часу утра Артём, растерзанный случившимся, добрался наконец до дома. Тиша уже отправился в школу, и, слава Богу, ему не довелось увидеть отца в полуобморочном состоянии и грязном, стёртом об асфальт новеньком пальто – пришлось-таки поползать под телекамерами америкашек и под огнём снайперов, засевших на верхних этажах здания СЭВ.

– Муж мой… – только и смогла выговорить Вера. – Живой!

Артём на автомате включил телек и повалился на диван. На Калининском мосту разворачивались танки, выходя на огневую позицию. Минут через пять первое танковое орудие, затем второе прямой наводкой ударили по Белому дому.

– Поздно, – ухмыльнулся Артём пересохшими губами, – перебили без вас.

Он схватил с журнального столика металлический подстаканник и швырнул его в экран телевизора. Раздался скрежет разбивающегося стекла, полыхнул огонь, и комната наполнилась едким привкусом палёной канифоли.

– Ах ты, Господи! Ничего, Артёмушка, я приберу. Пойдём, пойдём, тебе надо умыться.

– Верочка, Вера! – задыхаясь, Артём перешёл на крик. – Никто! Понимаешь, ни одна собака у метро не повернула голову. Они на работу спешили! Хоть залейся кровью, им – по фигу!.. Такие люди ради них гибли… Не понимаю!

– Артёмушка, ты живой, и слава Богу. Сейчас не думай об этом. Завтра, всё завтра…

Артём долго ворочался, вскрикивал и наконец провалился в глубокий неправдоподобный сон. Такие сны овладевают нами после отчаянных потрясений, когда матрица ума теряет упругость и становится похожа на болотное желе. Наступил – провалился.

Вера смотрела на похрапывающего мужа и не верила глазам своим. Ведь ровно в два часа ночи она проснулась от страшного внутреннего крика. Стараясь не разбудить Тишу, бросилась на колени перед иконой и больше уже до самого утра не спала ни минуты…

Глава третья. Они встретились

Артём проспал больше суток. Наконец он грудью вдохнул пряный октябрьский воздух, льющийся с открытого в спальне балкона, его лёгкие расправились, и он проснулся. «Где я? – мелькнула тревожная мысль вслед за вспышками огня в глазах. – Ах да…» Он приподнялся на локтях, прислушался. Из кухни доносились голоса Веры и Тихона. «Как же это всё случилось? – мысли Артёма сжались в комок вокруг воспоминаний о прошедшем. – Не приснилось ли мне? Да разве такое возможно? Антон, Константин Олегович, те двое…»

«Как тогда на пожаре…» – мысли Артёма метнулись в сторону, припомнив случай десятилетней давности.

В дачном кооперативе «Вымпел» случился пожар. Загорелся дом Кузьмича, человека замкнутого и, как говорили, с волнующим прошлым. Сбежались все, тушили сообща. Только ближайший сосед Пантелей, ударник и заседатай в месткомовских бюро, простоял с ведром воды у калитки своего дома, на случай если пожар пойдёт в его сторону. «Ты что ж соседа не тушил?» – усмехнулся потом Евсей Колобашкин, гуляка и вообще очень неприятный человек. А Пантелей ему в ответ: «А оно мне надо?» «Сука ты! – не выдержал тогда Евсей. – Падла бездушная. Жахнуть бы тебя, да закона такого нет, чтоб сволочь убивать безнаказанно. А жаль!»

Как рыбы, выброшенные волной на берег, стояли защитники Девятинской баррикады у метро «Баррикадная». Каждый следующий выстрел будто дополнительной паутинкой обвязывал их, не отпуская по домам. Бесы ворошили вдоль берега свои смертельные сети и самодовольно верещали: «Слышно? Может, погромче сделать? То-то! Ваших товарищей убивают, а вы целёхонькие тут стоите. Что? Ничего сделать не можете? Можете! Можете вернуться и умереть вместе с ними. Только этого вы как раз и не можете, господа герои. Не-мо-же-те!..»

– Ну что, Антошка, повеселился? – спросил, как из гроба, Константин Олегович, не зная, куда пристроить руку, привыкшую держать портфель.

Артём посмотрел на Антона и по вздрагивающим плечам понял, что он плачет.

– Пойдёмте, нас рассматривают, как диковинных зверушек, противно, – сквозь зубы сцедил Юра, – прощайте, друзья.

Не дожидаясь ни от кого ответа, он накинул на голову капюшон плаща и направился в метро.

– Да-да, пора, – оживился Константин Олегович, – кажется, начинается новое время.

– Какое, худшее или лучшее? – спросил Борис.

– Всё лучшее они уже расстреляли, – ответил профессор, – и правда, пойдёмте. Не хочется присутствовать при контрольном в голову.

Как-то быстро и незаметно, прощаясь друг с другом взглядами, они рассыпались по подземным коридорам им. Ленина.

«Как удержаться от осуждения? – размышлял Артём, постепенно приходя в себя. – Нет, не простить. Это простить невозможно. Но вымести из души осуждение. Кто прав, кто не прав. Ельцин, небось, тоже оправдывается. Интересно, что за правда у него такая, ради которой можно убить столько людей… Правда на крови?»

Цепочку рассуждений прервал поток сердечной обиды: «Как Бог допустил такое? Неужели все защитники баррикад были отъявленные грешники и только кровью могли искупить грех? Почему Константин Олегович или тот же Антон заслужили столь жестокое решение?» «Они, кстати, не погибли», – вставил словечко ум. «Не ёрничай! – огрызнулось сердце. – А ребята из Приднестровья? «Группа разработки теории счастливого общества», как они себя называли, их-то за что?..»

Чем дольше Артём пытался разобраться, тем более запутанным представлялось ему свершившееся событие. Мало-помалу он вновь задремал и сквозь тонкий чувственный сон расслышал, как в спальню вошли Вера с сыном.

– Тоша, твой папа – герой. Уж как я просила его не геройствовать, не послушал он меня. Люби Бога, Он сохранил нам папу.

– Ма, а как мне думать про тех, кто погиб? Почему их не сохранил Бог? – Тоша смотрел на спящего отца, и в его детском воображении возникал образ воина в сверкающих ратных доспехах.

– Нам не дано знать, почему Господь попустил смерть многих хороших людей, которые были рядом с нашим папой в ту ужасную ночь. Я стараюсь не думать об этом. Не нашего ума дело разбирать деяния Бога. Пойдём, не будем папу будить, пусть проснётся сам.

Артём слышал, как они вышли и прикрыли за собой дверь. «Милые мои люди, – с нежностью сквозь сон подумал Артём, – а если бы и меня там…»

Оглушённые случившимся, они разошлись так же случайно, как встретились. Никому и в голову не пришло обменяться телефонами и адресами. Артём чувствовал острую нужду увидеть хоть кого-то из боевого звена. В нём образовалось чувство некой сакральной посвящённости, именуемое «ратным братством». Ни один собеседник не мог заменить ни Антона, ни Константина Олеговича, ни тех двоих, кажется, Юрия и Вадима, или Бориса – ум начинал забывать отдельные мелочи того дня. Именно этого и боялся Артём. Он знал: позволь одному кирпичику выпасть – через год от стены не останется и следа. Но то, что случилось, не имеет права бесследно исчезнуть из памяти. Ведь если смерть исчезает из памяти о прошлом, то она, не связанная временем, непременно появляется в будущем.

Артём понял: единственная надежда на встречу таится там, где стояли их потешные баррикады и гибли товарищи под роем не потешных всамделишных пуль. Наверняка на этот московский осенний пятачок приходят и его ратные товарищи.

Забросив, насколько это было возможно, художественные дела, он стал каждые свободные несколько часов проводить, блуждая то по Девятинскому переулку, то подходя к Белому дому со стороны парка Павлика Морозова и стадиона «Труд», насколько позволяло выставленное ограждение вокруг места трагедии. Народу в любое время было немного. Москвичи так и не поняли, что произошло в их родном городе четвёртого октября. Скромные букетики цветов и бесконечно длинные списки погибших… Самодовольная власть не препятствовала выражению человеческой скорби, полагая, что всё это лишний раз пойдёт в назидание законопослушным гражданам нового российского государства.

В один из вечеров Артём приметил фигуру молодого мужчины в плаще и какой-то старомодной шляпе. Мужчина медленно спускался по Девятинскому переулку от Садового кольца к Горбатому мостику. То и дело он выбрасывал вперёд правую руку, будто указывал сам себе на что-то очень важное и необходимое к запоминанию.

– Антон! – крикнул Артём, интуитивно угадывая в молодом человеке своего боевого товарища.

Мужчина обернулся. Несколько секунд его руки непроизвольно поднимались вверх. Затем, не опуская рук, он помчался к Артёму, истошно крича: «Ну, наконец-то!» Товарищи в обнимку закружились по переулку, выпорхнули на проезжую часть и через минуту под недовольные гудки автомобилей с хохотом отбежали на тротуар. Когда утих первый взрыв радости, Антон сбросил улыбку и, став необычайно серьёзным, с ходу выпалил: «Константин Олегович умер». Артём подался телом вперёд, как-то неловко поёжился и молча уставился на Антона, ожидая разъяснений.

– Ты тогда в метро первый вышел, кажется, на «Полежаевской», а нам обоим было до «Октябрьского поля». Там же в вестибюле мы обменялись телефонами. Помню, Олегович сказал с досадой: «Как же мы Артёмку-то упустили!» А на следующий день он слёг. Я позвонил, приехал. Жена вьётся над ним, а он: «Не надо, Маша, что уж теперь…» И всё меня за руку держит. Слабый весь, но говорит, вспоминает штурм. Один раз посмотрел мне в глаза, так посмотрел, что у меня мурашки по телу побежали, и тихо, пока жена была на кухне, сказал: «Тот страшный день – самый главный день моей жизни. Горький и счастливый». Я хотел его переспросить, мол, как такое возможно, но он откинулся на подушку, закрыл глаза и больше до самой смерти не проронил ни единого слова… Умер он через два часа. Я стоял у изголовья. Понимаю, это – воспалённый бред, но я точно видел: что-то прозрачное, как шевеление воздуха, спорхнуло с кровати и растаяло над моей головой. Такие дела.

– А про тех двоих ты что-нибудь слышал? Одного, помню, звали Юра, а другого…

– Борис.

– Да, Борис. Про них что?

– Ничего не знаю. Юра, как ты помнишь, первым пошёл в метро. А Борис… Вроде шёл рядом, а потом, гляжу, нет.

– Что ж, на нет и суда нет. Помянем Олеговича?

– Пойдём, я знаю хорошее место, – Антон вымучено улыбнулся, – тут недалеко.

Минут через десять они вошли в уютный деревянный интерьер шашлычного рая «Домбай».

– Здесь всё по-советски, коренасто, – шепнул Антон и добавил, – недорого.

Крупная, действительно коренастая женщина-официант зафиксировала в большую промасленную тетрадь заказ и с достоинством уплыла за перегородку пищеблока.

– Сколько здесь настоящего, – улыбнулся ей вслед Антон, – а какое мясо подают!

Через пару минут в зал ввалилась ватага неплохо одетых молодых ребят и, сдвоив столики, расселась напротив наших героев.

– Ну вот, – недовольно ворчнул Антон, понижая голос, – посидели.

Пока другая официантка брала заказ у развесёлой компании прибывших, из-за перегородки пищеблока показалась уже знакомая нам работница общепита. В руках она держала витиеватый поднос, уставленный всевозможными тарелочками, рюмочками и соусницами. Поверх питательного разнообразия царствовал изящный графин с длинным рельефным горлышком.

– Ну как? – усмехнулся Антон. – Сила!

Женщина переложила содержимое подноса на белую скатерть стола, церемонно сервировала столовые приборы и из графина наполнила водкой две рюмки на треть глубины каждую. Если бы не внушительный подбородок, абсолютно рыжий цвет волос и излишне коренастые формы, можно было подумать, что вас обслуживает сам ангел, до того в движениях женщины присутствовала чинная простота жеста, завершающая каждое движение.

– Ну-с, начнём, – Антон поставил на ладонь рюмку, поднялся и негромко, стараясь не отвлекать никого в зале, заговорил:

– Когда люди умирают по старости – это понятно, это нормально и терпимо. Когда люди гибнут в случайных катастрофах, гибнут непредвиденно, вдруг – это тоже понятно. За всё приходится платить, в том числе за прогресс. За удовольствие жить в удовольствие приходится порой платить самой жизнью. Но когда государство испуганно щерится на собственный народ и предпочитает его скорее убить, чем с ним попробовать договориться, вот этого я понять не могу. Мы же сами эту власть выбирали, орали, голосовали, до последнего часа надеялись на её благоразумие… А в ответ получили пулю в сердце и контрольный в голову. Друг наш и старший товарищ Константин Олегович, Бог с тобой! Выпьем, Артём! Мы – носители светлой памяти о героическом Константине Олеговиче, защитнике белой человеческой совести…