Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011

Прямиком

     Все тропинки зимой напрямик,я спроважу гостей за порог,и впущу тебя без проволочки,и твои распущу завиткипо горячим плечам, по сорочке.     Зацелованные короткинепогожие зимние ночки!

Снежок

     Навеки со мноюты будешь, дружок,а все остальное —что слезы в снежок!     Прощаясь навеки,ее утешали мокрые векиее осушал.     Вкус помню понынеи снега, и слез,да в легком поминесебя не донес.

Березка

     Опушит березку стужа —кружевна, да холодна.     Для меня картину ту жепредставляешь ты одна.     Знаю, что в мою угрозуты поверишь черта с два,но березу по морозуизрубили на дрова,ох, и жаркие дрова!

Табор

     Вдоль ручья широкой дальюпробежал закат босой.     По траве роса печалью,по лицу печаль росой.     Что ли голубь голубицене по воркованию?     Не успели полюбиться —время расставанию.     Не расти, трава, высокой —табор всю повытопчет.     Не бывай, любовь, глубокой —сердце грустью вытечет.

Ветер

     Ветер к осени сколь ни резвее,только мыслей моих не развеет,не навеет мне сладких снов,не подскажет мне верных слов,не шепнет их моей подруге —у ветра холодные руки.

Ряженые

     Жизнью недолгоювечной дорогоюк Золушке маленькойидутпьяные карликиПьеро и Арлекин,цветочек аленькийнесут.     Чтоб сокровенные мечтыне заплутали в сказке —носите Золушкам цветыи не носите маски!

Страда

     Поле сеяно не по-ровнышку —здесь по камушку, там по зернышку.     Перепало, знать, и воробышку,и воробушку, и зверенышку.     За короткое лето северачто поспеет с того подзола-то —будет краше узора-серебраи дороже червонного золота.     Как засвищет вьюга-соловушка,буду рад я не пышным оладушкам —на подушке твоя головушка,на плече моем будет рядышком.

Похороны

     Мухи тараканахоронили,вшестером несли,да уронили!     Таракан ушибтри колена:– Чтоб на вас на мухда холера,чтобы руки-ногиотсохли!..     С перепугу мухиподохли.     Таракан сидит,слезы ронит:– Кто теперь меняпохоронит?!

Яблоко

     Блюдце голубое,яйцо золотое,серебряное сито.     Белою росою,розовой зареюяблоко умыто.     Это на родины,это на крестины,это на венчание,это на прощание.Новосибирск..1966–1970

Зимние тетради

I. Посещения

Юрию Кононенко

Всю ту морозную, снежную и ветреную зиму я обитал у тебя в мастерской.

Будни занимала служба, а досуги коротались как придется.

В гостях бывали редко. Иногда нас посещали друзья и женщины, но чаще – грезы.

Живые подробности той поры стали забываться, но стихи остались, и вот некоторые – тебе и другим на память.

Слух напрягается

в непроглядности

вьюг и ночей.

     Взять скворечницу бы что лисмастерить?     Сквозь вьюжный чадкто пойдет по доброй волев гости!?     Ходики стучат,да порой кукушка дверцуоткрывает – огласитьполучасье: все хоть сердцувеселее колесить!     Пой же, время!     Пусть надтреснутбой, одышливы мехи!     Может быть, еще воскреснут,отогреются стихи!     В самый час на плитке жаркойчайник ожил и запел,в самый раз весь круг заваркойобнести бы, да успелспохватиться: разве ж гостиприпозднятся по такойнепогоде!..     Есть хоть гвозди,слава Богу, в мастерской.

Вон в роще заиндевелой

ветка оголенная

закачалась.

     День-деньской перед глазамихладнокаменный январь.     На сугробе гребнем замервьюг стремительный словарь.     Я бы зиму-зимски пропил —отлегло бы и с концом!     Но в окне девичий профильвспыхнул белым изразцом.     От какого наважденьявоплотилось на стеклоотпечатком сновиденьямимолетное тепло?     Невозможный этот случайне уложится в мозгу —пальцы разве лишь колючейизморозью обожгу.     Вот что в воздухе витало,чем дышал я, что, хотяслов, казалось, не хватало,проявилось вдруг шутя!

Белыми мотыльками

вокруг фонаря

снеговерть обозначена.

     Все хранит, что я утратил,горькой памяти подвал.     До утра со мной приятель,гость заезжий, тосковал.     О разлучных белых зимахгоревали вполпьяна,словно вьюга нам любимыхнавевала имена.     Не отбеливали совесть,не тревожили грехи.     Помня все, забылись, то естьвпали в белые стихи,не боясь тяжелым вздохомэту легкость перебить.     Скоморох со скоморохомможет сам собою быть.     Ближе к трезвости по кругушли остатки папирос…     Проводил.     И впал во вьюгу —в белый рой застывших слез.

Из ложбинки в ложбинку

снег пересыпается —

места себе не находит.

     Тем лишь красит мой акропольстужи мраморная мгла,что не сходит белый профильв нише светлой со стекла.     Пусть сосет тепло живоеэтот стылый зимний свет,пусть подобного покояничего печальней нет,но метелица немаяхоть поземкой да жива!     Вот и я припоминаюпобеспечнее словаи спешу веселья радичашку чая нацедить —ну, прилично ли в тетрадиобщей вздохи разводить!     Чем не скатерть-самобранкачистый лист, в конце концов!     Чем еще не жизнь – времянкасочинителя дворцов!

Вновь взметается

снежный смерч,

бесприютно свет обежавший.

     Все лицо зацеловала —мокрых век не разлепить.     Метят ласковые жалавсе слезами затопить.     Шалью белой облипает,нежным зверем льнет к жилью,и в дверях не отступает,тянет песенку свою.     Утихает на порожке,растворяется в тепле,лишь серебряные крошкиоседают на стекле.     Это все, что на бумагеостается от меня,да и то боится влаги,а точней сказать – огня…     Морок вьюги изнебеснойзавился в семи ветрах:чуть вздохни – и слезкой преснойобернется на губах.

Мысли, как снежные вихри:

прилетают и распадаются в прах,

возникают и уносятся прочь.

     Я ушел.     В себя.     Далеко.     Знаю, как тебе со мнойрядом кутать одинокоплечи в шарфик шерстяной.     Но не горько, а скореетерпеливо и светло,чашкой с чаем руки грея,в мутное глядишь стекло.     Там, за ним, с исходом ночи,словно разом вслух сказать,звезды наших одиночествначинают исчезать.     Воет снегоочиститель,в чашке чай давно остыл.     Как легко в мою обителья тебя переместил!     Если впрямь придешь ко мне ты —не столкнись сама с собой,не сожги моей планеты,грезы этой голубой.

Вплавлена синева

в разводы инея:

эмаль по серебру.

     Чувствуется, вот нагрянетмарта первое число,запуржит, и забуранит,и залепит все стекло.     Как часам в железном бегеизносится суждено,так исчезнет в белом снегето, что снегом рождено, —и навеки белый профильза завьюженным окномсгинет в царстве белых кровельс белогривым скакуном.     Но качнется чуть подковарядом с дверью на гвозде,как тоска очнется снована грунтованном холсте,и какой бы слов разъятьезвучностью ни пронизать,вся их музыка – проклятье,если некому сказать.

Тянет свежестью —

белья ли, газет ли —

от надтаявшего снега.

     Книгочийствую ночами,связью терпкой упоенбудней наших с мелочамивязью писанных времен.     Мыслей чаша круговаяпереходит от судебк судьбам, суть передавая:как вода, как черный хлеб,жизнь сладка!     Тому порукоймука трудная моя,от которой и с подругойлегкой нет мне забытья.     Перышко еще от птицывечности не принесло,и в конце еще страницыне проставлено число,и картонке на мольбертевесь не отдан непокой,чтобы день, другой по смертипраздность править в мастерской.

Вот и событие:

ветер переменился.

     Снег осунулся, но тропкуза ночь свежим занесло.     В учреждение торопкоя бреду, чтоб в ремесловпрячься и свою природутратить фабрикой ума —любоваться на погодубез отрыва от бумаг.     Днем в безликости расчетатрезвый торжествует бог,но для вечера он чертачеловечного сберег.     И толчет ледышки в ступерыжий чертушка – мой друг.     Может, оттепель наступитв самом деле, если вдругв нетерпении подрамникон холстиной оснастит, —пусть там завтра спозараноктропка мерзлая хрустит…

Что-то лопочет

на тумбе в просевшем сугробе

обрывок афиши.

     В ясный день, хотя и не пил,странно пьян я.     Узнаюв талом снеге серый пепелпропылавших белых вьюг.     С крыш в синичий знобкий воздухспички капель чирк да чирк,сквозняком труху на гнездахворошит весенний цирк.     Что ж, приспел апрель пернатыйи куражится скворцом —враль, хвастун невероятныйнад копеечным дворцом.     Над проталиной у домаслезный зыблется парок —в неземной мои фантомызимние плывут чертог.     Но мурашком новой жизнипроникает под пальто,хохоча на вечной тризнесумасшедший шапито.Новосибирск. 1968–1969

II. Путевые заметки

Э. Шиловскому

«Невозможно много за ночь…»

     Невозможно много за ночьперечувствовано мной.     Внята эта несказанностьизморозью кружевной.     С отрезвляющим апрелемразлететься в светлый дымтонким этим акварелям,наслоеньям ледяным.     Совершится неизбежныйчетвертей круговорот,и туман узора нежныйна мгновенье оживет.     Исчезая, он заплачет —грянет струйки тонкой трель.     Декабрем был образ зачат,а сотрет его апрель.     Через пальцы просочитсяс подоконника вода.     Только чистая страница,может, явит иногдавихрем мысленных материйв голубиной воркотнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.

«В монотонные просторы…»

     В монотонные просторы,в столбовые проводанаши с вьюгой разговорызатянулись без следа.     За страницу белых стеколв масляный гляжу глазок,слышу, слышу, как зацокалбелкой серою лесок.     Времена чем невозвратней,тем в помине голубей.     Поднимаю с голубятнистаю белых голубей.     Понемногу с каждой птицейнабираю высоту.     Лишь бы им не утомиться,не исчезнуть на лету,лишь бы только передали,что их движет изнутри!     И в неведомые далипропадают почтари.     Не хозяин я теперь им,как и не жилище мнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.

«Истощились снегопады…»

     Истощились снегопады,и утишились ветра.     Только дворницкой лопатышорох слышится с утра.     Простираясь недалеко,мысли зримые тихи,и мгновенна подоплекавдоха-выдоха в стихи.     Бог ли дали мне зашторилсеребристою тоской?     Наяву я грежу что ли?     Жду ль кого-то день-деньской?     Мимолетность – лейтмотивомвсякого черновика.     Иней в окнах – негативомписанного на века.        Задержавшемуся мигу   удосужив свой кивок,   я вникаю в эту книгу   и в застрочье, и меж строк,   где пробелом между делом   неизменно явен мне   город белый, белый терем   с белым обликом в окне.

«Запропали где-то вихри…»

     Запропали где-то вихри —позади иль впереди…     Хруст шагов – чужих, своих ли —     душу только бередит.     Гвоздь ко всякому моментузвонко ходики куюти за чистую монетугвозди эти выдают.     Настоящего событьякто б удачней прикупил:в каждом "есть" могу открыть я,что ж я буду, что ж я был!..     Разве не мгновенна вечность —я же в вечности бреду!     Может, в этом я беспечностьнаконец-то обрету?     Вот уж чувствую вольготу —бить перестает в вискижизнью втянутый в работумаятник моей тоски,и теряю счет неделям —поглотил меня вполнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.

«От тишайшей этой стужи…»

     От тишайшей этой стужии от каменных палатя решил бежать, и тут же,взяв билет, я стал крылатв предвкушении сперва лишь,как меня, оторопев,встретит славный мой товарищ,деревенский терапевт!     То-то б нам покуролесить,но пургою мой визитсбит с маршрута и АН-10в непредвиденный транзит.     В заметенной деревенькемой гостиничный редут,где теряются не деньги —в счет деньки мои идут —и дотошный где будильникэтот вьюжный свет честит.     Закадычный собутыльникздесь меня не навестит.     Отнесен, считай, к потерямв снежной этой пеленегород белый, белый теремс белым обликом в окне.

«На крутую эту вьюгу…»

     На крутую эту вьюгутишь внезапная легла,наконец-то, в гости к другумне пробиться помогла.     Медицинским чистым спиртомразбавлялся разговор,и под звездный свод испытаннужный путь на снежный двор.     В лад не спящей ли царевне   белый обморок зимы —   всей поди слышны деревне   торопливые пимы.        Запоздало попущенье —   израсходованы дни,   и на все про все общенье   сутки выдались одни.        Рано утром эскулапа   обнимаю я с тоской.        С трехступенчатого трапа   помахав ему рукой,   улечу к своим пределам,   где предстанет внове мне   город белый, белый терем   с белым обликом в окне

«Возвращенье из глубинки…»

     Возвращенье из глубинки,честно говоря, глуши,как из валенок в ботинкипереход моей души.     Вьюги подвели итоги,и сугробы аж в этаж.     Приедается убогийв окна въевшийся пейзаж.     Иль считать за подмалевок,или ж, раз на то пошло,что для нежных лессировокзагрунтовано стекло?     Но шутя разоблачитсявыспренних метафор муть —надо в ночь лишь отлучитьсяи холодного хлебнуть,где проглядывает льдинкойв синем воздухе луна.     Этот мой коктейль с чудинкойнадо выцедить до дна,чтобы в ясности морозакроме звезд не стало грез.     Кончилась метаморфоза.     Никаких метаморфоз.     Сам я праздным подмастерьемотвернул лицом к стенегород белый, белый теремс белым обликом в окне.

«О, душа! Ты – горожанка…»

     О, душа! Ты – горожанка!     Воздух здесь хоть и свинцов,окнецо здесь и лежанкадля тебя, в конце концов.     Здесь житейские заботысловно псы на поводке.     Здесь и встречи ждут субботыс кем-нибудь накоротке.     В огненность моих ладонеймедленность ее плечей,а глаза в глаза – бездоннейкристаллических ночей.     Может статься, сгустком болиподберется сердце в мозгот безвыходной любовии невыплаканных слез:только-только глянуть стоитна пустой экран окна,как желание простое —плакать – вымерзнет до дна.     Да отнюдь же не смертелен,а спасителен вдвойнегород белый, белый теремс белым обликом в окне.Новосибирск. 1969–1970

Моления о плаче

«В ладонях гор нас лета огнь лизал…»

     В ладонях гор нас лета огнь лизал,     А мы ручьем летели по уступам.     Без слез горюю, был бы рад слезам —при щедром горе радуюсь так скупо.     Лизал нас огнь, оберегал твой плач.     В разлуке я упрашиваю осень:– Напоминанья пламени припрячь,пусть ветер слез мне решетом наносит…     Но как беспомощен и как неудержимогненочек, трепещущий на ветке,и всюду зажигает миражибесстрастные пылающей расцветки.

«Заводился сверчок вечерами…»

     Заводился сверчок вечерамичто ни попадя золотить,словно спешно готовился к драметой, где дорого надо платить.     Был со звонами лета расплавленлист зеленый в ночном серебре,золотым на рассвете был явлен —первым возгласом о сентябре.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.