скачать книгу бесплатно
– Федосей коммунист был. Неверующий.
– Так все ж были неверующие…
– А он им и остался. Партбилет не выбрасывал и не жёг, – нахмурившись, отрезала Катерина, и в голосе её зазвучал какой-то отчаянный, безнадёжный вызов. – Вот через твёрдость свою смерть и принял.
Нежданова умолкла, пристыженная. Павел Федосеевич переступил с ноги на ногу, захрустев мёрзлым снегом.
– Я денег скоплю и памятник закажу, – уже мягче заговорила Катерина, сглаживая неловкость. – Пусть памятник стоит. Федосею так было б приятнее.
Когда возвращались назад, к телеге, Валерьян отчётливо расслышал, как Мелентьев, шагавший впереди него, гудел в ухо трактористу:
– Вот жизнь пошла, а. Уж и не знаем, как хоронить: то ли крест в ногах вкапывать, то ли партбилет на гроб класть.
Когда трактор приволок телегу обратно к избе Ештокиных, в ней уже было всё готово к поминкам. Поминать сели за тот же стол, на котором стоял гроб. Валентина и Боброва, суетясь, разливали по тарелкам куриный бульон, сыпали из миски отваренную лапшу. Катерина выставила самогон.
Павел Федосеевич в возникшей тишине поднял наполненную стопку.
– Помянем, – тихо проронил он, и рука его задрожала.
Дмитрий Васютин, обросший седобровый мужик, прибавил, словно досказывая:
– Прямой был человек Федосей. Околицами никогда не кружил. Фронтовик.
Пили все: и мужчины, и женщины. Каждому находилось, что сказать сердечного о деде Ештокине…
Самогон сдабривал грусть, и мало-помалу разговоры за столом переходили сначала на житейские дела, а затем и на политику. К Павлу Федосеевичу, не бывавшему в родных местах много лет, обращались с вопросами. Спрашивали о городской жизни, о людских настроениях, о том, чью сторону держит он. В Станишино знали, что сын Федосея Ештокина сделался помощником народного депутата, потому слушали его поначалу с почтительным вниманием, силясь разобрать: к добру ли для них, деревенских, новая власть?
Павел Федосеевич спотыкался, отвечал нескладно, ощущая, что утратил навык ведения беседы с обитателями деревень. Он пытался что-то доказывать, объяснять, но по выражениям лиц собеседников понимал, что неубедителен и некрасноречив.
– Э, Павлентий, – высказался под конец, словно бы за всех, разочарованный дед Василий. – Когда в город учиться уезжал, толковее был. А что сейчас чирикаешь – не понять. Рыночный механизм… Реанимация сельского хозяйства… А чего его реанимировать-то, собственно? Чем колхозы новой власти не угодили?
– Колхозы за редким исключением убыточны. Из-за них в стране возник острый продовольственный дефицит.
– Станешь тут убыточным, когда тебе ни дорог нормальных не проложат, ни техникой в страду не помогут, – проворчал захмелевший Мелентьев. – Колхозы, что ли, в том повинны? Нет, с таким подходом село не поднять.
– Фермеры должны село поднять, – попробовал убедить Павел Федосеевич. – В колхозах никто больше насильно не держит. Бери землю в оборот, зарабатывай. Правительство вот-вот программу специальную утвердит.
– Фермер – это который сам по себе, что ли? Единоличник? – уточнил тракторист.
– Фермер – это предприниматель. Да, он работает на себя сам. Если средства позволяют, нанимает работников. Колхоз над ним не власть. В Европе, в Америке никаких колхозов нет, зато сельское хозяйство процветает. И дороги, и техника – в сё в образцовом порядке.
Мужики переглянулись.
– Бывал ты будто в этой Америке… – икнул в кулак Мелентьев.
– Лично ещё не успел, но хорошо знаю тех, кто бывал. И их впечатлениям доверяю.
– Значит, по-твоему, правильно, что колхозы распускать задумали? – ещё раз переспросил Васютин.
Павел Федосеевич развёл руками.
– А как иначе перейти к рынку? Город и село должны жить единым хозяйственным укладом. Колхозы – это социализм, то есть, отжившее. Имущество их – на паи и разделить.
– Честная ли делёжка выйдет? А ну как окажется, что у одних пусто, а у других густо станет. Кулачья нам ещё нового не хватало, – Васютин, поугрюмев, огладил костяшкой пальца бровь. – Д емократия твоя за ради кулаков выходит?
Склонность мужиков всё упрощать и вместе с тем заострять коробила Павла Федосеевича, но он продолжал гнуть своё:
– Зачем большевистскую риторику воспроизводить? Не за кулаков, а за трудолюбивых хозяев.
Васютин поглядел на Павла Федосеевича мутно и недобро:
– Наслышан, какие они хозяева. Мне мать про кулаков много чего рассказать успела. В детстве ещё, с ребятнёй, постучали, рассказывала, на святки в кулацкие ворота, а кулак вылез, да только не пряниками угостил, а ледяной водой из ушата.
– Ну причём здесь эти давние страсти? – принуждённо улыбнулся Павел Федосеевич. – Нам сейчас из экономической ямы выбираться надо.
Васютин сузил левый глаз, навалился локтями на стол.
– А в яму-то эту кто столкнул? Не «перестройка»? Не Горбачёв с Ельциным, чтоб их обоих!
– Будет! – прикрикнула вдруг Катерина властно, вставая. – Вы тут раздеритесь ещё…
Застольный разговор прервался, угас.
– Ох, люди-люди… Неужели и впрямь согласия нам меж собой никак не найти? – закрыла вдруг лицо руками Нежданова.
Васютин, будто из стремления сгладить углы, поднялся первым.
– Ладно, Павлентий. Держись. На нас, здешних, обид не держи. Мы от чистого сердца. Что думаем, то и говорим…
Отмякая, он обнял Павла Федосеевича сердечно и хмельно.
За ним стали прощаться и остальные. Каждый чем-нибудь подбадривал Ештокиных: Катерину, Павла Федосеевича, Валерьяна, Валентину.
Бабушка зажгла в потемневшей горнице керосиновую лампу. Валентина принялась вместе с ней убирать посуду, полоскать тарелки в наполненной водой деревянной лохани. Павел Федосеевич продолжал сидеть за столом, свинцовым немигающим взглядом уставившись в его оголённые доски.
– Что, Валерик, увидел: каков он – народ? – проговорил он вдруг, повернув голову к сыну. – Тёмен. Дремуч.
Валерьян, изначально понимавший, что разговор начистоту неизбежен, уклоняться не стал:
– Они тебе конкретные вопросы задавали, ждали, что ты разъяснишь. Ты для них важная птица. В городе преуспел.
– Я и разъяснял, как мог. Кто ж виноват, что они слов не воспринимают? Им про назревшее-перезревшее, про реформаторский курс, а они всё за колхозы эти чёртовы цепляются. Что за рабская психология!
Высокомерие отца было Валерьяну неприятно.
– Какая надо у них психология, – заступился он за мужиков. – Просто живут и видят, что жизнь всё хуже становится. Провода вон красть уже начали. Такой вот он – реформаторский курс.
Павел Федосеевич, сдавленно выдохнув, глянул сыну в глаза:
– Бардак долго не продлится, Лерик. Это всё временно, поверь. Ведь реформы – они только-только начались. Вечно у нас на Руси хотят всего да сразу. И чтобы это всё ещё и с неба упало, само. Для того чтобы реформы успех имели, нужно самим много усилий прикладывать. Себя начинать менять. Вот те же кражи проводов – это, между прочим, коммунистическая мораль аукается. Уважения к собственности она людям не привила. Даже к государственной. А ведь без уважения к праву собственности никакой эффективной, прибыльной экономики не создашь. Так и будут: не сами зарабатывать учиться, а по сторонам завистливо зыркать. Не дай бог, у кого-то получаться начнёт. Всё, караул! Кулачьё!
Катерина, знавшая о крупной ссоре между отцом и сыном, зажгла ещё одну лампу и повлекла Валентину с собой, будто за каким-то делом, в сени.
– Ну куда вы меня? – зашептала ей на ухо Валентина. – Разругаются ж они опять.
– Пускай говорят, – шикнула, затворяя дверь, свекровь на невестку. – П олитика – и х, мужицкое дело. Поговорят и помирятся. Не дело им друг против друга камни за пазухой копить.
Павел Федосеевич и Валерьян впервые за эти два дня остались наедине. Продолжая сидеть на лавках, они глядели друг на друга через стол, неотрывно и недоверчиво.
– То, что с ценами затеяли – это для воспитания чувства собственности, хочешь сказать? – осведомился Валерьян ядовито. – Чтоб буквально над каждой копейкой приучались трястись?
– С ценами, конечно, выходит не очень хорошо. Тут где-то не додумали, не рассчитали, – признал Павел Федосеевич, но тут же бросил, точно козырь. – Но хотя бы продукты на прилавках появились, дикие очереди исчезли. Согласись!
– А толку от этих продуктов, когда денег нет?
– Деньги заработать можно. Той же торговлей, например. Ельцин же не просто так ей полную свободу предоставил. Нашему народу давно пора не на государство смотреть, а самостоятельно зарабатывать учиться. И начинать с самого элементарного.
– Ты что же, мне советуешь на автобусной остановке начать носками спекулировать? – воззрился на него Валерьян. – Или сам собираешься?
Павел Федосеевич протянул через стол руку, положил её сыну на плечо:
– Ты не ершись. Политика политикой, а жизнь жизнью. Раз уж решил самостоятельным стать, то задумайся хотя бы над тем, как именно жизнь у нас перестраиваться будет. Зарплаты и стипендии в ближайшее время индексируют – об этом не беспокойся. Важно определиться с другим. Тебе надо уже сейчас всерьёз подумать, куда после университета идти. На распределение не уповай. Устраивать на работу, как при социализме, государство больше не будет.
– Да я уж устроился, – искривил ухмылкой губы Валерьян. – В ахтёром на проходной КМЗ.
– Все с чего-то начинают, Лерик. Иные американские президенты в детстве курьерами и мойщиками машин начинали. Главное, не задерживайся на этом заводе. Смотри по сторонам. Сейчас такие возможности появляются…
Сам знаю молодых ребят-технарей, которые в иностранные фирмы устраиваются, некоторые даже за границу работать приглашение получают. А ведь и у тебя голова на плечах, в университете ты на хорошем счету. Поразмысли… Я через депутатов в Москве много на кого выходы найти могу. Если хочешь, и для тебя что-нибудь разузнаю.
Валерьян потупился, сцепил пальцы рук, но продолжал молчать.
– Пойми, Лерик: те, с кем ты связался – я имею в виду газету «День», Проханова и всю его красно-коричневую компанию – они безнадёжно отсталые, замшелые люди. Я ведь знаю, что ты у памятника Кузнецову с газетами стоишь, – отец улыбнулся снисходительно. – Но это всё зря. Никто с курса реформ не свернёт. Дело не в Ельцине. Не во мне. Дело в том, что они объективно, исторически назрели. Россия ещё лет за десять до «перестройки» была беременна переменами. Я отлично помню, какие у нас в лаборатории кипели дискуссии в застойные времена. Как все высмеивали вождеймаразматиков, как ругали номенклатуру и вечный дефицит. Как мы завидовали тем, кто ездил в загранкомандировки. С какой жадностью слушали их рассказы… А теперь – вот оно, уже вот-вот. Частная собственность, отмена цензуры, либерализация жизни… Ты, правда, веришь, что общество из-за воплей какого-то Проханова назад к совку повернёт?
Отец давил Валерьяна доводами, сочными характеристиками того, что он ведал и сам. Но принять их его упрямая, самолюбивая душа не могла.
– Гражданская война тоже назрела? – огрызнулся он. – Грузия вон, Карабах уже полыхают вовсю.
– Да что нам Грузия с Карабахом?! Хватит уже мыслить имперскими категориями! – нетерпеливо перебил Павел Федосеевич. – Они, слава богу, теперь независимые страны. Нас их проблемы вообще волновать не должны. Нам надо думать о том, как Россию комфортным для жизни государством сделать. Солженицын, например, ещё полтора года назад писал, что надо сосредоточиться на проблемах самой России. Предупреждал об этом. Жаль, медленно доходит.
– Нашёл тоже пророка в этом Солженицыне… Строчит чего-то из-за бугра, – буркнул Валерьян. – Если люди сплошь нищают кругом, то какое же это обустройство жизни? Обустройство в нищете? У нас в общежитии людям уже на макароны не хватает.
– Я ведь сказал уже: зарплаты индексируют, то есть повысят. Это вопрос решённый, – Павел Федосеевич начал терять терпение. – А работяг этих ты не больно жалей. Нашёл тоже общество… Те они ещё пьяницы и бракоделы! И на нас – на интеллигенцию – волками смотрели во все времена. Как же точно их великий Булгаков описал. Шариковы и есть: грубые, завистливые, тупые.
– Любишь ты на людей ярлыки навешивать…
Некоторое время они сидели, раздражённые друг другом, не зная, как возобновить разговор. Затем Валерьян спросил:
– Правда, что планы реформ Ельцину американские советники пишут?
– Ну не Ельцину персонально, а кабинету министров, – поправил Павел Федосеевич, расправляя плечи. – Разработкой конкретной экономической программы занимается зампред правительства Егор Гайдар. Профессиональный экономист, доктор наук, заметь. А то, что его западные специалисты консультируют – только к лучшему. Они действительно знают, как рыночная экономика работает на деле. Они профессионалы.
– И с чего ж это они так нашей жизнью-то озаботились вдруг?
– Озаботились, потому что «железный занавес» рухнул, и Россия открылась миру. Хватит уже лепить из Запада образ врага. Он нам в трудный исторический момент руку помощи протягивает, а твой «День»…
– А «День» – единственная газета, что людям глаза на происходящее открывает, – перебил Валерьян с убеждённостью.
Павел Федосеевич зажмурился, в бессилии уронил голову, хлопнул себя ладонью по лбу.
– Господи, сын! Ну какой ты, честное слово, упрямец! – воскликнул он, отчаиваясь. – Прямо Базаров наоборот! Судьба наша русская такова, что ли?!
Пламя стоящей на столе керосинки заколебалось, иссякая. По напряжённым лицам отца и сына заплясали багровые тени, укрупняя и огрубляя черты.
– IX —
Меркнущие надежды на сытную, благостную жизнь породили брожение. Зарождаясь в ругани стихийных сборищ, в очередях за скудеющей получкой у касс, в первый же пореформенный месяц оно охватило множество городов России. Недовольство ширилось даже в Москве – столице демократической революции. Улицы, учреждения, трамваи каждодневно заполонялись разочарованными, терпящими суровую нужду людьми. Город тонул в раздорах, слухах.
В первую февральскую неделю, особенно в вечерний час, на выходах из станций метро, на транспортных остановках, у заводских проходных стали возникать агитаторы. Крепкие усатые дядьки, напоминавшие с виду рабочих бригадиров, взволнованные пенсионеры, иногда женщины, совали идущим мимо машинописные листовки.
В листовках говорилось:
Товарищ! Если ты не можешь спокойно смотреть, как грабят народ, как распродают державу иностранцам, как плодят нищих; если ты желаешь счастья своим детям, уверенности в будущем своей семье; если не терпишь ложь и предательство – останови геноцид! Добивайся вместе с нами отставки продажного правительства Ельцина! Присоединяйся к походу на «Белый дом»!
Ельцин обманул народ. Его правительство продолжает антинародную политику Горбачёва. Идя к власти, Ельцин обещал заботиться об интересах простых людей. Став президентом, он перечеркнул свои обещания. Сегодня его заботит не благосостояние народа, не развитие экономики, а смена общественного строя, взращение класса паразитов – опоры его власти.
Поправ Конституцию страны и волю народа, выраженную на референдуме 17 марта 1991 года, правительство Ельцина поставило себя вне закона, перешло в услужение к иностранному капиталу и тащит народы к братоубийственной войне.
Товарищи! Братья и сёстры! Надеяться не на кого. У народа остался последний шанс – мирным путём отстранить от власти правительство, предавшее национальные интересы. Если не ты, то кто?
Сбор участников похода 9 февраля в 10:30 на Крымском валу (м. «Парк культуры»).
Российская коммунистическая рабочая партия
Движение «Трудовая Москва»
Резким и ясным содержанием листовки пронимали обманувшихся в ожиданиях служащих, инженеров, водителей автобусов, рабочих. С агитаторами вступали в разговоры. Некоторые из осторожности переспрашивали:
– А разве компартию не запретили? Ельцин ведь лично указ подписал…
– Это горбачёвскую КПСС [3 - Коммунистическая партия Советского Союза, правила в Советской России (Советском Союзе) под разными названиями с ноября 1917?го по август 1991 года. – Прим. ред.]запретили. Туда им, оппортунистам, и дорога.
– А Анпилов?
– Анпилов возглавляет движение «Трудовая Москва». Это движение рядовых коммунистов.
Листовки клали в карман и уносили с собой, показывали на работе, соседям по дому.
Агитацию против Ельцина вели не только коммунисты. Энергичный Владимир Жириновский, бывший кандидат в президенты России, эксцентрик и демагог, собирал в Москве сходки. На них, исходя криком, он грозил правительству восстанием, обещал разогнать спекулянтов, покарать жуликов, изменников, барыг:
