Княжна из пепла

Марина Болконская

Княжна из пепла

Из дневника Анастасии, 1826 г.

«Они думали, я сгорю. Но я научилась летать»

Тишина.

Только часы где-то тикают, отсчитывая последние секунды чьей-то забытой жизни. Стиснув зубы, я смотрю на бледное лицо мертвой девушки. Руки в крови, но это не её кровь. Это кровь невинности, которую здесь все продали. Или у кого-то её украли.

Смотрите… просто смотрите.

Она даже в смерти красива. Шестнадцать – и уже мертва. Шестнадцать – а её уже нет. Шестнадцать – а её имя забудут к утру.

На миг остановилось время. Глаза безучастны, пальцы дрожат, сжимая окровавленную ткань.

Он даже не запомнит, как её звали. Потому что для него она – просто очередная. Как я. Как все мы. Выпил, насладился, ударил – ушел. А завтра его карета проедет мимо этого дома, и он даже не вспомнит, что здесь лежит её тело.

Я бью кулаком в зеркало. Стекло трескается, и мое отражение распадается на осколки. В них – обрывки другой жизни.

Белое платье с голубыми лентами…

Сад, наполненный ароматом сирени…

Мамины руки, теплые от солнца…

Теперь мои руки помнят иные ласки – те, что оставляют синяки подкружевом перчаток.

Я думала, что дворянская кровь – это привилегия, а не проклятие.

Мать предательски умерла. Пришла мачеха. Пришел новый порядок. А потом пришел он – отец, для которого я стала… обузой. Дорогой, но ненужной вещью.

Он назвал меня слабой! – горькая усмешка рвёт мне горло. – Да, именно так, подписывая бумаги о моей продаже в дом мадам Леруа.

Труп на полу будто шевелится – нет, это лишь моя тень дрогнула. За окном проезжает карета, и на мгновение мне кажется, что я вижу там себя – ту, прежнюю, с бантами в волосах и глупой улыбкой.

Я накрываю лицо девушки кружевным шарфом. Алые пятна медленно расползаются по белой ткани.

– Прости, – шепчу я, ощущая, как что-то горячее катится по щеке. – Но я отомщу за нас обеих.

Где-то в городе бьют колокола. Где-то смеется мой отец. А в разбитом зеркале теперь две меня:

Та, что умерла в шестнадцать.

И та, что осталась, чтобы хоронить других.

А знаешь, что самое смешное? Если завтра я окажусь на её месте… меня тоже вынесут тихо. Тоже закопают глубоко. Тоже забудут быстро.

Я взглянула в окно – там, за стеклом, Петербург переливается позолотой куполов и витрин, холодным блеском, что обжигает глаза, но не греет душу.

Но я… я не хочу быть забытой.

Тихий шёпот застрял в горле комом. Я отвела взгляд от бездыханного тела, но образ мертвой девушки будто прилип к векам.

Мы все здесь – уже мертвые. Просто некоторые ещё дышат.

Где-то в глубине памяти всплыл смех – звонкий, детский, её собственный. Такой далёкий, будто принадлежал совсем другому человеку. Другой жизни.

–…будто и не моей.

Часть первая. Падение (гл. 1–8)

Глава 1. Петербург, 1815 год

Мамин смех звенел, как хрустальный колокольчик, разбивающийся об колонны зимнего особняка.

– Лови, Настенька!

Княгиня Зарина подбросила в морозный воздух горсть снежинок – жемчужных, как слезинки ангела над застывшей Невой. Пятилетняя Анастасия, задрав пухлые ручки в кружевных варежках, кружилась в этом серебристом вихре, и каждая снежинка, опускаясь на её золотистые кудри, казалась бриллиантовой звёздочкой, вплетающейся в живую корону зимы.

– Мама, я принцесса?

– Нет, солнышко моё, – мать опустилась на колени, обняв дочь. Ее голубые глаза блестели, как брызги садовых фонтанов, на солнце. – Ты лучше принцессы. Ты – моё единственное счастье.

За последним словом повисла странная пауза.

Княгиня подняла глаза. На втором этаже, за мутным стеклом, застыла высокая, худощавая тень. Их взгляды встретились на мгновение – и мать Анастасии резко отвернулась, будто обожглась.

Князь Арсений стоя у окна наблюдая, как жена и дочь кружатся в снежном хороводе. Перчатка беспокойно переходила из руки в руку. Как будто он пытался найти ей правильное место. Длинные пальцы с безупречным маникюром машинально поправили очки на тонком носу.

Смех Анастасии долетал приглушённо, словно из другого измерения. «Слишком громко». Князь сжал в руке перчатку, как удав – ветку.

Тяжёлый вздох. Он закрыл глаза – лишь бы не видеть, как они счастливы.

Когда веки поднялись, на лацкане тёмно-синего сюртука уже таяла снежинка. Он смахнул её резким движением – будто стряхивал паутину, внезапно опутавшую его.

– Ваше сиятельство, – за спиной закашлял управляющий. – Госпожа Эйхлер прибыла.

Арсений не повернулся. В отражении окна он видел, как его жена подбрасывает в воздух снег, и этот жест – широкий, свободный – вызвал в нём странное ощущение. «Как будто она сеет что-то. Что прорастёт без моего разрешения».

– Пусть подождёт в голубой гостиной, – сказал он ровным голосом, но челюсть свело так, что в висках застучало.

Управляющий поклонился и вышел. Арсений остался один с этим видением за стеклом: его дочь, вся в кружевах и мехах, ловила падающий снег. «Её пальцы ещё не знают, как больно обжигает холод. Как лёд режет кожу. Как снег, который кажется таким чистым, всегда тает в грязь».

Он резко развернулся и потянул за шнур звонка. Когда лакей появился, князь сказал всего два слова:

– Оранжерею закрыть.

Глаза слуги расширились – в оранжерее было минус пятнадцать, а на княгине только лёгкая шаль… Но спорить с Зариным не смел никто.

Перед тем как выйти, Арсений взглянул в зеркало: его лицо было совершенно спокойным. Только в уголках губ пряталась тонкая складка – та самая, что появлялась, когда он слышал, как кто-то называет его дочь «счастливым ребёнком».

«Счастье – это дисциплина», – думал он, поправляя перстень с фамильным гербом. «А дисциплина начинается с холода».

– Мама, а папа почему не играет?

Княгиня на мгновение замерла. Ее пальцы, только что такие теплые на плечах дочери, вдруг стали холодными.

– Папа… очень занят, золотце. Он охраняет наше царство.

– Как дракон? – Анастасия захихикала, представляя важного отца с огнедышащей пастью.

Мать странно вздрогнула:

– Да, моя умница. Именно как дракон.

В этот момент из дома донесся звон разбитого стекла. Княгиня резко обернулась. На террасе стояла горничная с пустым подносом – разлитый чай растекался по мрамору кровавым пятном.

– Простите, ваше сиятельство… – девушка дрожала. – Я…

– Ничего, Дуняша, – голос княгини вдруг стал очень тихим. – Принесите новый сервиз. Гостя надо встречать… достойно.

Она крепче сжала руку дочери, и Анастасия почувствовала – мамино сердце бьется так быстро, будто хочет выпрыгнуть из груди.

– Мама, тебе больно?

– Нет, родная. Просто… – она наклонилась, прижавшись губами к детскому лбу, и вдруг почувствовала, как в висках застучало, а перед глазами поплыли тёмные круги.

Три капли крови упали на снег.

Анастасия не сразу поняла, откуда они взялись – алые, почти черные на фоне белизны. Потом увидела: мать прижала к лицу платок, и сквозь тонкое полотно проступало багровое пятно.

– Мама?

– Ничего, солнышко, – княгиня Зарина улыбнулась, но губы дрожали. – Просто… зимний воздух слишком резкий.

Она протянула дочери розу – последнюю в саду, с обледеневшими лепестками. Анастасия потянулась за цветком, но мать вдруг вскрикнула, схватилась за живот и рухнула на колени.

– Мама!

Кровь хлынула из носа, изо рта, заливая кружевной воротник. Снег вокруг почернел.

– Арсений! – закричала княгиня, но муж, стоявший на крыльце, не шелохнулся.

Только когда судороги скрутили тело жены, он медленно спустился по ступеням, поправил перчатку и холодно бросил лакею:

– Уберите это.

Анастасия поняла слово «это».

Она рванулась к матери, но отец схватил ее за плечо.

– Не трогай. Ты запачкаешься.

В тот момент, когда слуги уносили окровавленное тело, Анастасия заметила две детали. На снегу рядом с матерью лежал окровавленный платок с фамильной вышивкой. И из окна второго этажа за всем наблюдала незнакомая дама в сиреневом платье.

Через пару дней эта дама станет ее мачехой.

А пока пятилетняя девочка сжимала в кулаке ледяную розу, не понимая, что это – последний подарок от человека, который любил ее по-настоящему.

Глава 2. Появление мачехи.

Анастасия стояла на коленях перед дубовым гробом, вцепившись в край материнского савана. В доме пахло воском, ладаном и мокрым мехом – шубы плакальщиц не успели просохнуть после снега.

Её отец, князь Арсений Зарин, сжав кулаки, наблюдал за священником. Его губы шевелились – не в молитве, а в тихом монологе Вольтера, который он повторял как заклинание:

«Écrasez l'infâme!»1 (с франц. «Раздавите гадину!») – его любимая фраза о религии.

Но когда священник поднял кадило, Арсений механически перекрестился – жест, выточенный поколениями предков.

Слезы Анастасии падали на серебряный крест матери.

Священник, замечая насмешливый блеск в глазах князя, ускорил службу.

– Со святыми упокой…

– Довольно! – Арсений резко поднял руку. – Покойная не любила долгих церемоний.

Когда гроб закрыли, Анастасия услышала, как отец бросил в снег монету нищему.

– На помин души… хотя её нет.

В тот момент в детской душе свершилось нечто страшнее, чем смерть матери.

Она не спрашивала, почему Бог забрал маму – пятилетние ещё не требуют от небес справедливости. Её смутило другое: отец, который смеялся над молитвами и называл иконы «тёмными досками», теперь дрожал перед ними.

Его пальцы сжимали молитвенник так, будто это была тайная инструкция по спасению, а не просто реквизит для спектакля. Он заставил священника сократить чинопоследование, но не посмел отказаться от отпевания вовсе – словно в глубине души всё ещё боялся, что мать увидит его будущие грехи.

«Значит, Бог есть?» – подумала Анастасия, наблюдая, как отец крестится небрежно, но точно, как учили в детстве. «Но тогда Он… разрешил это? Или Ему всё равно?»

В её сознании рухнуло не детское доверие к Богу, а вера в то, что взрослые знают правду. Если даже отец – такой сильный, такой умный – лицемерит перед небом, значит, в мире нет ничего настоящего. Ни любви, ни веры, ни справедливости.

Только правила игры, которые сильные устанавливают для слабых.

Похороны княгини Зариной прошли тихо – слишком тихо для женщины, чей смех ещё недавно звенел в оранжерее.

Гроб опускали в землю под монотонный шепот священника, когда Анастасия впервые поняла запах смерти. Не вонь тления – нет. Сладковатый, с горчинкой, как пережаренный миндаль в рождественских пряниках. Он вился за складками чёрного крепа, прятался в букетах замороженных фиалок, лип к ладоням отца, когда тот впервые взял её за руку – не для утешения, а, чтобы резко одёрнуть от края могилы.

– Стой смирно, – прошипел Арсений. Его пальцы впились в запястье так, что наутро останутся синие отпечатки.

Анастасия не плакала. Она считала снежинки на плечах гостей, пока те бросали в яму комья промёрзшей земли. Сто тридцать семь. Столько же, сколько лепестков было в последнем букете матери.

Могилу уже засыпали, когда князь Арсений прикоснулся к плечу Аси, чтобы показать направление к карете. Это касание не согревало – оно обожгло, как удар плетью.

Но прежде чем Анастасия успела почувствовать боль от этого жеста, её взгляд упал на человека, оставшегося у могилы. Доктор Людвиг Гросс. Тот самый, кто осматривал мать в последний вечер, его тонкие пальцы поправляли очки, когда он говорил: «Просто мигрень, сударыня». Подписывал свидетельство о смерти «Остановка сердца».

– Марфа, – князь кивнул дородной служанке, не глядя на Анастасию, – отвези её отдельно. В большой карете… ей не место.

Сто тридцать семь шагов – от могилы матери до чёрной кареты с потёртыми колёсами.

– Садись, барышня, не задерживай, – Марфа шаркнула лаптями по снегу, хватая девочку за локоть так, будто та была украденной кошелкой.

Карета пахла мокрой овчиной и уксусом – будто кто-то пытался стереть следы болезни.

– Почему я не еду с папой? – Анастасия впилась ногтями в дверцу.

– Потому что твой отец теперь холостой… жених, – бросила Марфа, с силой отдирая детские пальцы от дерева. – А ты – лишний груз.

Карета дёрнулась, и Анастасия в последний раз увидела через запотевшее окошко слуг, засыпающих могилу матери еловыми ветками (чтобы земля не просела к весне). Отца, уже снимающего траурный креп с рукава.

– Прикрой глазёнки, сорока, – прохрипела Марфа, натягивая на окно засаленную занавеску. – Не к добру мёртвых провожать взглядом.

Карета скрипела на ухабах, будто старая женщина, стонавшая от боли. Запах уксуса становился резче – кто-то явно вымывал здесь рвотные пятна.

Анастасия прижалась в угол.

– Мы разве не возвращаемся домой?

Марфа фыркнула, доставая из-под скамьи плоскую фляжку.

– Какой тебе дом, голубка? Теперь там гнездо чужой кукушки.

За окном промелькнули знакомые липы – значит, ехали всё-таки в усадьбу. Но не по парадной аллее, а чёрным ходом, мимо скотного двора.

Внезапно Марфа вздрогнула, роняя флягу. Жидкость растеклась по полу, пахнув сладковатой горечью.

Анастасия замерла – этот запах она знала. Тот самый, что стоял в оранжерее, когда упала мама.

– Молчи, – прошипела Марфа, зажимая ей рот лапой. – Это для слабых нервов барыни новой. Чтоб не чувствовала, как земля по покойнице плачет.

Где-то впереди залаяли собаки – встречали хозяйскую карету.

Анастасия сжала в кулачке снежный комочек, занесённый на сапожке. Он таял, оставляя на ладони след, похожий на слезу.

В усадьбе пахло чужими духами.

– Кто это? – Анастасия ухватилась за юбку горничной, глядя, как по главной лестнице медленно поднимается женщина в лиловом – цвете, который носили только вдовы да падшие.

– Госпожа Эйхлер, – прошептала Марфуша, отводя глаза. – Теперь… ваша новая матушка.

Элеонора остановилась на площадке, повернула голову. Стеклянные глаза скользнули по девочке – без интереса, как по пыльной вазе в углу.

– Арсений, – голос звенел, как тонкий нож по хрусталю, – мне не нравится этот запах.

Князь мгновенно появился в дверях:

– Какой, душенька?

– Миндаль. – Её ноздри дрогнули. – Он везде.

Анастасия прижалась к стене. Она знала этот запах – он остался на маминой подушке, в складках её ночного платья. Теперь же он витал в каждом уголке усадьбы, смешавшись с резким ароматом свежей краски.

Через приоткрытую дверь гостиной девочка увидела, как двое рабочих в заляпанных лиловой краской холщовых рубахах выносят мамин розовый диван – тот самый, где мама читала ей сказки.

– Быстрее! – крикнул из глубины дома резкий женская голос. – Барин уже здесь, всё должно сиять!

Анастасия прикрыла ладонью рот, чтобы не закричать, и побежала к парадному входу, спотыкаясь о перевёрнутые стулья.

На пороге стояла незнакомая горничная в накрахмаленном чепце. На её груди ярко алела мамина брошка – золотая роза с каплей рубина в середине.

– Барышня Анастасия Арсеньевна? – горничная скривила губы в чём-то похожем на улыбку. – Ваша комната теперь в западном флигеле. Госпожа Эйхлер распорядилась.

Анастасия не двигалась, уставившись на брошку.

– Это… мамино… – прошептала она.

Горничная намеренно коснулась украшения пухлыми пальцами:

– Теперь это моё. Новая хозяйка разрешила. Вам бы пойти умыться, барышня – вы похожи на привидение.

Из глубины дома донёсся хрустальный смех Элеоноры, а вслед за ним – глухой голос отца.

– Прибери эти дурацкие куклы в чулан. Они мне мешают.

Анастасия вдруг поняла, что стоит босиком на ледяном полу, а её носочки – те самые, что вязала мама, – кто-то уже выбросил в корзину для тряпья.

Где-то упала крышка от маминой шляпной коробки, и этот звук прозвучал как последний аккорд похоронного марша.

Ночью девочка проснулась от хрустального звона – где-то разбилось зеркало.

Анастасия лежала, уткнувшись лицом в жесткую подушку, когда услышала – сквозь вой ветра – знакомый скрип.

Тот самый, что раздавался, когда мама пробиралась к ней тайком, после вечерних приемов.

Сердце девочки бешено заколотилось. Она сорвалась с кровати, босиком побежала по ледяным половицам, не чувствуя холода.

Дверь в мамину бывшую спальню стояла приоткрытой. Внутри пахло чужими духами и… чем-то еще. Чем-то родным.

Анастасия зажмурилась, вдыхая. – Ромашковый чай…

На полу, в углу, валялась одинокая перламутровая пуговица – от маминой ночной рубашки. Та самая, что всегда холодела под пальцами, когда девочка в страхе будила мать по ночам.

Она упала на колени, сжав находку в кулаке так, что перламутр впился в кожу.

– Что ты здесь делаешь?!

Резкий свет ударил по глазам. В дверях стояла Элеонора в лиловом пеньюаре, с свечой в руке. За ее спиной маячила фигура отца.

– Я… я искала…

– Врешь! – Элеонора взмахнула рукой. Пуговица вылетела из пальцев Анастасии, покатилась по полу и – о ужас – затерялась в щели между половиц.

– Марфа! Дуня! – взревел Арсений. – Немедленно сюда!

Уже через пять минут в коридоре выстроились все служанки. Босые, в одних ночных рубахах, они дрожали не столько от холода, сколько от страха.

– Кто пустил ее сюда? – шипела Элеонора, бросая свечу на пол. Воск расплылся кровавым пятном.

Тишина.

– Тогда все получат по двадцать розог!

Первой повели Дуню. Ее визг разорвал ночную тишину, смешавшись со скрежетом метлы, которой Элеонора вымела последние мамины вещи на двор.

Анастасия стояла у окна, прижав косяк ко лбу. Где-то там, в щели между половиц, лежала ее последняя находка.

А во дворе уже разгорался костер – мамины платья, книги, даже тот самый розовый диван пылали, освещая лица слуг красными отблесками.

Запах гари смешался с ароматом миндаля.

Глава 3. Проклятие.

Три года прошло с тех пор, как мамин смех затих в оранжерее. Три года, как Анастасия перестала быть барышней Зариной и стала «сироткой на побегушках» в собственном доме.

Три зимы.

Первая – когда она плакала по ночам в западном флигеле, прижимая к груди мамину перламутровую пуговицу.

Вторая – когда перестала плакать и начала считать дни по зарубкам на подоконнике.

Третья – нынешняя, когда она научилась молчать и видеть то, что другие не замечали.

Однако, была странная милость.

Отец не любил её – это Анастасия знала твёрдо. Но в его холодной жестокости была странная непоследовательность.

Каждую среду в усадьбу приходили учителя.

Мадемуазель Клер с тростью для выправки осанки – обучала менуэту и полонезу.

Старенький итальянец Карло с вечно красным носом – ставил вокал, заставляя петь арии до хрипоты.

Сухопарый немец Герр Вебер щёлкал линейкой по пальцам за ошибки в французских глаголах.

И самый добрый – старый Борис Борисович, учивший игре на клавесине, чьи морщинистые пальцы становились нежными, касаясь клавиш.

– Ваш батюшка приказал обучать вас, как подобает дворянке, – говорили они.

Анастасия не понимала, зачем человеку, которого сослали в дальний флигель и заставляли чистить подсвечники, нужны все эти науки?

Однажды, девочка притаилась за тяжёлым портьером, случайно подслушав разговор, который перевернул её понимание всего.

Отец и Элеонора стояли в кабинете, освещённые дрожащим светом камина.

– Ты забываешь, – холодно произнёс Арсений, постукивая перстнем по стеклу витрины с фамильным серебром, – что Анастасия до сих пор первая наследница. Пока ты не родишь сына, всё это – её.

Элеонора застыла, её пальцы сжали складки лилового платья так, что шёлк заскрипел.

– Ты угрожаешь мне? – её голос звучал как лёд, но глаза горели яростью.

– Я напоминаю, – он развернулся к ней, и тень от его фигуры накрыла её целиком. – Три года, Эля. Ты обещала подарить мне сына ещё в первый месяц. А вместо этого – одни выкидыши и мёртвые роды.

Тишина повисла тяжёлой пеленой.

– Если в ближайший год ничего не изменится, – он спокойно подошёл к бутылке коньяка, наливая себе, – я найду себе новую жену. Молодую. Здоровую. Которая не разочарует.

Глаза Элеоноры сверкнули чем-то диким, но она только усмехнулась, проводя пальцем по горлышку графина.

– Может, это не я разочаровываю? – её шёпот был опасно тих. – Может, твоя кровь уже слишком старая, чтобы дать жизнь?

Арсений замёрз. Затем – медленно, расчётливо – поставил бокал на стол.

– Осторожнее, дорогая, – он улыбнулся, но в этой улыбке не было ничего, кроме угрозы. – Иначе я решу, что тебе не нужны эти драгоценности, которые ты так любишь. Или комната, которую раньше занимала моя первая жена.

Анастасия не дышала. Она понимала теперь, почему Элеонора ненавидит её ещё сильнее, чем казалось.

Она – живое напоминание о том, что её положение шатко.

И если сын не родится скоро…

Элеонора может лишиться всего.

Утро пришло с ледяным дождем, стучавшим в заколоченные ставни. Анастасия проснулась от того, что что-то твердое и острое впилось ей в бок.

– Вставай! – гаркнула новая горничная Аграфена, бросая на кровать еще более грубое, чем обычно, серое платье. – Тебе велено служить в столовой. Никто не терпит лентяек.

В столовой царил холод.

Огромный дубовый стол блистал пустотой – ни скатерти, ни приборов, только один одинокий подсвечник с нагоревшим воском.

– Чисти! – Аграфена швырнула ей жесткую щетку. – Чтобы к обеду блестел, как зеркало.

Анастасия опустилась на колени, водя щеткой по уже и так идеальному дереву. В отражении стола она увидела себя – бледную, с синяками под глазами, в грубом платье, которое болталось, как на чучеле.

Вдруг из стены раздался глухой стук.

Один. Два. Три.

Она замерла. Стук повторился – теперь яснее, будто кто-то бил кулаком в стену из соседней комнаты.

– Не обращай внимания, – прошипела Аграфена, появившись как из-под земли. – Это старый дом остывает. Или души покойников скребутся.

Но Анастасия знала – это был ритм маминой колыбельной. Тот самый, который она выбивала пальцами по спинке кровати, когда укладывала дочь спать.

Тот стук за стеной не сулит ничего доброго.

Анастасия замерла, вспомнив, как мать шептала ей перед сном: «Если услышишь три удара, потом два – прячься, доченька. Это предупреждение».

Теперь предупреждение стучало в её стене.

Три удара. Пауза. Два.

Ровно как в тот вечер, когда мать умерла.

Ледяные пальцы страха сжали её горло. Это был не просто звук – это было напоминание.

Кто-то идёт за ней.

Три дня спустя после рокового разговора в кабинете, по усадьбе пополз шепот.

– Видела сама, как барышня травы в чайницу подсыпает…

– А ночью у ее дверей шепчется, заклинания читает…

– Недаром у госпожи животик на третьем месяце снова опустился…

Слова, как ядовитые змеи, переползали из людской в кухню, из конюшни в барские покои. К утру слухи дошли до Арсения.

Анастасию втащили за руку, швырнув на персидский ковер перед отцовским креслом.

– Ну что, дочь, – голос Арсения был тихим, как полоз змеи перед ударом, – оказывается, ты не только бесполезная обуза, но и ведьма?

Элеонора сидела рядом, бледная, с фиалковыми тенями под глазами, играя платочком у рта.

– Я… ничего… – Анастасия задохнулась от ужаса.

– Молчать! Отец врезал кулаком по столу. Чернильница подпрыгнула, оставляя кровавые брызги на бумагах. – Ты отравила мать, теперь губишь мачеху? Наследства заждалась?

Анастасия вскинула голову, впервые за три года осмелившись возразить.

– Если бы я хотела наследства, я бы отравила вас обоих!

Тишина повисла густая, как смерть.

Элеонора вдруг закашлялась – истерично, наигранно, указывая на девочку дрожащим пальцем:

– Видишь? Видишь, как она на меня смотрит? Она и сейчас наводит порчу!

Арсений медленно поднялся, подойдя к окну.

– Сегодня же отправишься к тетке в пансион. Без слуг, без учителей. Пусть крестьянский труд выбьет из тебя дьявольщину.

Анастасия заметила, как Элеонора улыбнулась уголком рта, поправляя мамину брошь на своей груди.

Барышню выпроводили из кабинета, а за ней следом вышла Эйхлер.

– Ну что, наследничек? – прошипела Элеонора, наклоняясь так близко, что Анастасия почувствовала запах мятного ликера на ее дыхании. – Теперь это мое. Как и все остальное.

Внезапно рядом с Анастасией возник Доктор Гросс, как тень на стене больничной палаты, а теперь стоял за спиной Элеоноры, нервно перебирая золотую цепочку карманных часов, шепча что-то на ухо мачехе – слова, от которых та резко побледнела и сжала веер до хруста костяных пластин.

Из обрывков шепота Анастасия успела уловить лишь три роковых слова, сорвавшихся с губ доктора: «Всё готово, ваше сиятельство».