Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011

«Есть печаль – густа, как в сотах мед…»

     Есть печаль – густа, как в сотах медили плач янтарный сосен жарких,есть глаза – как первый утлый ледв колеях, разведших осень в парках.     Горесть, сладость – в сердце про запаснам, как для зверенышей игривых:медленно мигнул "павлиний глаз",ощетинив у щенка загривок.     Но о том, что кончилась игра,осень объявления расклеит,и наступит пресная пора,и волчонок за ночь повзрослеет.     Пусть дождем разбавится печаль —я утком втянусь в его волокнаи поставлю глаз моих печатьна твои заплаканные окна.     Будет чем твои приправить сны,если станет вьюга "ю" мусолить, —ведь, наверно, хватит до веснывымерзшей на стеклах страстной соли.

«На этом глобусе отвратная погода…»

     На этом глобусе отвратная погода,он отсырел в путине облаков.     Я выжидаю время для походав становище безоблачных богов.     Могла бы быть посолнечней планета,взять на Меркурий, например, билет.     Ничем не омрачается там лето,но без тебя нигде мне света нет.

«Уже однажды был я слеп…»

Из глубины…

(Псалом 129)     Уже однажды был я слеп:слепые слезы мочат хлеб,и хлеб тот рот слепой жует,и дрожь слепые пальцы бьет…     Начало первое даря,пришло плечо поводыря —вело на трепетный огоньмою озябшую ладонь.     Но ты, придя, не умолчала,что есть еще губам начало:твоим я научался телом,ваял его я в сердце – целым,сиятельным, объятным, милым,и знал – оно должно быть миром.     Однако плоти есть предел,и я от ярости прозрел(до совершенства был я жаден),но свет и щедр, и беспощаден,а нищий мир – лишь разодет,и я отъял от сердца свет,и нет обиды, нет виныидущему из глубины.

«Для выраженья чувств беру слова я…»

     Для выраженья чувств беру слова я:томлюсь, надеюсь, жалоблюсь, терплю…     Пустое и порожнее сливая,единственным все выражу: люблю!     Поверят ли:– А злость, а жажда мести,а нетерпимость, а презренье где ж,и, значит, не винительный уместен,а некий извинительный падеж?     Перенесу хоть сколько операций —пусть ищет спецбригада докторовживую душу в нервном аппаратце!     Душа как сеть, слова – ее улов,в том словаре (уже не удивлю)как сердце сотрясается: люблю!

«О, археологи! Я гибну…»

     О, археологи! Я гибну!     Я раб какого-то Египта,которого в раскопах нету,который занял всю планету!     В Египте том, где жар и пламень, —я раб, я мотылек, я планер!     Но так сперва.     Я раб, я робок, я дрова:покорно я готов гореть —возлюбленную обогреть.     Я раб, горю – теряю образ,пылаю – прогорают ребра,люблю и гибну – помогите!..     Не надо!     Это я дурю.     Огня властитель в том Египте —возьму от сердца прикурю.

«Сырая осень…»

     Сырая осень.     В запутанности рощ,среди осин и сосентрунящий дождьнесносен.     Твоя единственная прихоть —ты солнца ждешь.     Я во вселюбьи слаб,чтоб крикнуть:– Остановись, дождь!..

«Вечерние часы…»

     Вечерние часы.     Верченье цифрна диске телефона —твой вызываю образ,чтоб утро было добрым,или тебе трезвономнакручиваю нервы,или таким манеромв тупик загоняюстаренький паровоз любви.

«И все простил…»

     И все простил.     Ушла необходимостьпрозрачней дыма зимних деревеньи вместе с верой в чувств неохладимость.     И призрачен уже вчерашний день,когда не мыслил жизни я иначе —быть в целом мире лишь с тобой вдвоем.     Тобой одной простор я обозначили слышал бездну в имени твоем.     Теперь не помню странные обиды,что нам с тобой не стоили седин,и горем мы с тобою не убиты.     Но я теперь на целый мир один.     И все простил.     Ушла необходимостьпрозрачней дыма зимних деревень.     Снегам не знать следов неизгладимых,но шапку все ж не сдвинуть набекрень.

«Я жду конечной остановки…»

     Я жду конечной остановкии пассажирский тороплю,я жду неспешной обстановки,чтоб написать, как я люблю.     Чтоб написать, забыв обиды,что дом, где я живу, тосклив,сады ж отзимками побитыи, видимо, не будет слив…     Я жду конечной остановкии забежать вперед спешу,но это жалкие уловки —я никогда не напишу.     На полустанке я наполнюводою свежею сюжет —начальной станции не помню,и в даль простерт путей скелет.

«Слетела тихая снежинка…»

     Слетела тихая снежинкана меховой твой воротник,а на виске играет жилка —незамерзающий родник.     Да я и сам – что лес морозныйс ручьем под снежной пеленой:струится воздух папиросныйнад обнаженной быстриной.     Как хрупко все!.. А в доме жарко,и хоть апрель еще далек —блеснуло с ворса слезкой жалкойи расставаньем с мокрых щек.

«Я брал ее за тонкие запястья…»

     Я брал ее за тонкие запястья,их совершенно просто целовал.     Я этого никак не называл,а в книгах – почитается за счастье,и там еще об этом говорится:все в первый раз – потом не повторится!     И на заре меня попутал бес.     В неповторимость счастья не поверив,захлопнув книгу, распахнул я двери —ну, что ж, проверим правоту небес:все в первый раз – потом не повторится!     Не довелось мне к ней же воротиться,дверей знакомых вновь не открывал.     Я осознал, что повторимость – счастье,когда ее за тонкие запястья,случалось, брал и просто целовал…

«О, сколько нежности ты губишь…»

     О, сколько нежности ты губишьв моих губах, в руках моих,когда твой голос, глух и тих,мне говорит, кого ты любишь.     Как будто рядом, а глазамиты вся в качании берез,тогда печаль твоя слезамиза горло и меня берет.     И нам обоим нужен выход,и соблазнительно горькатвоя рассеянная прихоть —к моим губам твоя рука.Новосибирск. 1962–1965Джамбул. 1963

Горесть снега

Памяти Милы

«Ты встанешь – ветру окна отворить…»

     Ты встанешь – ветру окна отворить;увижу, как заутренние далиглазам твоим освобожденье дали,и стану говорить,что нелюбовь честней полулюбви…     Ты, глядя на закатную зарю,где выгорают облака-скитальцы,мучительно заламываешь пальцы,и вот я говорю:– Несчастней нелюбви полулюбовь!..

«Глубокое дыханье колыхает…»

     Глубокое дыханье колыхаетиюльский сад,он кроной ритмы сонные вдыхает,и листья, чуть взлетая,шелестят,и мотыльки к дыханию летят,возносятся, в открытых окнах тая,дыханием слепой ночник обвит.     Спит женщина в объятии любви.

«Ликует птаха и полощет в горле…»

     Ликует птаха и полощет в горлеотраду лета – где-то здесь, в кустах.     Сбегаешь ты на берег с крутогорья,и осыпается песок в следах.     Вот все примрет – едва лишь платья складкамупасть у ног, лишь тронуть ветвь руке —над долгим "и" испуг вспорхнет "и" кратким!     А я божок приречный в лозняке.

«Ты повторения не требуй…»

     Ты повторения не требуй,не переспрашивай, люблю ли.     Сомненье притаилось слепои слухом чутким караулит.     Лишь тот, кто чувства не питает,пустое ищет уверенье.     Тогда прозренье опадаети прорастает подозренье.

«Луну метелью замело —…»

     Луну метелью замело —и нет предмета волчьих песен,покой округе обеспечен.     Пространство прежнее ушлов себя, и здесь мне не ко сну,лишь без тебя здесь нету света,и что мне до того предмета —метелью замело луну.

«Ночи зимние…»

     Ночи зимние.     Звезды сквозные.     Бесконечные острия.     Не оплачут печали ночныени метелица, ни плачея.     Мир живой и ушедший восходятс двух сторон их внимающих глаз.     И обменится жар мой на холодтвой в мирах, совмещающих нас.     Свечи теплятся здесь, а напротив —два печальных, два тонких плеча,неразумною мыслью о плотиослепляя и горяча.

«Ночник лучится в потолок…»

     Ночник лучится в потолок,чернеется окна страница,и, словно мысль моя, кружитсяполуослепший мотылек.     – Моей бессонницы наперсник,с какой ты прилетел звезды,больного образа соперник,его затмить стремишься ты,но с наступлением рассвета,вонзившись, затрепещет нож,и ты в нездешнем мире где-топрообраз образа найдешь…     А день и вовсе недалек,и солнце тянет луч, раздобрясь.     Передо мной все тот же образ —полуослепший мотылек.

«По захоложенному маю…»

     По захоложенному маю,где рыжим почкам невтерпежв зеленую одеться дрожь,иду и память обнимаю,и холодею на ветру,и выстываю, словно печь,но в памяти есть память рукс теплом твоих янтарных плеч.     Иду и прикрываю веки,тебя за веками держу —меня, слепого, хлещут ветки,но я тебя не покажу,самим собой тебя окутав.     Обыкновенным притворясь,иду, с ума схожу, как будтоя вор, укравший в первый раз.     Иду наедине с тобою,но вздох уже далече твой:приду в себя, глаза откроюи не увижу ничего…

«Он мне сказал: ее уж нет…»

     Он мне сказал: ее уж нет.     А я не мог понять.     Шел белый снег из тьмы на свети все хотел обнять.     Мне молвила через порог,что полюбила вдруг.     Я обернуться к ней не мог.     Но вот замкнулся круг.     И нет ее.     А я живуи не могу понять,как смерть посмела синевуу дней живых отнять.

«Свеченье глаз твоих…»

     Свеченье глаз твоих…     Я был на что-то зол, —теперь уже не помню, – я пришелтебя встречать и приготовил злое,но все забыл и смолк на полуслове…     На полуслове смолк – в меня вошлосвеченье глаз твоих: сквозь сумрачное зломоей души проникло и леглов укроме самой, дожидаясь дня —вновь засветиться и простить меня…     Свеченье глаз твоих, свеченье твоих глаз!

«Снег падает, снег ластится…»

     Снег падает, снег ластится,на языке сластит.     Зима в венчальном платьице —лукавый глаз блестит.     Кому с ней быть сосватанным —с утра сойти с ума:уже под белым саваномлежит его зима.Джамбул. 1964Новосибирск. 1965–1967Целиноград. 1966

Перипатетика

Веселая осень

     Поветрий осеннихвеселое дело!     Листва на осинахсовсем обалдела,и солнце в листвекак бенгальский огонь,и знак на шоссезапрещает обгон.     А я тороплюсьобогнать свои мысли,а я не боюсьуподобиться рыси,чтобы, в чащобетаежной играя,рычать и визжать,бытие выражая!     По осени пестройскорей за шоссе —на сказочный островв лесной полосе.     На рыжую хвоюупав, отосплюсьи, может, усвою,зачем тороплюсь:консилиум сосенпусть оглядити вынесет осеньвеселый вердикт!

Рабочее утро

     Зимний рассвет —это светнедоспелый,хрусткий и белый.     Это обочин огромностьв сугробахи озабоченностьмашин снегоуборочных.     Это деревьев нескромностьв морозных оборочкахтам, за фигурами в робах,в пальто на ватинеи в шубах.     Это яблок бесшумныхподобием – иней,выдыхаемый густо.     Это воздух, набухший до хруста.     Это я в эту облачность долювношу:и дышу,и глаголю!

«Любите осень…»

     Любите осень.     Дождь любите.     Со страстной грустью он асфальтисцеловав, со всех событийсмывает суетность и фальшь.     Предметы, принципы, природаи откровенней, и общей,и отраженья колобродят,отторженные от вещей.     Любите дождь.     Дожди – поэты,слепцы, снотворцы, плясуны,их песни петы-перепеты,а все кому-нибудь нужны.

Точность

     Я в средоточье медленных событий,где распускание бутонов нарочитей,чем время зримое в тех пузырьках с песком, —по мигу лепесток за лепесткоми за цветком цветок, другой и третий, —томительно рождение соцветий.     Что деется с той женщиной цветущей:едва забылась над водой текущей,лицом и грудью к ней устремлена,как струями витая быстринаостановилась, – тут же ненарокомта женщина летит к ее истокам.     Не для моих и жадности, и ленитакие тонкости в несчетности явлений,вниманию доступных в каждый миг,поэтому вперед и напрямикя корочу подробностей цепочкии говорю:– Весна. Взорвались почки.

«Кого хоронят…»

     Кого хоронят?     Человека?..     Труп!     Над ним глаза сопливенькие трут.     Умру и я какой-нибудь весной,и станет трупом то, что было мной.     Исчезну я – все станет не моим.     И труп, и имя – просто псевдонимпокойника со смертного одра,чья до могилы бытность и игра.     А гроб с покойником там с плеч долой:ему домой и остальным домой,и незаметно с каждым в его домвкрадусь и я – запамятный фантом.

«Набраться силы в роще б —…»

     Набраться силы в роще б —там корень или ветвь,живущие наощупь,меня сильнее ведь,безмысленной (не глупой)там жизни кутерьма.     Моя ж любовь к безлюбой —беспомощность сама.     Меж холодом и светоммембрана деревцав неведенье продета,а я же без концаи сердцем беспокоен,и совестностью слаб.     В соведенье такоетрава не забрела б:ей на земле хватаетсоседства – и чуждавзаимность чувств пустая,в которой мне нужда.     Спешу до наступленьяпотемок в угол свойк отваге осмысленьяповинности живой.

«Еще в томлении блаженном…»

     Еще в томлении блаженномсветло раскинулась река,и над своим изображеньемостановились облака.     В них обещанье грозной драмыи барабанного дождя,но дремлют лиственные храмы,берез колонны возведя.     И тем из рощи – на прибрежьекрутом – не насторожен взгляд,как свет сквозь влажный воздух брезжитна эту тишь, на эту гладь.     И к шумно вдруг вскипевшим кронамглаза невольно вознеслись:играет дождь в плену зеленом —с листа на лист, с листа на лист!     И ты, гармонии искатель,из плеска музыку творя,не замечаешь, что из капельиграющих одна – твоя…одна – твоя…

«Пронзила существо мое тоска…»

     Пронзила существо мое тоска:живое чувство носят в сердце люди,в себе и я, как в потаенном чуде,и тайна несказанна, хоть близка.     Имея ту же самую природу,пронзила существо мое тоска,неистово клокочет у виска,и рвется на смертельную свободу.     Пронзила существо мое тоска,которую не выведать бумаге, —как безысходный родничок в овраге,пульсирует в душе моей строка.

«А день был рыж…»

     А день был рыж.     Кружило солнце промеж крышлисой, играющей хвостом.     Подумаю – зажмурюсь:день был хорош!

«Весенние кроны…»

     Весенние кроныеще лишь на дняхвисели зеленымдождем на ветвях.     Я знаю два самыхчарующих дома:там сумерек запах,здесь воздух черемух,там зритель я завтра,здесь нынче актер, —кулисы театраи леса шатер!     В излюбленном блещетвода эпизоде,листва рукоплещетпрекрасной погоде,и я с той галеркойсогласно томимнегромкою ролькой —собою самим.

«Миг печали казался почти беспредельным…»

     Миг печали казался почти беспредельным,сладко пели сирены в теченье метельном,я поддался тому исступленному мигу —за метелью пустился читать ее книгу,с шелестящим томленьем струится, струитсяпо дороге Борея страниц вереница.     Истекают печали, и метели стихают,будто слезы на чистых листах высыхают,и следа не найдешь от былого кипения.     И не читана книга, и не слушано пение.

Пришествие

     И снова возвращается гулена,когда краснеют ветви оголеннов березовом лесу и ветер влажныйгоняет по асфальту клок бумажный.     Во всякий час – едва за город выйдешь —одну ее хлопочущую видишь,когда в руках, подобных смуглым соснам,белье снегов полощется под солнцем,чтоб на ветру повиснуть для просушки, —и облачные пухлые подушкина синие ложатся покрывала.     Как будто слишком долго изнывалапо мужней ласке, по судьбе домашней,по выстланной половиками пашне —и вот вернулась к хлопотам гулена!     И думаешь о том ошеломленно:она – пора души или погода?!     И не заметишь вновь ее ухода…

У костра

     Избылось пламя – только в сучьяхшныряет мышь огней ползучих.     Мы с непонятной смотрим больюна негодящие уголья,и наши мысли не о ближних,но близкое в них есть одно,что каждый в сущности окнона грани жизни и нежизни.     Задумываюсь, озарентакой же мыслью: с двух сторонглядят в огонь и из огнякакие силы сквозь меня?..

Провожая

З. Лившицу

     Судьба разводит, как свела.     В грядущем – тьма.     А ночь, как никогда, светла —сойти с ума!     Пусть слезы просятся к лицу —нам не к лицу!     Мы в человеческом лесу,как на плацу.     Все так же мне верней зеркалтвои глаза,а то, что рвется с языка, —замнет вокзал.     Разлука страшная беда,но горший страх —вдруг стать чужими навсегдав двух, трех шагах!     Слетит с руки руки тепло,как ни держи.     Да будет памяти светловсю ночь, всю жизнь…

«Изволит августейший август…»

     Изволит августейший августподзолотить густейших трав вкуси, мед даруя, повторять:– Я не намерен умирать!     И ливень лихо накренитсяи станет, рухнув на грибницы,громовым рокотом играть:– Я не намерен умирать!     Усталый день, клонясь к закату,даст разгадать свою загадку —несчетна ликов его рать:– Я не намерен умирать!     Весь в зернах звезд вселенский купол,давно бы черт все это схрупал,да не дано к рукам прибрать:– Я не намерен умирать!     Не слишком я в себе уверен,по крайней мере я намеренхотя бы мигу подыграть:– Я не намерен умирать!

Деревенская ночь

     Тропа в туманные пещеры.и чистый месяц высоко.     Здесь рай бессмертного Кащея:бурьян, крапива, частокол.     Туман прикрыл ручей и крыши,и звездам в нем не утонуть,лишь искры их слегка колышет,когда приходится вздохнуть.     Пасутся лошади на склоне,роняя колокольцев звон.     В моей пустейшей из бессонницсчастливый воплотился сон.

«От жизни и любви счастливой…»

Проснулся и не мог понять: снилось лиЧжоу, что он – бабочка, или бабочкеснится, что она – Чжоу"(Чжуанцзы)     От жизни и любви счастливойбезумцем стал я в сновиденьях:цветущие исчезли сливыв пустых смятениях осенних.     Похоже, и тому безумьюсны полагались протоколом,где от садов, шумящих шумью,хватало счастья мне и пчелам.     Еще не отошел от сна иувидел снова в сон я двери…     Теперь, наверное, не знаю,в которой пребываю сфере.

«Уже душа отчаянным…»

     Уже душа отчаяннымпродута сквозняком,и неотступным таяньемнабух сердечный ком,и долго не уменьшитьсяему и все болеть —еще не меньше месяцаснегам в логах белеть,и кажется, не так ли мнесудьба прервет полет,как вспыхивает каплямипод стоком стылый лед!

«Сквозь изгородь и садик…»

     Сквозь изгородь и садик,сквозь дом проходит путь,которым скачет всадники не дает уснуть.     Не ты ли в самой гущебезудержной езды?     Дороге той бегущейневедомы бразды.     Не зная мыслей задних,вперед, всегда впереди рядом скачет всадник,вращая звездный свод.     Под теми ж небесамичасы стучат «цок-цок!»,и всадник тот же самый —в подушке твой висок!Новосибирск. 1962–1966Целиноград. 1965Новолушниково. 1966

Обоюдность

1966–1974

В. Бойков в шляпе. 1976.

Рисунок М. Шапиро

Ноктюрны

«Распахни окно – слуховой аппарат…»

     Распахни окно – слуховой аппаратк горлу парка:перепелиная – спать пора! —перепалкаи пропитан до сумеречных высотвоздух смолкой.     Возведется и вызвездится небосвод —все ли смолкнет?     Здесь оркестра, наверное, не собрать —так, осколки!     Только песне расстроенной замиратьтам, в поселке.     В заполуночье кратком не спи,дремы узник:что куется кукушкой – копив леса кузне.     Сколько все ж ни успел примечтать —не с лихвой ли? —начинаешь из будущего вычитатьпоневоле.

«Мороз ночной скрепил узор…»

     Мороз ночной скрепил узордорожный, и скрипуча корка,и шаг размашистый не скор —я чутко слышу, вижу зорко:почти прозрачны облака,сквозные звезды голубеют,гул поезда издалекато нарастает, то слабеет.

«Смеркли сумерки до мрака…»

     Смеркли сумерки до мрака.     Двор – полночный ларь,полный звезд.     Свеча маньяка —уличный фонарь.     В нем накала лишь для нимбана верхах столба,весь баланс его олимпав вакууме лба.     Все ль равно в низах и высях:там звезду в стихисковырнул, там искру высеки вознес в верхи?     Все равно, когда зарею —золотой метлойзаметет все – все закроетголубою мглой.

«Есть предрассветное единство…»

     Есть предрассветное единствосознания и бытия,когда звезды упавшей льдинкаосветит почек острия,а все высоких рощ убранствоуже под инеем в ногах,и вдруг означится пространствомиров – цветами на лугах.     И не звезде в кончине быстройвозобновление прозреть:Вселенной быть и божьей искройв глазах ничтожества сгореть!..

«Влюбленный два мира объемлет…»

     Влюбленный два мира объемлет:в объятиях женщина дремлет,утишились в ней два ненастья,две муки – усталость и счастье,и локоть доверчиво согнут.     Забылись часы и не дрогнут,и медленно время влачитсядыханием по ключице,которым влюбленный и занят.     Тем временем в кране на кухнехолодная капля набухнети посюсторонностью грянет.

«Люблю прикосновенье трав…»

     Люблю прикосновенье трав,перемещающийся воздухда искры жаркие кострав сквозящих звездах.     Но здесь, близ вечности самой,открывшей щелку,я все равно хочу домой —к жилью, к поселку.Новосибирск. 1967–1968

Погудки

«Вот со смертью…»

Вот со смертьюбессмертие —шляются.     Смерть идет,смерть бредет,что попалоберет,а бессмертие —разбирается!

Колыбельная

     Голубая ночка,тихая кроватка.     Баю-баю, дочка,баю-баю, сладко!     Спят в твоей коляскекуклы, погремушки.     Баю-баю, глазки,баю-баю, ушки!     Дремлют в небе тучки,во поле дорожки.     Баю-баю, ручки,баю-баю, ножки!     Вырастешь большая,выспишься уж редко.     Баю-баю-баю,баю-баю, детка!..     НОЧЬ     Затронутые закатомроднятся предметы,пора музыкантампробовать инструменты,голубок прирученныхпальцам ласкать,листьям беззвучиюрукоплескать,звездному отточиювысыпать пора.     Прозревшему ночьюослепнуть с утра.

Беда

     Ты люби меня, беда,чтоб хмельна в Оби вода,чтоб звенели все медали,чтобы издали видали!     Чтоб оляпкавыплывала,что лебедушка,чтобы бабкатанцевала,что молодушка!     Чтобы каждый, проходя,все оглядывался!     Я б тогда тебе, беда,не нарадовался!

Туман

     У нее на губах,на губах дурман,ах, дурман на губаху нее играет,а в глазах туман, —ни вот столечко не пьян, —ах, туман в глазах, тумансиним пламенем пылает!

Шмель

     Не в зеленом лугу,а в укромном углу,там на белом снегурозовеют два цветка.     Тут бы шмель и обомлел.     Я же попросту незряч:рвется тонкорубашонка,белый снег под ней горяч!

Верба

     Ой, хватило духувлюбиться в молодуху!     Горек осенью вербный цвет, —солнцу осенью веры нет, —от морозов цвет избавить,разве в дом занести,на окошечко поставить,дать еще поцвести.

Снегири

     Пришла б скорейи ты узнала б:свист снегирей —что флейта жалоб.     Свист снегирей —что флейта жалоб.     Пришла б скорей,поцеловала б!     От жалоб слаб,и, если знала б,ты не пришла б,а прибежала б.

Сокол

     Пал не лист с березывысокой,не сронил пероясный сокол —перышко сорвалскорый ветер.     Сокол тосковал —не заметил.     Глубока ли кручина?     Далече ль?     Аль причиноюлебеди плечи?     Тучи знаменьемнизко повисли.     Ты одна мнена свете по мысли.

Лебедь

     Пропали в белом белые,на ветки слезы нижутся,протяжен крик точильщика:– Точу ножи и ножницы!     С тончайшим звоном точатсяс точила искры снежные,точна рука без жалостии – ласковая – пробуетна волос ветра лезвие.     А белый лебедь спит,и горло под крылом.

Сердцебиение

     Сердце мое, что птица,тесно ему сердится:– Пой, перепел, пой!Перепела пение —сердцебиение —перепелиный бой!     Приневоленные перепелкивыпускаются из кошелки.     Перепелки твои переловлены,переловлены – окольцованы,окольцованы – перецелованы.

Соседка

     Как соседка мечтатьшла в беседку,шел в беседку читатья газетку.     Лето ночкой однойпробежалои, прощаясь со мной,провожало.     С утреца благодать —все светилось,а соседка рыдатьне стыдилась.     Были точноне буковки читаны,а на кофточкепуговки считаны,да впотьмах все в травезатерялись,натурально лишь двеи остались.

Муравей

     В ущелье Двух Яблокмурашек стал смелым,за что поплатился!     – Эй, муравей,невзгоде твоейне может помочь твоя братия!     Я сам заблудилсяв ущелье Двух Яблок,в ущелье Двух Яблокпод облачком белымвесеннего платья.

Чулок

Мы в росе до зарис головы и до ног,ты велишь – не смотри! —выжимаешь чулок.По высокой росебелой ночью виднане во всей ли красетвоих ног белизна!Не смотреть мне невмочь,глянул – что своровал,словно целую ночьи не их целовал!

Мосток

     Струя перевита струею,ручей мы с тобой переходим,и тонкая жердочка гнется,и травы расходятся долу,и сходятся сосны высоко,и птицы приумолкают,и слышно, как бьются сердца.

Ягодка

     Надо ль было на бедупо соседству садика —во малиновом садуягодка ли сладенька?     Эх, подробность каблучковпо забору тросточкой —восемнадцати годковягодинка с косточкой!     Песня, ты ее ко мнеза калитку вымани —вызвал сам бы, только невызнал званья-имени.