Не время для человечности

Разумеется, ему помешали.

Как оказалось, не все дети сидели в это Рождество по домам. В портовых городах всегда в достатке бездомных, и этот мальчик был как раз одним из них. Никто не смог бы сказать, откуда он взял факел, как его зажег и почему вообще оказался здесь, но все так и произошло, и теперь деревяшка, с одного конца обмотанная пылающей паклей, тыкалась чудовищу в призрачные ягодицы. Старик подскочил от неожиданности и в мгновение ока развернулся к источнику раздражения. Но он не успел сделать и шага, а мальчик уже оказался отделен от него оконным проемом, внутри дома, все так же размахивая факелом по направлению к ночному визитеру девочки. Та же стояла и завороженно смотрела на эту сцену, и детское воображение рисовало ей другую картину, в которой рыцарь с огненным мечом побеждает самого сатану. Старик шипел, хрипел и водил лезвием ножа по торчащим в раме осколкам стекла, но факел продолжал быть направлен прямо ему в лицо. Наконец, чудовище сдалось и отступило в туман, так и не украв этой ночью ничьей молодости.

Разумеется, это было рождественское чудо для оставшихся в комнате детей.

Они долго смотрели друг на друга, молча и с любопытством. Мальчик сделал несколько неуверенных шагов вперед, но ему мешал факел, и он не знал, куда его деть. Тогда девочка подошла, забрала у него из рук еще горящую деревяшку и воткнула ее во что-то вроде большого канделябра на одной из стен комнаты. Мальчик увидел, что у нее идет кровь и вздрогнул. Не желая ничего плохого, он слегка коснулся ее руки, и заметил, что ей при этом было сложно сдержать гримасу боли. Он тотчас отдернул руку и виновато отстранился, но девочка улыбнулась и взяла его за руку другой, неповрежденной рукой. Ладонь обитателя судовых трюмов и продуваемых всеми ветрами подпорок мостов была холодной, но прикосновение все же немного успокаивало. В ее лице было что-то, что бездомный хотел и боялся найти всю свою короткую нелепую жизнь. А у него самого было что-то, что он хотел подарить, и теперь знал, кому. Это что-то было его единственным имуществом – тем немногим, что никто не смог бы забрать силой. И все должно было так и случиться, но чудеса вдруг закончились.

Разумеется, факел погас.

Разумеется, ледяной осколок поднимался по венам девочки все выше. До самого сердца.

Разумеется, это была не сказочная история, иначе девочка растопила бы теплом сердца лед, что в нем засел, а не прожила бы еще многие месяцы с этой тянущей болью внутри, словно птица в запертой клетке, ключ к которой тоже был сделан изо льда, но уже давно растаял. Иначе мальчик бы нашел способ все исправить и действительно победил бы все зло вокруг и внутри, но уж никак не покончил бы с собой спустя годы, в совсем другом городе и полном одиночестве, оставшись висеть бесполезным предметом на бельевой веревке. Такие сказки ничему не учат. Такие сказки никому не нужны.

Такие сказки принято называть реальностью. А в реальности нет места чудесам – разве что единожды, чтобы впредь люди знали, чего их лишили.

Времени вновь оставалось мало, и буквы съеживались под напором колючего зимнего ветра и улетали вверх, к звездам – туда, где подобный исход еще можно было предотвратить.

Не-интерлюдия четвертая. Элвис в космосе

Более всего прочего в сценарном искусстве мне мил момент, когда вещи, казалось бы, друг с другом никак не связанные, вдруг оказываются частями одной головоломки.

Сью Мэри, из интервью прессе

В космосе не идет снег. В космосе, вопреки устоявшимся стереотипам, вообще мало интересного: вакуум и мертвые камни. В какой-то его части наверняка происходило что-нибудь любопытное, но эта его часть, судя по всему, была очень далеко от одинокой станции, где работал Адам.

Предназначение этого огромного и древнего сооружения, парящего в пустоте на орбите Нептуна, заключалось в том, чтобы принимать поступающие сигналы, обрабатывать информацию и отправлять в ответ другие сигналы. Если говорить конкретнее, то станция была ключевым элементом системы перерождения, созданной довольно давно (по человеческим меркам) в рамках программы реструктуризации вселенной.

На станции работало восемь человек, и этого было более чем достаточно для поддержания ее в функционирующем состоянии. Но все сооружение было настолько велико, что люди, работавшие в разных его частях, пересекались довольно редко – обычно по предварительному уговору, чтобы удовлетворить потребность в общении, сыграть в карты или вместе выпить. Работникам станции позволялось многое, от них требовалось лишь оперативно устранять неполадки и вообще поддерживать порядок и бесперебойную работу всех систем. По большей части это означало просто не вмешиваться ни во что, в нужный момент дернуть нужный рычаг и каждый день совершать обход своего участка станции.

Сегодня на участке Адама все утро звучала какая-то рождественская песня Элвиса Пресли, а в помещении, служившем кухней, готовился пирог. Станция была оборудована системой искусственной гравитации, но стандартные земные 9.8g эта система не обеспечивала должным образом, и тесто поднималось как сумасшедшее. Я был бы не прочь еще немного рассказать о том, как Адам собирался провести свое шестое Рождество в космосе, но сейчас этот рассказ прервут форс-мажорные обстоятельства в виде жуткого, заполняющего пространство звука сирены. Лампочки, о наличии которых в интерьере Адам даже не подозревал, принялись мигать оранжевым и изображать стробоскоп под барбитуратами. Вслед за сиреной из скрытых динамиков раздался громкий голос, который призывал всех сотрудников станции немедленно собраться в помещении К-109 для прохождения срочного брифинга.

Через несколько минут все были на месте, и на стене вышеупомянутого помещения появилось изображение. Человек на нем объяснил работникам станции, что случилось непредвиденное, и им срочно нужно заблокировать сигнал, который с минуты на минуту поступит в систему. Любой ценой они должны были предотвратить возвращение сигнала обратно. Ничего больше не объясняя, это неожиданно объявившееся начальство кратко рассказало о механизме блокировки сигналов и пропало. Все восемь человек заняли нужные места и замерли в ожидании.

Долго ждать не пришлось, и через минуту-две они увидели в обзорном окне серебристый луч света, очень быстро приближающийся к станции. Еще несколько секунд – и он попал в специальный приемник. Теперь нужно было всего лишь заблокировать его там, не позволив системе обработать информацию в луче и вернуть душу обратно.

Все восемь человек стояли за терминалами и вводили коды доступа для получения функции блокировки.

Все, кроме Адама.

Адам не двигался с места, с удивлением прислушиваясь к тому, что слышал. А слышал он печальную мелодию, источник которой затруднялся определить. Где-то рыдала скрипка, недалеко от нее обреченно звучало пианино, а сквозь музыку раздавался голос – совсем не похожий на пение, вкрадчивый, тихий и властный. Адам не знал, почему, но ему казалось, что голос звучал откуда-то очень издалека – возможно, из другого мира. Не могу с точностью определить, что же голос сказал Адаму, но уже через минуту тот достал из-за пояса табельный пистолет и поочередно расстрелял четверых своих коллег. Он успел бы расправиться еще как минимум с одним, но тот уже тоже был с оружием в руках и открыл по Адаму огонь, и нашему герою пришлось срочно занять укрытие. Теперь он был в положении один против троих. В принципе, шансы были неплохие.

Голос все еще звучал в голове, подсказывая Адаму маневры и действия оставшихся членов экипажа, поэтому им несколько минут не удавалось ни окружить мятежного коллегу, ни застать его врасплох. Зато еще один из них внезапно для себя обнаружил, что подходить слишком близко к защищенному весьма тонким стеклом резервуару с миниатюрными искусственными молниями – плохая идея, когда где-то рядом есть человек, стремящийся тебя убить.

Молнии носились по огромному помещению, иногда попадая в оборудование и выводя его из строя. Одна из них практически полностью вырубила освещение, что сделало летающие под потолком разряды электричества единственным источником света – причем источником не самым лучшим и стабильным. В этот раз форс-мажорные обстоятельства выступили на стороне противников Адама – один из них успел заметить силуэт в двадцати метрах впереди и довольно точно выстрелил три раза. Адам рухнул на пол, стараясь не терять сознание и придумать, как довести начатое до конца. Дуэт скрипки – хотя теперь это была уже скорее виолончель – и пианино звучал все громче, как и голос. Собравшись с силами, Адам начал ползти, бесшумно и незаметно, выбирая для передвижения те моменты, когда молнии не подсвечивали помещение К-109, ставшее танцполом на этой дискотеке смерти.

Ему повезло найти их первым. Оба стояли спиной к нему, но стоит выстрелить в одного – и второй успеет развернуться и убить Адама, прежде чем сам получит пулю. Сделав чудовищное усилие, Адам встал, поднял с пола толстый и острый осколок стекла и одним бесшумным прыжком оказался рядом с одним из оставшихся бедолаг. Еще секунда – и осколок вспорол горло человека, с которым Адам еще несколько дней назад играл в подкидного дурака, обмениваясь шутливыми колкостями об успехах их любимых регбийных клубов в новом сезоне. Стоявший в трех метрах от них начальник станции что-то все же услышал и уже начал было оборачиваться, но Адам успел выпустить в него остаток обоймы.

Переступив через еще слегка подергивающееся тело зарезанного, Адам приблизился к терминалу и, внимательно слушая указания голоса, ввел комбинацию цифр и еще некоторое время работал с системой захвата и перенаправления. Через пару минут он ввел последнюю необходимую команду и подошел к обзорному окну, сквозь которое увидел, как станцию покидает все тот же серебристый луч, сумевший – благодаря его, Адама, пособничеству – вырваться из поля захвата и устремиться туда, откуда он пришел.

Адам не знал точно, как все это устроено, но ему отчего-то казалось, что он только что поучаствовал в воскрешении человека.

Так он и остался стоять – единственный на миллиарды километров в любую сторону человек посреди равнодушного космоса. Звезды светили все так же ярко, но в пространстве чувствовалось напряжение, как будто какая-то невидимая пружина перестает сжиматься и готовится выстрелить.

Не-глава третья

Что может быть сюрреальнее, чем книга о сюжете сна? Или чем сон, в котором ты пишешь книгу?

Пол Гонкес, “Материя снов”

Под светом мертвой луны стояли три человека и горячо обсуждали судьбу четвертого, сидевшего неподалеку на капоте машины рядом с пятым. Пятый был похож на призрак девушки, четвертый неотрывно смотрел на нее, о чем-то напряженно думая, третий презрительно щурился, глядя на второго и первого, которые даже между собой еще не договорились, а уже собирались заставить его что-то там переписать.

Питер подобрал с земли ноутбук бога и с любопытством принялся читать. Это напоминало подробный сценарий фильма, вот только действие этой картины разворачивалось в реальности, какой ее знал Питер последние несколько часов. Он попробовал написать что-нибудь, и это у него даже получилось, но рядом не появилось подноса с двумя чашками горячего чая, в небе не расцвел салют, и шапки на голове как не было, так и не возникло, так что Питер разочарованно вздохнул и снова посмотрел на слегка светящуюся и слегка прозрачную девушку. Ему надоело думать о ней обезличено, и он набрал в блокноте такую фразу: “Девушку, на которую я смотрел, звали…”

Она слегка улыбнулась, и, чуть наклонившись к Питеру (что заставило его внутренности сжаться и подпрыгнуть куда-то к горлу), закончила предложение. Вот что получилось: “Девушку, на которую я смотрел, звали Мэри-Кейт”.

Питер улыбнулся, как ему показалось, слишком радостно, и ему пришлось прятать улыбку в высоком воротнике зимней куртки. Вдруг на капоте между Мэри-Кейт и Питером появилась чашка. Она была с отколотой ручкой, одна и без подноса, но в ней действительно был чай. И даже вполне горячий. Где-то неподалеку хлопнула петарда. А вот шапка себя не проявила даже в усеченном виде.

Тем временем отношения внутри тройки всемогущих продолжали накаляться. Бог считал, что дьяволу следует расторгнуть подписанный Питером контракт, потому что это слишком – пытать человека столетиями, раз за разом возвращая его к тому, с чего он начинал. Дьявол насмешливо отвечал, что никаких “слишком” для него не существует, и пытка будет продолжаться до тех пор, пока это будет весело. Или пока бог не сумеет провести Питера своим праведным путем. На этом месте сатана не выдержал и расхохотался. Странник полагал, что они оба нарушают законы вселенной, и перерожденца следует освободить от необходимости повторять в каждой жизни одно и то же путем уничтожения его как сущности. Они все спорили, спорили и спорили, время уже перевалило за полночь, но никакого четкого решения пока принято не было.

Предмету их спора все давно надоело. Теперь у него были дела и заботы поважнее и поинтереснее, чем слушать сверхъестественные байки высших существ, так что в какой-то момент времени они с Мэри-Кейт незаметно встали с капота, что-то быстро обсудили и спешно покинули переулок.

Когда триумвират все же сумел прийти к какому-то подобию консенсуса и вернулся к реальности, в реальности они увидели только стоящую на капоте чашку без ручки. Бог подошел и заглянул в нее. Остаток чая на дне уже успел превратиться в желтоватый лед. Странник прикрыл глаза и взглянул на город с высоты птичьего полета, но среди миллионов движущихся и неподвижных, одиноких и скученных, мертвых и живых точек не сумел найти те две, что их сейчас интересовали. Похоже, Питер каким-то образом сумел скрыть себя и призрака от надзора. Странник повернулся к двум другим и недоуменно пожал плечами. Бог нахмурился, достал трубку и впервые за несколько дней закурил. Дьявол лишь слегка усмехнулся каким-то своим мыслям, нервно чертя что-то хвостом на снегу.

А снегопад наконец перестал, поутихли звуки праздника, и вообще ночь стала спокойнее. Людей на улице почти не осталось, кроме немногочисленных бредущих в темноте фигурок, которым, похоже, было некуда вернуться этой ночью.

Две такие фигурки медленно брели вперед, и снег поскрипывал под ногами одной из них – и лишь слегка приминался, когда на него наступала другая. Куда они шли и зачем? Как все это началось и чем все оно закончится? Миллионы вариантов продолжения истории в растерянности парили в воздухе и перемешивались, переплетались. Будущее еще никогда не было так туманно. Но в нем до сих пор было место надежде, а что еще нужно человеку, кроме надежды?

Короткий промежуточный эпилог. Монстр на последней странице

…А бывает такое, что человеческое в человеке умирает. Нет, не в том смысле, что дурны становятся его помыслы и дела, но пропадает в нем жизнь, гаснет огонь. Всегда разные причины это вызывают, но такому человеку больше нет места в жизни, хотя и открываются ему некие, скажем, откровения, однако же у него не остается даже тени желания ими делиться с иными.

Игорь Гробов, из дипломной работы

В тот самый момент, когда странник пытался найти в городе следы исчезнувшего Питера, дьявол взял все под контроль. Ему не составило труда сломать завесу, которой перерожденец прикрылся от ищущих его внимательных глаз, и хвостатый в один миг оказался за спинами беглецов. Время в который уже раз за ночь остановилось, и дьявол неторопливо обошел Питера и Мэри-Кейт, встав напротив них. Несколько секунд он с любопытством разглядывал девушку, затем попытался коснуться ее, но не сумел. Разочарованный, он перевел взгляд на Питера, и за вуалью седых волос блеснуло что-то вроде торжествующей усмешки. Дьявол протянул когтистую руку и достал из груди проклятого человека что-то небольшое и тускло светящееся в ночи. Когда он разжал кулак, на снег упал сгусток света, который начал стремительно увеличиваться и принимать форму человеческого тела. Дьявол подошел к Питеру вплотную и прошептал ему что-то на ухо. Насколько я сумел разобрать, он сказал вот что:

– Не все так просто, мальчик. Ты рано радуешься. Все, что происходит этой ночью, не имеет никакого значения, потому что ты до сих пор в моей власти, потому что все твои метафоры тебе не помогут, потому что это злой, злой мир, чуждый справедливости. Рождество пройдет, пройдет еще несколько месяцев, пройдут годы, но для тебя ничего не изменится. Каждый раз, когда ты будешь моргать, мимо будут проходить сотни тысяч лет. Блуждающее сердце. Спишь на полу напротив сломанного телевизора. “Не забывай обо мне”. Дети выросли, питомцы умерли. Осталась лишь боль в затылке. Рой свои могилы и пей свой джин. Друзья ушли уже давно, вера мертва. Трава пожухла, усталость и жажда наваливаются, как лавина. Трещина в полу. Вот для чего нужно жить и для чего нужно умирать. Покрытый шрамами, хохочешь в пыльном зале, сидя на троне из черепов. Когда тебя освежуют, путь домой будет все так же бесконечно долог. Мотив фальшивый, слова забыты. Гниешь на солнце и рыдаешь в темноте. Сядь у окна и смотри на птиц, ударься в слезы, когда слова закончатся. Тень от свечи, число, которое нельзя назвать. Тащи на горбу вину и пытайся похоронить боль в забытьи прихода. Тебе некуда, некуда, некуда идти, мальчик. Ты чужой самому себе и всем призракам, в которых ты ищешь свою потерю. Любовь разорвет тебя на части, блуждающее сердце. Так-с или не так-с? Я покажу тебе, что такое отчаяние, и у твоей истории уже не будет счастливого финала.

Дьявол снова улыбнулся и положил Питеру что-то в карман. Затем взял за руку мальчика, в которого превратился сгусток света на земле, и они направились прочь. Время дрожало, а в небе стонал ветер – казалось, ему больно видеть то, что должно было вскоре произойти.

Часть третья. Одиссея продолжается

Номер пятый. Код – 221. Классификация: похищение, реален-нереален, последовательно. Понимание основано на идее о том, что происходит похищение с целью извлечь некое воспоминание. Сначала проводится подготовка к операции, затем действие происходит уже внутри симуляции с ретроактивным воспроизведением недавнего прошлого. Конечность циклов – не определена. Порядок прямой и обратный.

Отрывок из неизвестной ночной телепередачи

Минилог. Немного профессионального подхода

…День сорок девятый. Заметил кое-что необычное в алгоритмах Mar-Kat, в той их части, которая относится к отображению мимики. Когда она слышит о чувствах или эмоциях, она почему-то усмехается. Но этой реакции на другие непонятные ей вещи замечено не было.

Журнал неопознанного робототехника

Она сидела в кресле напротив и внимательно читала, хотя казалось, что она скорее разглядывает написанное – того и гляди, повернет под другим углом и брезгливо поморщится. Честно говоря, ее мнение о самой пьесе меня совершенно не волновало, потому что литературная критика не входила в ее обязанности. Я просто хотел разобраться в себе, а современный кинематограф убедил меня, что для этих целей нет ничего лучше психотерапевта. И вот я здесь – в мягком кресле успокаивающе-бежевого цвета, посреди уютной комнаты, которая должна, очевидно, создавать атмосферу доверия и защищенности. Черта с два я чувствовал себя защищенным, и уж точно не доверял ей. Но почему бы не попробовать? Тот последний инцидент во время поиска в одном из недавних снов, с визитом к несуществующему человеку, дал немало новых данных для анализа, но я сомневался, что теперь смогу более-менее объективно все обработать, не будучи уверенным в состоянии своей психики. К тому же, одна из найденных линий, едва заметная, вела сюда от меня и от одного из фигурантов, так что был шанс еще раз выйти на причастного к обоим потокам, чего давно не случалось. Вот я и сидел, терпеливо ожидая – вердикта, диагноза, смеха, конца сеанса, форс-мажора – чего угодно. Наконец, она подняла голову и задала вопрос.

– Это ведь не конец, так? Вы не дописали эту пьесу.

– Да, есть еще шестая часть. Я ее пока не закончил. Вам нужна вся история целиком?

– Вовсе нет, просто любопытно. А еще мне любопытно, читал ли это кто-нибудь, кроме меня.

– Да.

– И кто это?

– Неважно.

– А судя по тексту – очень даже. А еще вам, похоже, нравятся рекурсия, гипертекст, мизанабим и прочие вещи подобного рода. Вы постоянно воспроизводите какую-то часть своей жизни и своего мировоззрения в пародийной, описательной форме, словно отстраняясь от них. Вы ищете защиты от собственной же искренности, делая искренними слова своих персонажей – но не свои. Почему?

– Потому что так работают драматургия и литература. В философском трактате или книге откровений меньше ценности, чем в произведении с контекстом. Все дело в контексте – он оттеняет идею, которую я куда-то вкладываю, делает ее менее вызывающей… Менее прямолинейной. Идеи лучше усваиваются, когда приводишь примеры их применения.

– Я вообще не об этом. Почему вы пишете, если можете говорить?

– Я не могу говорить. Это не очень-то профессионально – вы меня слушаете вообще, доктор?

– Да, но пока не могу понять, отчего вы считаете, что мысль, написанная на бумаге и завернутая в несколько слоев контекста, хуже прямых, честных и открытых слов.

– Хорошо, я объясню – в порядке общего развития, так что вычтите это время из стоимости сеанса. Я пишу так, потому что такая манера что-то говорить действительно дает защиту. Читатель всегда может притвориться, что ничего не понял, и для него это была просто странная история. Я, в свою очередь, могу притвориться, что читатель прав, и ничего такого я не имел в виду. Но дело даже не в этом, потому что и я, и читатель достаточно умны, чтобы понимать, что это, конечно же, не просто странная история. Дело в том, что мы уверены в этом взаимном понимании лишь на девяносто девять процентов, и один процент, не позволяющий делать радикальных выводов, все равно остается. Никаких неловкостей, формально все приличия соблюдены. Нет необходимости стыдиться себя и своих слов, своих мыслей, чувств и поступков. Мы на миллиметр от чего-то, но этот миллиметр может быть бесконечен.

– То есть, вы просто боитесь “своих мыслей и чувств”, боитесь искренности?

– Нет, это очень поверхностный и наивный вывод. Я к искренности стремлюсь, но ее ценность не всегда бесспорна. В некоторых случаях откровенность может сделать только хуже – тогда, когда откровений от тебя не хотят. Когда твои честные и открытые слова поставят кого-то перед необходимостью ответить на них – так, как им, возможно, не хотелось бы отвечать, потому что не хотелось бы отвечать вообще. Это безумно эгоистично – снять груз с души, высказать все – и не дать человеку шанса не слушать. Искренность была бы абсолютной ценностью только в том случае, если бы в мире искренни были все и всегда. Если же хоть одно слово осталось бы ложью, полуправдой, просто расплывчатым уходом от полной честности, вся концепция потеряла бы смысл. Это во-первых. А во-вторых, выражение истинных мыслей и чувств, искренняя открытость перед кем-то в форме отстранения, через посредников в виде, например, персонажей – но, прошу заметить, с последующей артикуляцией признания наличия такого отстранения, что дискредитирует в каком-то смысле саму его идею, однако…

– Однако вы, последовательно прикрывая искренность отстранением, затем деконструируя отстранение как концептуально искусственное, тем самым снова обнажая искренность, оставляя факт наличия уже дисфункционального отстранения как свидетельство того, что вы бы не хотели прямо сказать, говорите откровенно или иронизируете, из-за чего возникает объективная сложность в определении количества слоев иронии, и уже почти невозможно понять, высмеиваете вы что-то или высмеиваете саму насмешку?

– Прекрасно, вот тут вы все верно сформулировали. Я бы сам лучше не смог.

– А вам не кажется, что вы уже прошли тот самый миллиметр – с этими рассуждениями о нем? В какой-то момент грань становится достаточно тонка, чтобы ее можно было просто игнорировать. Когда девяносто девять процентов превращаются в девяносто девять и девять, и девять, и девять, и так далее. Тогда человек начинает полагать, будто вы говорите действительно искренне, но боитесь это признать, и сооружаете всю эту конструкцию рекурсивных слоев из страха быть непонятым.

– Может и так, не знаю. Я придумал теорию, но на практике все может оказаться иначе, потому что люди не так предсказуемы, как я считаю. Я всех всегда недооцениваю – и всегда ошибаюсь.

– Хорошо, давайте поговорим о самой пьесе.

– Нет, не стоит.

– Почему?

– Я не хочу заниматься анализом собственного бумагомарательства в его же рамках.

– Что значит “в его же рамках”?

– Ничего, забудьте. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом.

– Вы понимаете, где вы находитесь? Это не ваше произведение. Это реальная жизнь.