Мать моя женщина. Психологическая повесть

Дочь… что было бы, родись я у такого отца и у такой матери дочерью? Досталось бы мне в полной мере то воспитание, которым наградили дед и бабка мою мать? Кстати, прабабка моя воспитывала Елизавету одна. Андрей – муж её был расстрелян красными. Прабабка схоронила четырёх дочек, а пятую, Елизавету, берегла как самый ценный предмет из своего дворянского имущества. Вложила в неё всю доброту и заботу. А потом, собственно, объявился немецкий «подданный» Генрих, который решительно забрал у матери её последнюю дочь.

Дочь… моя дочь? Вполне себе возможно. Я со многими был женщинами. Где-то мог и наследить. Но раз есть ребенок, значит, должна существовать и мать. Она есть у всех, даже если это только формальность, как у меня, например. И кто же тогда её мать? Кто мать моей дочери? Да какая разница, кто… Главное – дочка! Моя дочь…

Какая она? Толстая, худая? Весёлая, угрюмая? На меня похожа или нет? Вон та могла бы быть моим творением. Хотя она страшная, как война! Или вон та подошла бы, если б не зубоскалила, как крокодил. Или лучше вот эта, которая так же, как я, носит шапку в руке вместо того, чтобы надеть на голову, бестолочь. Нет-нет, вон девчонка красивая с жизнерадостной улыбкой, но, конечно, не с такими свиными ножками и телячьими нежностями по отношению к своему парню. Мясной отдел, одним словом. Господи, что ж они все такие страшные! Нет ни одной подходящей кандидатуры. Помолиться и сгореть в аду! Не божьи твари, а божья утварь. Ау, люди, из какого места вы родились?.. Ростом она точно должна быть в меня – 176 см, обычного телосложения, глаза зелёные. И веснушки. На её лице точно есть веснушки, как у меня в детстве. Странно, что дразнили тогда, а согласиться с обидчиками можно только теперь. Раньше веснушки были сочными, весенними. Но вот куда пропали задор и игривость – «как мухи нагадили» выглядят именно сейчас? Какие-то они тусклые и редкие стали. Не веснушки, а пятна. Лучше вообще не смотреться в зеркало… Так можно с ума сойти, видя в каждой прохожей свою дочь. Хотя большим безумием кажется сама новость о её существовании. Лучше никогда не слышать, чем никогда не видеть. Но теперь я знаю и просто обязан её увидеть.

Мы встали у двери, как два истукана. Я не решался нажать на звонок. Если бы за этой дверью не находилась моя дочь, то я бы пнул этот входной потёртый кусок дерева, резво вошёл и обратился к матери: «Какого хрена ты здесь делаешь?». Затем начал собирать её раскиданные вещи. Но чемодан оказался бы дырявым или выявилась ещё какая-нибудь причина, по которой я не могу срочно увезти мать обратно в дом престарелых. Я бы спросил её: «Как ты умудрилась разорвать чемодан?». Хотя нужно было бы просто выяснить, есть ли другой. Потом бы она начала нести привычную околесицу про меня, каков я сын, про себя, каково ей живется в этом мире, а после – про то, что ей мало одного чемодана вещей, и нужно купить ещё другие платья. Я бы стал возражать, на кой чёрт ей в доме престарелых столько платьев. Она бы перешла на рассказы о том, как они живут, затем бы мы стали спорить, ругаться, я бы психанул, и всё грозило затянуться на неопределённое время. В итоге я сгрузил бы её нестиранные вещи, как есть, в чемодан и затащил его в такси. Но, поднявшись в квартиру, чтоб забрать мать, обнаружил, что она повернула ключ в замке и теперь нужно кричать через дверь. Суть её претензий была бы малопонятна. Но минут через десять она всё-таки выставила бы свои более-менее внятные условия. Мать требовала бы, чтобы я принёс её вещи. После моих тщетных попыток выставить ультиматум: «Я приношу снизу вещи – она отпирает» ситуация бы не изменилась, и на мой вопрос: «Собираешься ли ты вообще возвращаться в дом престарелых?» – она бы зарядила свою пластинку, как и двадцать лет назад. После мне всё-таки удалось бы её убедить вернуться в учреждение, но она всё равно потребовала бы вернуть вещи, так как ей нужны новые платья. Я бы согласился, лишь бы она открыла дверь, убеждая при этом, что нет необходимости в старых вещах, но она настаивала бы их вернуть, поскольку они – это единственное ценное в этом мире, что у неё осталось и, вообще, она не хочет, чтобы жена таксиста ходила в её платьях. В этот момент я бы пожалел, что у меня нет с собой кувалды, которой бы я смог раздолбить дверь в щепки, потом её голову в пыль, а следом и свою. Далее… А далее мы бы поехали выбирать ей новые платья. И я бы мучил себя вопросом: почему я это делаю? Так вот, если бы в этой квартире никого, кроме матери, не было, всё бы так и случилось. Но там находилась моя дочь. Я рассчитывал на это. Я был уже готов встретиться с ней и выяснить, где она всё это время пропадала. Её присутствие там сдерживало меня от излишних эмоций. Я становился отцом. А такое звание обязывает к определённым правилам поведения и не только.

Свои переживания мне были ясны и очевидны, но почему мой друг Вовка бездействует? Видимо, он всё-таки хотел, чтобы я сам позвонил. Вот же говнюк! Я же говорил себе не раз, что он такой.

Глава 3

– Какого хрена ты здесь делаешь? – наполнилась квартира моим звенящим от возмущения голосом, как только я увидел сидящую в углу пожилую женщину.

В квартире никого больше не было. Дверь оказалась незапертой. А она сидела такая тихая и беззащитная. Колени были укрыты замызганным фартуком, в руках она держала мочёную грушу. Мелко жуя, женщина смотрела вперёд. Просто смотрела вперёд. Насквозь! Просто смотрела.

– Какого хрена, – хотел было повторить я, но, вздохнув, переформулировал. – Ну что ты здесь делаешь, мам?

Она ещё раз откусила фрукт, не реагируя на капающий сок, и стала также быстро давить сладкую субстанцию своей беззубой челюстью. Вовка оглядел комнату, и по выражению его лица стало понятно, что он испытал облегчение за свою жизнь. «Не так уж всё у меня и плохо», – явно подумал он.

Повсюду в квартире валялись какие-то грязные тряпки, была разбросана одежда. Эта женщина не поддерживала здесь ни чистоту, ни порядок. Не умела этого делать. Кусок заплесневевшего сыра, раскрошенное печенье, рыбьи кости и другие остатки пищи валялись на полу, на кровати, на маленьком столике, который был просто завален всяким хламом. Там же на газете лежала челюсть. Рядом с большой кружкой, в которой плесневела какая-то компотно-чайная бурда с ошмётками то ли сухофруктов, то ли хлеба, то ли всего вместе, гнила уже не первый день кожура от груш и яблок. Из-под кружки торчал журнал «Мама» за 1972 год с рубрикой «Как воспитать девочку». Повсюду летали мелкие мошки.

Видимо, что-то изменилось за столько лет, раз на мой вопрос она ничего не ответила. Не состоялось ни брани, ни перепалки. Но в голове всё равно звенело от каждой мысли, да так, будто любой звук или слово, произнесённые в этой комнате, отражаясь в немногочисленной мебели и посуде, буквально сотрясают стены.

– Где она? – обратился я сначала к Вовке, а потом, наклонившись к матери, повторил. – Где она?

Стеклянные глаза женщины выражали только одно чувство: какая вкусная груша. В остальном они наивно глядели в прострацию, как будто и не было этих двадцати лет, и вообще ничего не было, как будто они видели меня буквально вчера.

Ответа вновь не последовало, и я, бросив чемодан, ринулся осматривать квартиру в надежде найти доказательства присутствия другого человека. Фотографию, личные вещи, косметику, одежду – хоть что-нибудь, что приблизило бы меня к знакомству с той, которая является моей дочерью. Вовка заглянул в ванную, потом в туалет. Там было не смыто. В однокомнатной квартире и без того стоял неприятный запах – кислый, старческий, тухловато-душный. Я открыл окно. Никаких следов присутствия другого человека в квартире не наблюдалось.

Спустя некоторое время, не снимая верхней одежды, на кухне, я подвёл итог:

– Мою же мать…

Моя мать сидела в комнате, совершенно одна. Неизвестно, чем она там занималась, но было тихо-тихо.

– Слушай, я пойду, мне ещё своим надо как-то объяснить, почему это я на больничном пропадаю неизвестно где.

– Иди, Вова, иди!

Всё встало на свои места. Как только понял, что ловить с моей матери нечего, тут же мой дорогой Володенька решил слинять. Да мне он, собственно, больше был и не нужен. Дверь хлопнула. Из комнаты раздался голос:

– Грымов, это ты?

«Проснулась», «я думал, у тебя язык отрезан», «жива», «кто-то решил, что ещё дышит», «ну вот можешь ведь, когда хочешь», «хер ли тебе надо»… В голове крутилось множество вариантов ответа для матери, голос которой я не слышал вот уже двадцать пресловутых лет. Но ни один из них не отражал весь комплекс моих чувств. В ступор впал теперь я. Я смотрел в окно и не замечал ничего, кроме одинокой сухой берёзы. Некогда это дерево зародилось здесь, росло, начало крепнуть, его ожидало долгое высокое будущее, но в какой-то момент берёза остановилась в своем развитии. Молодость прервалась, не раскрыв всю свою прелесть. А дальше – тяжкое существование в вечной попытке прорасти, чтоб не усохнуть. Все старания дать ростки, пустить корни оказывались тщетными. Молодому неокрепшему стволу требовалось много сил в борьбе с разными стихиями, паразитами и человеческим соседством. Но берёза не бросала вызов природе, хоть и стояла наперекор всему, она продолжала своё участие в эволюции, приняв все условия, и готова была бесполезно торчать здесь столько, сколько ей отведено. Точно такое же творенье божье находилось там, в комнате.

– Я-я!

Убив какое-то ползущее по полу насекомое, я двинулся к матери.

– Это я, мама!

– Акватория! Ты приехал за мной.

Груша была доедена. Руки вытерты о фартук. Женщина приготовилась к отъезду. К какому, к чёрту, отъезду? Куда она собралась? – подумал я. И тут же поймал себя на мысли, что некоторое время назад сам собирался её отвезти обратно. Но ведь она явно рассчитывала не на дом престарелых…

Наступил поздний вечер. Всё это время, не снимая пальто, я пролежал на кровати. Глядел в потолок и всем нутром чувствовал сопение сидящей рядом на стуле женщины. Жалкой, такой навязчивой своим молчанием, такой чужой. А ведь эта женщина – моя мать. Это моя мать. И знал я её, как облупленную! Сто один, сто два, сто три… – считал я её выдохи. Она словно специально так молчалива. У неё не было никаких эмоций, человек уже просто существовал. Просто сидел, просто дышал. Двести тридцать три, двести тридцать четыре…. Если раньше она пробуждала злость, гнев, безграничное раздражение, обиду за прожитые годы, за несчастливое детство, то теперь в пространстве полного безразличия я мог лишь притвориться в проявлении жалости. Хотя жалость – это первый шаг к прощению! Нет, прощение она получала уже сотни раз. Триста тридцать три, триста тридцать четыре… раз. Так что на прощение она уже могла не рассчитывать. Да и зачем ей оно? А мне зачем? Что от этого изменится? Ровным счётом ничего. Шестьсот девяносто восемь, шестьсот девяносто девять, семьсот… всё!

Всё! Каким спасительным кажется это слово. Спасительным для неё, для меня. Для всех. «Вот и всё», – сказал бы я себе. А потом бы и ей: «Вот и всё, мама»! Вот и всё. А на её гранитной плите так бы и было написано «Семьсот раз!». Каждый сын или дочь на планете ужасается от одной только мысли, что наступит тот день, та минута, то мгновенье, когда их мать вздохнёт и выдохнет в последний раз. Тут же гонят прочь подобную мысль, потому что страшно становится, отвратительно и жутко. А я, вот так, просто могу взять и сказать: всё! Вот и всё, мама! Но не в этот раз. Всё – в смысле круглое число получилось, а дальше…

А дальше нужно было подняться и чем-то себя занять. Ведь как бы ни пытался, я так и не смог придумать, что же мне делать с матерью, как поступить. Увезти её обратно в дом престарелых и сдать, как испорченный товар, со словами «делайте с ней, что хотите». Только я уже так сделал однажды. И её, как товар, который ещё больше может испортиться, вернули обратно. Или, может, сразу в психиатричку отвезти? Давно пора. Да, наверное, нужно так и поступить. Вот только дождаться дочери следует. Мать – это сейчас единственное связующее звено с моей неизвестной дочерью. Уеду – не увижу её.

В животе со вчерашней ночи ничего не лежало. Так быстро в магазин я ещё не ходил. Боялся покинуть эту конуру под названием квартира. Хоть имя есть у неё какое-нибудь?! Не терпится узнать, как же зовут мою дочь. Взял пельменей. Стою, варю, а сам прислушиваюсь к звукам на лестничной площадке. Раздались шаги. Не дожидаясь, ринулся к двери. Замер в тишине. Ну, давай. Давай! Не последовало ни звонка, ни щёлканий в замочной скважине. Шаги удалились куда-то наверх. Хотел, было, и я вернуться к своим пельменям, но задержался. Ещё раз прислушался. Всё так же. Тишина. Тогда я открыл дверь. Решил оставить её приоткрытой. Пусть будет так. Если дочь придёт, то я её не упущу. Должна ведь она когда-то появиться.

Два часа ночи. Я закрыл входную дверь, поскольку ощутимо дуло. И этот сквозняк как будто усиливал пустоту, гуляющую по квартире. Я заглянул в комнату. Мать лежала на кровати. В какой-то момент она улеглась, а я даже не услышал, как она это сделала. Всем своим видом она вызывала жалость. Только совсем не сочувствие, а презрительную жалость. Ни о каком прощении речи и быть не могло. Вот она поджала свои жалкие ножки и серой мышкой сопела себе в подушку. Я подошёл и укрыл её худощавые коленки пледом. В его дырках проглядывала какая-то демонстративная бессмысленность. Зачем я это сделал, я и сам не знаю, но сделал – накрыл.

Сухая и безветренная с утра погода располагала к дневной прогулке. Что я и сделал. Я вывел мать на улицу. Решил, что будет лучше прогуляться по свежему воздуху, нежели дальше вот так сидеть в душном клоповнике.

Проходящие мимо прохожие, наверное, восхищались нашей парой. Сын ведёт под руку маму. Та покорно передвигает ножками. Они гуляют по парку. Люди представляют, что это наши ежедневные прогулки. Какой заботливый сын, какая любящая мать. Посмотрите, вот пример настоящих отношений между матерью и её ребенком, – будто говорили они глазами друг другу. Кстати, мимо прошла подобная пара. Только ребёнку было от силы лет девять, и мать помоложе моей. Мальчик сильно капризничал, женщина сердилась и пугала, что его сейчас заберёт полицейский. И в глазах тех же прохожих можно было разобрать осуждение, что мать и ребёнок не могут наладить связь между собой. Ну, вот же, посмотрите, какая идиллия в той паре матери и сына, – указывали они на нас. Они не ругаются, они спокойно гуляют, наслаждаясь обществом друг друга. Пример для подражания! Только враньё всё это. Всё это полная неправда.

Когда мы расположились на скамейке, к нам подсела девушка. Светловолосая, с круглыми доверчивыми глазами. Её стрижка «каре» казалась старомодной, но это лишь подчеркивало её некую отличительность. У девушки было необычное лицо, я бы сказал, что это лицо человека другой расы или представителя той цивилизации, которая эволюционирует и будет жить через сто-двести лет после нас. Жёлтыми шарами выглядывали серёжки, сливающиеся со светлым тоном кожи. Эти украшения были единственным атрибутом женственности, но придавали девушке особое изящество. На ней было пальто болотного цвета, словно нарочно скрывающее своим воротником нежную девичью шею. Из-под пальто выглядывали желтовато-клетчатые рукава и укороченные к низу брюки, тоже в клетку, на тон светлее самого пальто. Заканчивалось всё бордовыми носками и бордовыми же ботинками-оксфордами. Сложно было понять, обладает ли человек чувством стиля или, наоборот, страдает безвкусицей. Она просто выглядела странно. Девушка, как и другие, мило посмотрела на нас и обратилась:

– Давно гуляете?

– Всю жизнь, – не задумываясь, ответил я.

– Я так и подумала.

– Это моя мать.

– Я знаю.

– Ну, мало ли…

– Что мало ли?

– Ну, мужчина и женщина вместе…

– Вы думаете, не видна разница в возрасте?

– Сегодня такие времена. Всякое бывает… вернее, всякое могут подумать. В общем, неважно. Полчаса.

– Что полчаса?

– Мы гуляем полчаса. Может, чуть больше.

Девушка улыбнулась. Она протянула влажную салфетку и указала на грязные руки матери. Мне стало стыдно. Причем за себя. Я не нянька ей. Она вполне может вымыть руки сама. Но стоит ли это объяснять незнакомому человеку? Что она подумает?! В её понимании, это явно должен был сделать я, причём ещё с утра. Ответственность за чистоту рук матери лежит на мне. Я так понял. Я решил, что лучше будет, если я протру собственные ладони.

– Хорошая погода! – продолжила девушка.

– Да это так. Я подумал, что будет лучше прогуляться, нежели сидеть в этом клоповни… в квартире.

– И правильно. Свежий воздух очищает мысли.

– Точно. Иногда в своих мыслях можно задохнуться. Иногда там помойка. У меня даже голова начинает болеть, когда переусердствую.

– Значит, вам нужно меньше думать и чаще гулять.

– Вы говорите, как врач, – улыбнулся теперь ей я.

– Имею некое отношение. Я учусь.

– В медицинском? Здорово! Она вот тоже имеет отношение к медицине, но самое отдалённое. Не окончила институт, бросила, потому что связалась с моим отцом. Научилась лишь ставить уколы. В прямом и в переносном смысле. И эти уколы ставила всю жизнь. Такие уколы, знаете – болючие, от которых жить не хочется, не то, что поправляться. Вот и проработала всю жизнь медсестрой. Простите, я, наверное, говорю то, чего не должен говорить.

– Время обеда. Вы голодны?

Мне показалось, что девушка крайне воспитана и тактична. Мне понравилось, что она не заострила внимание на моих словах. Я почувствовал себя глупым невеждой, и, дабы выйти из положения, предложил прогуляться с нами, а после и пообедать. И сам не заметил, как мы оказались у нас дома.

– Я помогу, – тепло произнесла она и стала помогать матери снять верхнюю одежду.

После она отвела её в комнату, а сама прошла на кухню и захлопотала возле плиты. Я и не знал, что в доме есть и картофель, и лук, и огурцы с помидорами. А она всё это и все необходимые кухонные принадлежности как-то находила, также не спрашивая.

– Как давно вы в городе? – спросила она.

– Третий день.

– И как вам?

– Как мне? А что как мне? Многое изменилось с последнего моего визита. Не та страна. Не тот город. Не те люди. Всё другое.

– Я хотела спросить не об этом, простите. Как вам ваша мама?

Меня терзал вопрос, как она поняла, что я вообще прибыл откуда-то. Мой чемодан с биркой, которую цепляют только в аэропортах, стоял в коридоре – вот в чём дело.

– Последний раз, когда мы виделись, она была более разговорчива. Это было 20 лет назад. Когда простились, был жуткий скандал. Я отвёз её в дом престарелых. Там мне обещали за ней полный уход и внимание. За такие деньги, знаете ли, ещё бы они обещали что-то другое.

– Это, конечно, не моё дело, но за 20 лет вы не смягчились?

– Значит, вы заметили, что у нас довольно натянутые отношения… Хотя, если быть честным, они вообще никакие! Нет! Не смягчился.

– Мойте руки и прошу к столу, – почти в приказном порядке объявила девушка.

Захотелось немедленно выполнить её приказ, так он был приятен.

Мы сидели втроём и ели. Только сейчас я обратил внимание, как преобразилась квартира. Обстановка, которая ещё сегодня вызывала тошноту, в одно мгновенье изменилась. Исчезли хлам, мусор и грязь. В какой момент это произошло, я не понял. Может, слишком долго мыл руки? Это была очередная заслуга нашей гостьи. Как и то, что мать оказалась с нами за одним столом. Когда она пригласила есть и попросила позвать мать, я отмахнулся и произнёс фразу, которой был накормлен с детства: «потом поест». Именно так: «потом поест» – мать всегда говорила про меня. Я никогда не сидел за одним столом с отцом и матерью. Но наша гостья покачала головой и настояла, что если я не приглашу мать, то она тоже не сядет. Разумеется, гостья была дороже. Мне пришлось уступить. И вот мы сидели, будто одна семья. Семья, которой у меня никогда не было!

– Давайте поговорим о чём-нибудь, – предложил я, потому что молчание было невыносимо. – Она так ест, что я не могу смотреть на это, а тем более слушать.

– Вы совсем не любите свою мать?

– Я? Люблю? Вы лучше спросите у неё, любит ли она меня… Мам, ты меня сильно любишь? Как собственного сына? Родного, дорогого, единственного сыночка. Любишь? А? Скажи. Не стесняйся. Ответь девочке, которая интересуется твоей материнской любовью. Расскажи ей, как ты проявляла её все эти годы… Конечно же, она любит меня. Только боится в этом признаться. Через пару недель будет вот уже 50 лет, как боится. Я даже не знаю – то ли трусость это, то ли тупость, то ли скудость души. А может, ей неизвестно это чувство вовсе?.. Что ты молчишь, мам? Такой прекрасный обед приготовила наша гостья, а ты молчишь. Ты что, не рада, что я прилетел, а, мам? Неужели тебе сложно сказать хоть слово? Мне кажется, она специально молчит. Молчит и молчит. Думаете, она не слышит? Всё она слышит и понимает. Но молчит, молчит во вред. Специально раздражает своим молчанием!

Ложка грохнула об пол. Я отошёл к окну и уставился на сухую берёзу. Надо её срубить, – подумал я.

Как короток день в этом городе. Всё время ощущение вечера. Серость и унынье.

– Акватория, наша девочка полностью проходила платьяце. Ей требуетса новий купить.

Не помню, сколько прошло времени, пока я пришёл в себя от подобного заявления, но с нашей гостьей пришлось объясниться.

– Моя мать непонятно выражается. Всегда изъяснялась неверно, с ошибками и с немецким акцентом. От русской матери язык передался ей в малой степени. Скорей всего она хотела сказать, что у нашей девочки прохудилось платьице и нужно приобрести новое… Вы простите, она не в себе. Либо молчит, либо несёт какую-то чушь. У неё никогда не было дочки. Был один сын – я. Называет меня Грымовым, по фамилии. С моим отцом у них должна была родиться девочка. Но не случилось. Выкидыш. А потом – я.

– А что означает Акватория?

В коридоре послышался шорох, подобный тому, который производит человек, собирающийся куда-то уходить. Так и оказалось. Мать напялила на себя пальто, шляпу, повязала плотно шарф. Когда она принялась открывать замок, мне пришлось остановить её. Правда, меня беспокоил не сам уход, сколько отсутствие обуви на её ногах.

– Куда ты собралась, чёрт тебя раздери?

– Не сметь ругаться, Грымов, где девочка!

«Не ругаться при девочке», – пришлось мне перевести. Наша гостья, выслушав, подала матери сапоги, что меня привело в крайнее удивление. «Что она делает, – подумал я, – неужели хочет её отпустить»? А может, оно и к лучшему – пускай уходит? Исчезнет, и нет проблем. Мать сунула ноги в сапоги и не застегивая их, покинула дом.

– Одевайтесь, – скомандовала гостья.

И буквально через мгновенье мы следовали за матерью. Это оказалось блестящей идеей – проследить, куда пойдёт эта ненормальная женщина. Сквозь потоки машин и прохожих она двигалась целенаправленно, будто точно знала, куда и зачем идёт. И ничто не отличало бы её от других людей, если бы не обвисшие расстёгнутые сапоги. Оказавшись у дороги, дождалась зелёного светофора и по пешеходному переходу перешла на другую сторону. Пройдя один квартал, потом другой, повернула во дворы, будто знала свой путь ранее. Выйдя снова на людный проспект, повернула за угол и тут скрылась в толпе. Мы потеряли её из виду.

– Куда она делась? Куда пропала? – заметался я.

Увидев ближайшую дверь с вывеской «Быстрое фото», ринулся туда, но там её не оказалось. Следующая булочная тоже не принесла успеха, как и все ближайшие заведения и магазины. След матери окончательно простыл.

– И что теперь? – взволнованно вопрошал я.

Мы ещё раз огляделись по сторонам, прошлись по близлежащим переулкам и дворам, после чего девушка предложила вернуться домой:

– Она сознательно куда-то шла, знала, куда движется. Следовательно, она вернётся домой. По крайней мере, есть большой шанс.

– Да, так поступают собаки. Если конечно, не уходят умирать.

Дверь осталась незапертой. Теперь я ждал возвращения своей матери. Парадоксально. Зачем мне было это нужно, я не понимал. Возможно, мне было любопытно, куда её чёрт понес. Но пока моё сознание гораздо сильнее увлекала гостья. Я делился воспоминаниями, в которые погружался всё больше и больше.

– …Жили мы небогато. Скорее бедно. Если бы не глупый проступок матери, когда она сбежала с отцом из дому, то всё бы у нас было. И было хорошо. Положения и статуса деда хватило бы на многие годы. Мать, конечно, получила состояние своего отца в наследство, но это случилось потом, когда я уже встал на ноги и работал сам. Хотя, с другой стороны, как бы тогда появился на свет я, если бы мать не связалась с отцом? А сделать это она смогла только благодаря тому, что ей пришлось покинуть отцовский дом. А случилось это так.

Генрих Штольц как-то после семейного ужина, на котором рассматривалась кандидатура зятя, пригласил к себе в кабинет дочь и заявил: