скачать книгу бесплатно
Вечером в общежитии, поднимаясь с привезёнными из Москвы газетами на свой этаж, Валерьян неожиданно столкнулся с матерью.
– Мама?! – опуская к ногам ношу, удивлённо воскликнул он.
Первое время после его ухода из дома она приходила к нему постоянно, умоляя вернуться. Ожесточённое упорство сына, не желавшего примиряться с отцом, глубоко её ранило. После каждого их нового, невыносимо тягостного разговора она уходила с катящимися по щекам слезами, а Валерьян, оставшись один, подолгу неподвижно смотрел через окно на редеющие древесные кроны, на выдуваемые из них ветром листья, ощущая, как и внутри него всё холодеет.
Сложно переплетались в нём чувства к матери: любовь, сострадание, жалость, вина…
– Лерик! – завидев сына, просияла спускавшаяся по лестнице ему навстречу мать. – Наконец-то!
Она обняла Валерьяна.
– А я пришла: стучу-стучу, а дверь заперта, никто не открывает, – рассказывала Валентина. – Потом тётка какая-то проходила по коридору, сказала, будто ты с раннего утра куда-то ушёл.
– Корнеиха, наверное, – предположил Валерьян. – На трамвайной остановке её повстречал.
Не сговариваясь, они поднялись на этаж, вошли в его комнату. Та была пуста – Лутовинов не вернулся ещё со смены.
– Так где ты был-то? – стала допытываться Валентина, пристально глядя на его объёмистую сумку. – Чего это ты принёс?
Валерьян интуитивно угадывал, что рассказывать ей о поездке в Москву не стоит. Она только пуще изойдётся тревогой.
– А, соседу просили передать, – кивнул он на пустую кровать Лутовинова. – Вещи кое-какие.
Валентина почуяла, что он не говорит правды.
– Всё скрытничаешь, скрытничаешь… – упрекнула она.
Мать села рядом с ним на кровать.
– Живёшь-то хоть как? Дикий прямо стал. Сам даже не зайдёшь.
– Мама, ну ты же знаешь… – нетерпеливо прервал Валерьян. – Д нём ты работаешь. Вечером он дома почти всегда.
– Что ж теперь, вообще про мать позабыть?
– Я сам работал. Плюс экзамены сдавал. Вот толькотолько сессия закончилась.
– Хорошо закрыл?
– Нормально. Стипендия будет.
– Слава богу, – у Валентины вырвался вдруг грудной стон. – Жизнь-то прямо кувырком пошла! Цены сумасшедшие… Денег ни на что не хватает… У меня сердце кровью обливается, как подумаю, каково тебе здесь одному!
Валерьян помолчал, понимая, что не стоит искусственно бодриться.
– А вам каково?
– Кое-как держимся. Я как вернусь из магазина, так валерьянку пью. Хорошо ещё в прошлом году почти всё успели со сберкнижки снять. Помнишь, когда ещё Павлов этот, путчист, денежный обмен затеял? А у других прямо прахом всё на глазах идёт. В нищих превращаются.
Голос матери звучал расстроенно и растерянно, как будто она сама не могла до конца поверить в необратимость происходящего. Содрогаясь от собственных слов, она продолжала:
– Никитины-то знаешь, как погорели? Юлю видела на днях – так словно не в себе, ходит как привидение. У них, оказывается, четыре с лишним тысячи на сберкнижке было отложено. И вот на тебе – даже не снять! Счета-то все с прошлого года по-прежнему заморожены. Представь, какой это кошмар: горят твои же собственные деньги. Буквально, считай, горят, а ты и сделать ничего не можешь! Дмитрия-то её от расстройства сердечный приступ прямо на работе хватил. На «скорой», говорит, увезли.
– Дмитрия Борисовича? – удивился Валерьян. – Он же крепкий всегда был.
– Так и я о том. Не болел никогда ничем, на водку не налегал. А тут бах – приступ. Вот жизнь пошла! Людей прямо до гроба доводит.
Надолго мысль Валерьяна на покладистом, склонном поддакивать во всём жене работнике горкомзема Никитине не задержалась.
– У меня тоже товарищ в больницу недавно слёг. С инфарктом, – сумрачно поведал он.
– У тебя? – Валентина, опешив, воззрилась на сына. – А сколько ж ему лет?
– Лет ему прилично. Но мы товарищи. Близкие, – кратко пояснил Валерьян. – И не из-за денег сердце у него болело.
Мать глядела на него настороженно и пытливо:
– Ой, Лерик, что за жизнь у тебя – н е пойму…
Валерьян встал, вышел на кухню, вскипятил чайник.
– Давай лучше чаю попьём, – предложил он.
Чай был пустым, без сахара. Валерьян, стеснённый в средствах, забросил покупать сладости.
– Так расскажи, как ты всё-таки живёшь? – мать повернула разговор к прежнему. – Правда: как о тебе подумаю, так прямо дрожь пробирает. Ведь что зарплата твоя, что стипендия – это ж теперь совсем гроши.
– Гроши, – признал Валерьян. – Но у нас столовая хорошая есть при заводе. В ней всё по-прежнему дёшево. В неё со всех цехов толпами отъедаться ходят.
Валентина печально вздохнула, отодвинула от себя чашку.
– Ну, а… дальше как быть думаешь?
– Сложно сейчас что-то определённое думать. Сама же видишь, – сказал Валерьян, – я на четвёртом курсе. Окончу – решу.
– Сынок, – просительно обратилась мать. – Ты зря на отца зло держишь. Он не враг тебе. Он всё равно, несмотря ни на что, очень за тебя переживает.
Валерьян нахохлился, насупил брови.
– То, что с ценами твориться начало, его тоже очень расстраивает, поверь. Не такого он ждал, – как могла, пыталась смягчить его Валентина.
– Ну пусть тогда Ельцину в Кремль напишет, – уголки губ Валерьяна чуть вздёрнулись в язвительной улыбке. – Или направит через депутата этого своего… Винера… запрос.
– Ты злишься. Злость копишь…
– Просто говорю, что думаю. За бешеные цены демократов благодарите. И за приступ у Никитина – тоже их. Это они нам такую жизнь устроили…
– Ну пожалуйста… – взмолилась Валентина. – Не трогай ты эту политику! Я не про неё пришла говорить.
– А что не трогай-то! – начал закипать Валерьян. – Буду трогать! Душу ты мне своими разговорами расковыряла опять.
– Лерик…
– Вот они – демократические реформы! Вот она – жизнь при рынке! Денег нет – твои заботы. Хоть подыхай! И ничего не поделаешь. Это – капитализм. Или отец тебе как-то по-другому всё преподносит?
Валентина вдруг опустила голову, зажмурилась, утопила в ладонях лицо.
– Да что ж ты, а!.. Да кто ж вам мозги-то всем поперепутал?! Ведь жили же мы раньше по-людски. Была семья как семья!
Валерьян сник, утихомиренный её рыданиями, точно ушатом воды.
– Мама…
– На меня-то хоть не злись. На свою мать, – всхлипывала Валентина. – Я-то тебе какое зло причинила?
Валерьян корил себя за вспышку, но слова утешения не шли на одеревеневший язык.
С жалобами и причитаниями Валентина принялась снова уговаривать его вернуться домой. Она то жалела его за житейскую неустроенность и бедность, то упрекала в бессердечии, то упрашивала пожить дома хотя бы временно, «до снижения цен». Последним аргументом мать давила сильнее всего, оттого Валерьян, утомившись отнекиваться, опять вспылил:
– Вернуться?! Сейчас? Хочешь, чтобы я, как побитый щенок назад приполз? За кого меня принимаешь?!
Валентина отшатнулась, испуганная резкостью и вместе с тем грубоватой правдивостью его слов.
– Лерик… – пролепетала она, моргая слезящимися несчастными глазами. – Ну какой же ты, а…
…Вернувшись с автобусной остановки, до которой проводил мать, Валерьян долго не мог найти себе места. Слонялся взад-вперёд по коридору, сварил на кухне пшённой каши, но так и не сел есть.
Множество мыслей клубилось в его мозгу. Сильные, противоречивые чувства распирали, не позволяя успокоиться.
– Ах ты… – выдыхал он, сцепляя за затылком ладони.
Желая прогнать мучительные думы, он принялся распаковывать привезённые газеты. Просматривая свежий номер, присел в изголовье кровати, задвинул в угол подушку.
Под ней обнаружился белый конверт. Недоумевая, Валерьян взял его в руки. В конверте были деньги: несколько зеленоватых сторублёвых купюр, красные десятирублёвки, синие «пятёрки». К деньгам была приложена записка от матери: «Сынок, не отказывайся. Умоляю!»
Валерьян с полминуты туповато глядел на клочок бумаги, на деньги, даже не пытаясь их считать.
Затем швырнул и конверт, и деньги на тумбочку, бухнулся ничком на кровать.
– Мама-мама…
– VII —
Частная торговля забурлила и в Ростиславле. Барахолки возникали в каждом микрорайоне, иногда в совершенно неподходящих для занятия коммерцией местах.
Беговые дорожки городского стадиона заставили палатками и грузовыми контейнерами, в которых продавали одежду, домашнюю утварь, шапки, сапоги. Самые неимущие торговцы, спеша закрепить за собой место, сколачивали из досок навесы, иногда ютясь по трое-четверо под одним. Хоронясь за спинами покупателей, к прилавкам подлезали вороватые цыганята. На свободных пятачках суетились напёрсточники, двигали по подостланным картонкам пиалы, сыпали солёными шутками, громко зазывая в денежную игру.
Возле автобусных и троллейбусных остановок тоже образовывались толкучки. Товары раскладывали на деревянных ящиках и поддонах, укутанные в тулупы торговцы сидели тут же, в стужу, в снег. Вокруг торгующих сладостями крутились дети. Иногда какой-нибудь мальчишка проворно хватал шоколадку и пускался с ней наутёк. Вслед ему неслись злобные ругательства, крик.
С утра и до позднего вечера на всяком из этих гомонливых торжищ продавали, спекулировали, попрошайничали, крали…
Только жизнь, несмотря на множащиеся продуктовые и вещевые рынки, сытнее не становилась. Цены повсюду лезли и лезли вверх.
К началу февраля, спустя месяц после снятия ограничений по взиманию платы, за мясо в магазинах требовали по семьдесят пять рублей, за килограмм варёной колбасы – под пятьдесят. Стоимость яиц достигла восемнадцати рублей за десяток, буханка белого хлеба подорожала до четырёх с полтиной. Мясо, колбасу, картофель, крупы покупали мизерными порциями, прося продавцов отвешивать их не более чем по триста – триста пятьдесят грамм.
Возле гастрономов начинали собираться волнующиеся скопища. Образовывались они стихийно, стоило кому-нибудь, голосистому и напористому, начать на всю улицу костерить ценовую реформу и хапуг-торгашей. Ораторами чаще оказывались женщины, не сумевшие перед этим ничем разжиться на скудные рубли. Их сразу обступали, им поддакивали с горячим участием, им хлопали.
Такие митинги бывали скоротечны. Люди разбредались, как только крикун-заводила, прооравшись, утихал. Но через короткое время скопища образовывались вновь: у гастрономов, перед центральным универмагом. Заражаясь настроениями заводил, толпы то впадали в отчаяние, то распалялись гневом.
По Ростиславлю расползались слухи: о голодающих одиноких стариках, о баснословных барышах спекулянтов, о налётах на продовольственные склады и коммерческие ларьки.
В один из дней к недобро рокочущей массе сотни в полторы человек, запрудившей подход к одному из главных городских гастрономов, подъехали журналисты с областного телевидения. Встретили их неприветливо. К оператору, установившему на треноге камеру, полезли со всех сторон, маша руками и крича в объектив. Корреспонденту не давали и слова произнести в микрофон.
– Наконец-то появились! Ну слушайте, что народ власти сказать имеет!
– Передайте в эфир!
Журналистов взяли в кольцо, изливая накипевшее:
– Вы почему не показываете, как простым людям живётся? – сердито выговаривал корреспонденту бородатый, в протёртом на локтях ватнике старик. – Вы что, не знаете, что с народом творят?
– Вот, что честный человек теперь на зарплату купить может! Вот, полюбуйтесь! – покрасневшая от мороза женщина трясла перед камерой тощим кульком крупы. – Одна живу, дочь воспитываю школьницу!
– Вы вон у них, у торгашей поинтересуйтесь, – крючковатым пальцем указывал в направлении магазина пенсионер в очках. – Как им не совестно обдирать народ? Рубашку же последнюю с нас срывают…
– Что делают-то с нами г-гадюки-правители?! – хрипела морщинистая старуха с волосящейся родинкой на щеке. – До чего доводят?!
Смешавшийся корреспондент вжал в плечи голову, не зная, как быть. Он страшился, что его примутся бить.
– Правду, наконец, покажите! Телевидение, называется… Сколько можно дурить людей?
По вечерним новостным выпускам сюжет о прокатившихся по городу стихийных выступлениях действительно пустили, но снятое подали в ином ключе: общий план толпы не показали, телезрители не могли представить её численности. Мелькнули крупные кадры с дряблыми старческими лицами, убого одетыми людьми. Затем, словно для контраста, на экранах появились снятые в другом месте коммерческие ларьки, изобильные витрины, упитанные молодцы, девицы в дублёнках.
– Приобщение жителей Ростиславля к рыночным отношениям, как и следовало ожидать, не проходит гладко, – вещал за кадром самоуверенный голос. – Пока старшее поколение возмущается ростом цен и требует призвать спекулянтов к ответу, современно ориентированная молодёжь быстро осваивает навыки ведения частного хозяйства. Меняющаяся на глазах жизнь предъявляет населению жёсткие требования. Не соответствовать им – не соответствовать духу времени. Чем скорее наше общество осознает эту простую истину, тем больше у него шансов стать, наконец, богатым, процветающим и по-настоящему свободным.
Такой репортаж лишь растравил в бедствующих злобу. Изливаться она стала на всякого, кто запомнился людям как демократический агитатор или активист. Досталось и Павлу Федосеевичу, отцу Валерьяна.
Вечером на автобусной остановке к нему прицепился нетрезвый, в облезлой ушанке тип:
– Слышь, а ты ведь депутата нашего Винера помощник? Так? – приглядевшись к Павлу Федосеевичу, спросил он вдруг с неприязнью.
Тараща хмельные глаза, он бесцеремонно дёрнул Павла Федосеевича за пуговицу пальто.
– Так?!
Павел Федосеевич отпрянул, вырываясь, прижал к груди портфель.
– Вы, собственно, кто?
