скачать книгу бесплатно
О себе подробнее напишу в следующий раз, пока скажу, что сидим мы с Д<митрием> С<ергеевичем> в Гомбурге, где жара и скука, приходится, кроме того, менять квартиру, а уехать куда-нибудь в другое место – нет энергии, ибо мы оба хотим писать, для чего необходимо сидеть на месте. Я чувствую себя недурно, гораздо лучше, чем в прошлом году. Расскажите мне о себе, что делали, что писали, как живется? Об успехе вашей книги я кое-что знаю. Что Николай Николаевич? Он в городе? Как здоровье ваших? Сердечный привет им от меня. Не собирается Дмитрий Васильевич за границу, на воды? Жду известий, крепко обнимаю и целую вас. Еще раз спасибо.
Ваша всей душой
З.Мережковская.
Недавно сюда приехала Лиза Овербек. Она кланяется вам, благодарит за письмо. Mrs. Splatt в Россию не приедет, а Лиза надеется видеть вас осенью в СПб[265 - 15 мая 1900 г. Комаровой из Флоренции написала сама Е. Овербек. Приведем большую выдержку из ее письма, поскольку оно приоткрывает некоторые обстоятельства отношений Овербек и Гиппиус. «Quant ? moi, je crois que Mrs. Splatt vous a dit que je demeure avec les Mеrejkovskis maintenant? C’est vrai que je n’еtais que quelques mois en Angleterre l’еtе passе et que j’ai rеjoint Zina et Dmitry Serg. en Italie cet automne. Nous еtions d’abord ? Rome, puis nous sommes restеs en Sicile pendant trois mois et nous sommes ? Florence pour le moment o? nous resterons jusqu’au 24 mai, pour aller en Allemagne ensuite; Zina et son mari ? Homburg et moi chez des parents ? Coblence. Zina se porte tr?s bien et moi aussi je me porte mieux qu’au commencement de cet hiver. Je voudrais tant, si vous le permettez, vous parler tout a fait franchement de mes plans et mes idеes. Vous m’avez tеmoignе tant d’intеret amicale que j’ose vous regarder comme une vеritable amie et je suis sure que vous me comprendrez. C’est si triste qu’on bonheur soit si souvent obtenu ? la condition de souffrance d’un autre; ainsi, pendant les deux annеes passеes j’ai souffert beaucoup ? cause de la souffrance que je devais donner ? ma mere, qui est si bonne et qui m’a tant aimеe. Pendant son sеjour ? Pеtersbourg vous avez probablement senti qu’il existait des rеlations assez pеnibles entre ma m?re et Zina, ce qui m’a mis, moi aussi, dans une situation tr?s difficile. Il est impossible de juger ce qui est bien ou mal dans ce cas; chacune a raison et chacune a tort. Le fait est pourtant, que ce deux natures ne peuvent se comprendre et c’est par cela que Mrs. Splatt ne peut plus s’adresser ? Zina pour ce que ca soit. Moi j’aime Zina de tout mon coeur et je l’ai peut ?tre vue de plus pr?s que personne; mais j’ai parfois des dоutes tr?s fortes si, pour mon art, il est bien que je suis toujours aupres d’elle. Je suis trop faible pour ne pas ?tre avalеe par une nature plus forte et je crains que, pour une artiste, la premi?re condition est la libertе, intеrieure et extеrieure. Zina n’est point de mon avis: elle pense que ce n’est qu’avec elle que je puis me dеvelopper et crеer quelque chose digne dans mon art. Un des sentiments les plus forts en moi c’est mon amour pour la Russie, ma patrie, et je crains que je commence ? confondre un amour pour Zina avec celui pour la Russie. Ainsi, pour ?tre claire sur moi-m?me je voudrais voir mon pays et vivre la indеpendante de Zina, – pour quelque temps seulment peut ?tre,– jusqu’? ce que j’ai reconnu moi-m?me o? est la vraie force. Je m’ai presque pas de connaissances en Russie, mais il me semble que c’est une occasion formidable d’aller maintenant en Russie avec Mrs. Splatt, voir la Russie avec des yeux frais. D’ailleurs, je dеsire de tout mon coeur d’еffacer le souvenir pеnible de son premier sеjour ? Pеtersbourg et je crois que je le pourrais, si je vivais avec elle, parmi des gens intelligents et sympatiques qui sont des vrais Russes! Cepеndant, cette idеe, tr?s simple, est difficile ? exеcuter ? cause du charactere exceptionel de Zina. Elle n’approuve ni comprend une sеparation et elle veut que je retourne en Russie avec elle et son mari ? la fin du mois le juin. Pour rien au monde je voudrais une rupture avec elle: je l’aime, premi?rement; et aussi je lui dois tant de choses, elle a еlargit mes horizons comme personne ne l’a jamais pu faire et j’esp?re toujours encore d’apprendre d’elle. Certes, elle est faible parfois, mais ses idеes sont toujours fortes et nobles» (РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 324. Л. 3–4). Перевод: «Что касается меня, то, я думаю, миссис Сплатт вам сказала, что я сейчас живу с Мережковскими. На самом деле прошлым летом я провела всего несколько месяцев в Англии и присоединилась к Зине и Дмитрию Серг<еевичу> этой осенью в Италии. Сперва мы были в Риме, потом три месяца жили на Сицилии, а сейчас мы во Флоренции, где останемся до 24 мая, чтобы потом отправиться в Германию; Зина с мужем в Гомбург, а я в Кобленц к родителям. Зина чувствует себя очень хорошо, и я тоже чувствую себя лучше, чем в начале этой зимы. Я бы так хотела, если вы позволите, поговорить с вами совершенно откровенно о моих планах и замыслах. Вы выказали ко мне столько дружеского интереса, что я осмеливаюсь смотреть на вас как на истинного друга и уверена, что вы меня поймете. Как печально, что счастье так часто достигается ценой страдания другого; так, за два прошедших года я много страдала из-за тех страданий, которые должна была причинить своей матери, которая так добра и так меня любит. Во время ее пребывания в Петербурге вы, возможно, почувствовали, что между моей матерью и Зиной существуют мучительные отношения, что поставило и меня в очень трудную ситуацию. Невозможно судить, кто тут прав или виноват, каждая и права и неправа. Факт, однако, остается фактом: эти два существа не могут понять друг друга и потому миссис Сплатт больше не может обращаться к Зине за чем бы то ни было. Я люблю Зину от всего сердца, и я, может быть, видела ее так близко, как никто; но временами у меня возникают весьма сильные сомнения, хорошо ли для моего творчества, что я все время нахожусь рядом с нею. Я слишком слаба, чтобы не быть поглощенной более сильной натурой, и боюсь, что для художника первое условие – это свобода, внутренняя и внешняя. Зина совсем не разделяет моего мнения: она полагает, что только с ней я могу развиваться и смогу создать что-либо достойное в искусстве. Одно из самых сильных моих чувств – любовь к России, к моей родине, но я боюсь, что начинаю смешивать любовь к Зине с любовью к России. Итак, чтобы ясно понять самое себя, я хотела бы увидать мою страну и пожить там независимо от Зины, – может быть, лишь краткое время, – до тех пор, пока сама не пойму, в чем истинная сила. У меня почти нет знакомых в России, но мне кажется, что отправиться сейчас в Россию с миссис Сплатт, увидать Россию свежими глазами – отличный случай. К тому же я ото всего сердца хочу загладить тяжелые впечатления от ее первого пребывания в Петербурге, и я полагаю, что смогу это сделать, если буду жить вместе с ней среди умных и симпатичных людей, каковы настоящие русские! Однако эту идею, весьма простую, трудно претворить в жизнь из-за исключительного характера Зины. Она не одобряет и не понимает разлучения и хотела бы, чтобы я вернулась в Россию с ней и ее мужем в конце июня месяца. Ни за что на свете я не хотела бы порвать с нею: прежде всего, я ее люблю; к тому же я ей стольким обязана, она расширила мои горизонты, как никто и никогда не мог этого сделать, и я все время надеюсь еще многому научиться у нее. Конечно, временами она бывает слаба, но мысли ее всегда сильны и благородны».].
Пишите мне прямо в Гомбург, без адреса, ввиду перемены квартиры. На почте нас знают.
21
B<ad>. Homburg
Villa Ernst.
8 Августа 1900.
Давно бы вам ответила, дорогая Варвара Дмитриевна, но пришлось переезжать на другую квартиру, возня, неустройство, неудобство… Пишу вам, немножко придя в себя. Тут еще смерть Урусова, которая на меня ужасно подействовала. Мы обе с вами его от души любили. Он ни разу не приезжал в Петербург без того, чтобы не провести у нас вечер или два. Это был истинно незаменимый человек, сердце у него было редкое, удивительное. Андреевский писал мне, что перед смертью А.И. перенес невероятные страдания, принуждены были день и ночь смотреть за ним, так как он покушался на самоубийство. Начало последнего припадка болезни доктора просмотрели, приняв головную боль от сорокаградусной температуры за невралгию. За несколько дней до смерти его считали вне опасности. Что случилось в эти последние дни – я не знаю. Причаститься он пожелал сам, он, неисправимый материалист, радостный эпикуреец! Какой переворот произошел в нем? Затуманился ли мозг его – или просветлел? Какая во всем этом неразрешимая тайна! Ничто не имеет такой власти над моей душой, как смутная мысль, и мысль об этой тайне:
…И ноша жизни, ноша крестная,
Чем далее, тем тяжелей.
И ждет кончина неизвестная
У вечно запертых дверей[266 - Цитата из стихотворения Гиппиус «Крик» (1896). О последних днях и смерти А.И. Урусова, последовавшей после тяжелых страданий 16 июля 1900 г., см. подробнее: Андреевский С.А. Книга о смерти. М., 2005. С. 242–243.].
_________
Однако письмо мое совсем в минорном тоне. А я хотела еще поговорить с вами о вашей пьесе. Она очень меня интересует. Вот уже год, как я думаю о пьесе, а все не решаюсь написать. Очень это трудно. И риск большой для человека, который живет литературой. Напечатать все-таки легче, нежели поставить. Скажите, где пойдет ваша?[267 - Единственная пьеса Комаровой – «Каролина Нейбер», была поставлена Театром Литературно-художественного общества (Суворинским) в 1900 г.] Суворин мне писал, что он даже премию учредил за хорошую пьесу, а все-таки нет ее[268 - См. об этом: «Заседание нашего общества о премиях. Принят проект: 3 премии 1000 руб., 500 и 300. Дирекция выбирает жюри и составляет программу для получения премий» (Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 1999. С. 368; запись от 18 февраля 1900). Представленные на конкурс пьесы, как можно судить по тому же дневнику, Суворину активно не нравились. Однако пьеса Комаровой была ею не представлена на конкурс, а просто дана Суворину для чтения (Там же. С. 382; запись от 21 марта. Название пьесы искажено). О современном состоянии драматургии Гиппиус писала самому Суворину 24 июня/6 июля 1900 (Литературное наследство. Т. 106, кн. 1. С. 59).]. Представляли ли вы вашу в цензуру? А в комитет? Там ведь теперь молодые люди сидят[269 - Речь идет о Театрально-Литературном Комитете при Дирекции Императорских театров, определявшем пьесы, возможные в этих театрах для постановки. После смерти Д.В. Григоровича в декабре 1899 г. с 8 января 1900 г. в его состав был включен Ф.Д. Батюшков, пригласивший туда и Д.С. Мережковского, а после выхода И.А. Шляпкина в октябре 1899 г. членом стал Д.В. Философов (выбывший, правда, из состава Комитета 10 марта 1901). Следует отметить, что пьеса Комаровой среди одобренных для постановки не числится.]. Напишите мне подробно, подробно о вашей пьесе, и о заглавии, и сюжете, хотя бы в главных чертах. Как вы справились со сценичностью? – Я написала маленькую пьеску в трех картинах, полуфантастическую, совершенно негодную для русской сцены по цензурным условиям. Ее переведут на фр<анцузский> язык, может быть, пойдет в Париже, хотя вряд ли понравится французам, ибо она даже без любви. Нет ни “его”, ни “ее”, а только дети да отшельники[270 - Имеется в виду программная для Гиппиус драма «Святая кровь» (впервые: Северные цветы на 1901 год, собранные книгоиздательством «Скорпион». М., 1901). Там действительно действуют отшельники – о. Пафнутий и его послушник Никодим, а также русалки и ведьмы, которые, однако, могут восприниматься как дети. Ср. начало второй картины, когда о. Пафнутий говорит о русалочке: «Живая! Живая девочка, Никодимушка! Ведь ты ребенка чуть не убил! <…> Девочка, а девочка!» (Гиппиус З. Пьесы. Л., 1990. С. 18).].
Смотрите же, милая Варвара Дмитриевна, жду от вас скорой весточки. Как это Николай Николаевич ухитрился так крепко простудиться? Надеюсь, он совсем здоров. Будете писать Дм<итрию> В<асильеви>чу – кланяйтесь от меня. Что сказать вам о ваших новых знакомых – Щ<епкиной->Куп<ерник>, Яворской, Арабажине и т.д.? Ничего не скажу: хорошего о них ничего не думаю, а дурное… нужно говорить с осторожностью[271 - Гиппиус пишет об известных петербургских театральных деятелях: Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (1874–1952) – драматург и переводчица; Лидия Борисовна Яворская (в замуж. кн. Барятинская; 1871–1921) – знаменитая актриса (ее письма к Комаровой марта–ноября 1900 г. – РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 493; из писем Щепкиной-Куперник сохранилась лишь небольшая записка – Там же. Ед. хр. 486); Константин Иванович Арабажин (1866–1929) – журналист, много занимавшийся театральной критикой. Отметим, что в начале 1900 г. Яворская попросила у Мережковского разрешения поставить в свой бенефис трагедию Софокла «Антигона» в его переводе, на что Мережковский дал согласие. Щепкина-Куперник и Яворская состояли в близкой дружбе.]. Я лично всегда от них держусь подальше, мож<ет> б<ыть>, даже с несправедливой холодностью, но ведь это уж мои индивидуальные ощущения. Напишите мне теперь, что вы сами о них думаете. Романа моего не читайте![272 - Речь идет, судя по всему, о ранее упоминавшемся романе «Сумерки духа», окончившемся печатанием в июле.] Там такие неистовые опечатки, что нельзя в руки взять! Я сама дам вам оттиск. Об «Альме» я написала статейку, которая идет в «М<ире> Иск<усства>»[273 - «Альма» – трагедия Н.М. Минского (СПб., 1900), чтение которой в Литературном обществе Комарова в цитированных нами ранее мемуарах вспоминала среди наиболее запомнившихся событий. Статья Гиппиус о ней – «Торжество в честь смерти»: «Альма», трагедия Минского // Мир искусства. 1900. Т. 4. Литературный отдел. С. 85–94. Вопреки самоуничижительному отзыву Гиппиус, статья имела принципиальное для автора значение.]. А что вы о ней думаете? Столько вопросов! Следующее письмо напишу длиннее.
Пока – обнимаю вас от души и прошу, по отношению ко мне, никогда не быть Фомой.
Ваша Зин. Мережковская.
22
B<ad> Homburg
Villa Ernst.
10 Авг<уста> <1>900.
Дорогая Варвара Дмитриевна, только что получила ваше милое письмо и спешу ответить. Я так рада восстановлению отношений между нами, отношений прочных – хочу верить, – ибо они основаны на искренности и бескорыстии, главным образом на искренности. Я хотела бы всегда, при всяких обстоятельствах видеть в ваших письмах (и словах) их прямой смысл, без нужды читать между строками, – как это часто приходится делать с другими людьми – разбираться в намеках и т.д. Я уверена, что если вам что-нибудь не понравится во мне, вы скажете мне это прямо. Я с своей стороны по натуре склонна к откровенности, но люди ее не любят, как я узнала из опыта, а жизнь хорошая школа, которой самое простое благоразумие велит подчиняться. Я готова даже признать, что излишняя откровенность не хороша, можно быть искренним без нее; но вот тут-то и нужна большая тонкость, чтобы отличить излишнее от необходимого, без которого искренность страдает. Какой у меня противный почерк и длинные периоды! Одна вступление заняло пол-письма. Об Урусове – вы точно подслушали мою мысль. Я именно так, как и вы, объясняла его предсмертную религиозность. Я хотела написать о нем два слова, но на свежей могиле трудно писать, к тому же «Мир Иск<усства>» очень просил Дм<итрия> С<ергееви>ча написать теперь же несколько строк, и я ограничилась лишь некоторым сотрудничеством в статейке супруга[274 - Мережковский Д.С. Памяти Урусова // Мир искусства. 1900. Т. 4. Литературный отдел. С. 36–37.], который теперь по горло занят своей громадной работой о Толстом и Достоевском[275 - Книга Мережковского «Лев Толстой и Достоевский» (печаталась в журнале «Мир искусства» в 1900–1902 гг.).]. Мне кажется, вы с Урусовым были ближе, чем я. Вы с ним переписывались[276 - Письма Урусова к Комаровой (преимущественно на французском языке) за 1895– 1899 гг. см.: РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 452.], я – никогда, между вами мог возникнуть вопрос, есть ли (или нет их) точки внутреннего соприкосновения, между нами эти точки были очень известны. Глубокая симпатия с моей стороны к нему как к человеку, общие друзья, живые и мертвые, каковы Флобер и Бодлер, и др. Он, я думаю, хотя, конечно, любил меня в ответ на мою искреннюю дружескую любовь, – особенно не признавал меня ни как писательницу, ни как поэтессу. И я с этим всецело мирилась. Моя скромная комната была, как он говорил, «оазисом» для него, где собирались его лучшие друзья и единомышленники, а я была хозяйкой оазиса, вот и все. Видите, пожалуй, у него со мной было куда меньше точек соприкосновения, чем с вами, но я этим ничуть не огорчалась, мне казалось, по всяким соображениям, что именно так и должно быть, и я им, Урусовым, радовалась для себя и от себя, не заботясь, доставляю ли я ему собою какую-нибудь радость. Я знаю, что это эгоистично, но как быть, если нельзя иначе? И я в самом деле слишком восхищалась им, каков он был, для того, чтобы его отношение ко мне могло повлиять на нашу дружескую близость.
Я горько раскаиваюсь, что не взяла за границу вашей книги[277 - Имеется в виду упоминавшаяся выше книга о Жорж Занд (неясно, в каком варианте – русском или французском).]. Вы знаете, уже полтора года, как я не живу на месте, вечно переезжая, с того дня, как мы с вами виделись в последний раз. В Петербурге я пробыла осенью лишь 3-4 недели, время, чтобы приготовиться к итальянской зимовке. Мы старались взять как можно меньше багажа. Я просила З.А. Венг<еров>ву привезти мне вашу книгу в Рим. И, вообразите, она ее привезла! И только сразу объявила, что не даст мне на нее посмотреть, ибо все 10 дней, кот<орые> она провела в Риме, она писала статью об этой книге, статью тоже мне не прочла, не кончила, и увезла и книгу и статью в Ментону. Я даже не знаю, где была напечатана эта статья[278 - Рецензия З.А. Венгеровой на книгу Комаровой нами не обнаружена (в том числе ее нет среди собранных Комаровой вырезок – РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 747).]. Вы меня ужасно удивили и огорчили известием, что, м<ожет> б<ыть>, не останетесь зиму в П<е>т<е>р<бур>ге! Как это может быть? Не хочу верить. Напишите об этом подробно.
Что касается Яворских, т.е. Барятинских[279 - Обыгрывается значительно меньшая известность драматурга и журналиста кн. Владимира Владимировича Барятинского (1874–1941) по сравнению с его женой, Л.Б. Яворской.], – я их, конечно, еще меньше вас знаю. Но так как «знать», даже близких, очень трудно, то я этого и не жду, а просто, для отношений, руковожусь впечатлением. И для того, чтобы сблизиться с кем-нибудь, мне, лично мне, нужно два, хотя бы, отрицательно-хороших впечатления: 1) чтоб не было глупости или пошлости и 2) чтобы не пахло богемой. Яворская, я вижу <?>, увы, не отвечает (на мой личный взгляд) ни одному из этих требований.
Приветствую от души всех ваших. Пишите мне, в мою пустыню. Как ни много здесь народа, но я – живу в полной пустыне. Конечно, отдайте пьесу в Комитет! Только выберите удачную очередь. Обнимаю вас крепко и жду строчки.
Ваша З.Мережковская.
23
Villa Ernst
B<ad> Homburg.
27 Августа 1900.
Вы не поверите, в какую вы печаль меня погрузили, дорогая Варвара Дмитриевна! Я почему-то ни минуты не верила серьезно, что вы можете покинуть Петербург. Хотя Псков, как вы говорите, еще слава Богу, – все-таки восемь часов езды, и это совсем не то, что жить на Фонтанке.
Я так надеялась, что этой зимой мы будем видаться чаще, у меня были различные планы чтений, особых домашних вечеров, не похожих на петербургские журфиксы, словом, – бездна мечтаний! С вашим отъездом многое изменяется. Не говоря уже о Мите (ничего, что я его так бесцеремонно называю?[280 - Сын Комаровой.]) и о Дмитрии Васильевиче, о всей вашей семье, – ведь вы совсем не привыкли к провинциальной, да еще полковой жизни! Я, конечно, тут не компетентна, но «полковая дама», в моих глазах, это до такой степени от вас отличное, вам противоположное, что я не могу сразу усвоить мысли о вашем отъезде, ни вообразить вашей не-петербургской жизни. Пусть Петербург плох, но все-таки тут лицом ко всему стоишь, ко всему, что происходит в России, к дурному и хорошему.
Простите, вместо вас, – я начинаю жаловаться за вас. Но уж очень я огорчилась.
Здесь стоит прелестная осенняя погода. Мы думаем выехать через неделю, быть в Петербурге числа 5-го; но, может быть, еще запоздаем, очень ненадолго. Лиза Овербек перевела мою драму на англ<ийский> язык и уехала в Англию с надеждой поставить ее в Лондоне, с музыкой; ибо Mrs Splatt – член какого-то возникающего, очень нового, театрального общества. Или пайщица – ей-Богу, не знаю. Я лично уверена, что ничего не выйдет[281 - Несколько дней спустя, 31/19 августа Комаровой писала Овербек: «Zina et moi nous avons passе l’еtе ici ? Homburg. Je comptais revenir en Russie avec elle, mais ? cause d’affaires ? arranger avant de mon dеpart, je ne peux retourner ? St.Pеtersbourg avant de la fin de Septembre, ou m?me Octobre <…> Zina vos a, sans doute, parlе du drame qu’elle a еcrit rеcemment. Il y a une possibilitе qu’il soit produit ? Londres en Octobre, et c’est surtout pour arranger la rеprеsentation qu’il me faut rester ici plus longtemps. Ce drame est tellement fort, tellement nouveau et hardi, qu’il est peu probable que le public anglais le comprendra. Nеanmoins, une rеprеsentation serait utile, si seulement pour еpreuve de la mise-en-sc?ne, etc. Je suis en train d’еcrire la musique. – une travail tr?s intеressant, puisque le sujet se prеte tant ? un traitement tant nouveau dans la musique. Zina a l’еspoir que ce drame sera produit ? Paris l’annеe prochaine. Mais, certes, en traduction on perd tant de nuances, tant de finesses. C’еtait un travail presqu’impossible que de le traduire en anglais surtout pour moi, qui n’est point “l’еcrivasse”!» (РГАЛИ, Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 324. Л. 6–7). Перевод: «Мы с Зиной провели лето здесь, в Гомбурге. Я рассчитывала вернуться в Россию с ней, но из-за дел, которые следовало уладить перед отъездом, я не могу вернуться в Петербург раньше чем в конце сентября или даже в октябре <…> Зина вам, конечно, говорила о драме, которую она только что написала. Существует возможность поставить ее в Лондоне в октябре, и именно из-за устройства постановки я должна оставаться здесь дольше. Эта драма настолько сильна, настолько нова и смела, что вряд ли английская публика ее поймет. Тем не менее спектакль будет полезен, хотя бы для пробы мизансцен и т.д. Я готовлюсь писать музыку, – работа очень интересная, потому что сюжет предполагает столько новых трактовок! Зина надеется, что драма будет поставлена на будущий год в Париже. Но, конечно, в переводе теряется столько оттенков, столько изящества. Это будет работа почти невозможная, как перевод на английский, особенно для меня, совсем не “писаки”!».].– Черкните мне строчку сюда (если скоро). А то – в Петербург. Когда будете в Петербурге, точно? Непременно увидимся.
Обнимаю вас крепко. Сердечно приветствую Дмитрия Васильевича (как его здоровье?) и Николая Николаевича, хотя на него я сердита: ведь это он увозит вас в Псков!!
Ваша З. Мережковская.
24
Пятница 13 Окт<ября> <1>900
Литейный 24. СПб.
Наконец-то дождалась от вас знака жизни, милая Варвара Дмитриевна. Очень рада. Постараюсь быть у вас сегодня вечером, только пораньше, часу в девятом, ибо мы еще не привыкли к петербургским порядкам, рано ложимся.
Итак – до вечера.
Всегда всей душой
Зин. Мережковская.
25
17.12. <19>02.
СПб. Литейный 24.
Милая Варвара Дмитриевна, я так рада вашим строкам. Вы совсем для меня исчезли в пространстве. Не пишу вам больше, ибо не знаю вашего адреса и не уверена, что письмо дойдет. Но на всякий случай спрашиваю, как ваше здоровье? Я слышала, что вы больны. Неужели вы никогда не бываете в Петербурге? Где ваши последние вещи?
Я с осени все прихварываю, дел – куча; у нас теперь начинается толстый ежемесячник «Новый Путь», завтра выходит первая книжка[282 - О журнале «Новый путь» см. подробнее: Литературный процесс и русская журналистика конца XIX – начала XX века. 1890–1904. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1982 (глава написана Е.В. Ивановой). Подробная библиография: Богомолов Н.А. Печать русского символизма. М., 2020. С. 94–95.]. Хлопот много, – денег мало, энергии – так себе, скорее довольно – а это главное.
Жду вашего отклика, а пока, если позволите, обнимаю вас.
Ваша З. Гиппиус-Мережковская.
26
3 Марта <19>04
Литейный 24. Спб.
Милая Варвара Дмитриевна.
Спасибо, что помните меня, спасибо и за первое письмо, оно меня так тронуло, я хотела отвечать, но вы поймете, что невозможно было. Моя мама умерла внезапно[283 - О смерти матери Гиппиус вспоминала в книге о Мережковском (С. 124–126).]. Теперь две мои младшие сестры мои живут у нас. Мы никто всю зиму не можем оправиться от этого удара. Д.С. все недомогает, а я так просто больна и только и делаю, что лечусь. Всю зиму возилась с сердцем, которое совсем отказывалось служить, а теперь открылись «старые раны», – что-то в легких, не выхожу, мажусь иодом и делаю мышьяковые вспрыскивания. Все это, конечно, на почве ослабленного организма. Жажду поскорее уехать на Кавказ, хоть месяца на два. Журнальной работы масса, она развлекает, – но уж очень я утомилась, все мы слишком устали.
Присланные вами стихотворения очень недурно переведены, но стихов переводных мы совсем стараемся не печатать, напечатали раз перевод Бальмонта из какого-то нового поэта[284 - Вероятно, имеется в виду подборка К. Бальмонта «Из иностранных поэтов», куда вошли стихи Поля Фора, Уильяма Блэка (Блейка), Тора Ланге и Аугусто Феррана (Новый путь. 1903. Август. С. 122–126). В то время были живы Фор и Ланге.], и то, по-моему, напрасно, – Отчего вы нам не пришлете ничего из ваших работ? Пишете ли вы теперь что-нибудь? Что Николай Николаевич, – ведь он не уехал на войну?[285 - Речь идет о Русско-японской войне.] Ох уж эта война! Страшно, говорить о ней не хочется!
Что все ваши? Мальчики, я думаю, большие! Бываете ли в Петербурге? Если черкнете мне еще строчку – буду рада!
Обнимаю вас от души.
Ваша Зин. Гиппиус-Мережковская.
P.S. Пишу без адреса, думаю – дойдет!
27
Милая Варвара Дмитриевна, я тоже страшно, страшно жалею, что не видела вас сегодня, мне столько нужно было вам сказать! И зачем вы пишете такие слова, что боялись приехать не вовремя, вы для меня всегда самая желанная гостья. Хотела дать Ник. Мих. первую книжку, приготовленную для вас, но так досадую, что не видала вас, что решила уж отдать вам лично. Когда же увидимся? Крепко обнимаю вас.
Ваша душой
Зин. Мережковская.
28
Среда.
Дорогая Варвара Дмитриевна, в тот вечер, как писала вам, – я сама заболела инфлуэнцой с очень высокой температурой, но, слава Богу, без осложнений. Теперь мне уже гораздо лучше, но когда выйду – не знаю. Если доктор позволит – приеду к вам в пятницу, если же не приеду – значит, я под запрещением. О, вот бы я не боялась заразиться инфлуэнцей! Да она и не заразительна нисколько, это в воздухе, теперь все больны. Напишите мне поскорее, как ваше здоровье. Вот от кашля после инфлуэнцы надо беречься. Вашего папу я всегда любила и потому каждый раз я огорчена, когда слышу, что он нездоров. А вы мне и не написали, лучше ли ему! Привет Николаю Николаевичу.
Обнимаю вас.
Ваша Зин. Мережковская.
ПИСЬМА ЗИНАИДЫ ГИППИУС К В.Ф. НУВЕЛЮ
О Вальтере Федоровиче Нувеле (1871–1949), которого друзья неизменно называли Валечкой, нам, к сожалению, известно гораздо меньше, чем хотелось бы. Его имя постоянно мелькает на страницах различных мемуаров и документов, относящихся к истории русской культуры конца XIX и начала XX века, однако составить себе представление о нем как о личности не так-то просто. И прежде всего потому, что он сам не был творческим человеком, хотя сочинял музыку, кое-что писал (до сих пор полностью не опубликована и даже толком не введена в научный оборот рукопись его мемуаров о С.П.Дягилеве[286 - Изложение истории этих воспоминаний и публикацию фрагментов см.: Виноградова Е.В. Семья Философовых на страницах воспоминаний о С.П. Дягилеве В.Ф. Нувеля // Философовские чтения: Сборник материалов первых Философовских чтений. Псков, 2005. С. 137–152. Первая часть мемуаров ныне опубликована: Встречи с прошлым. М., 2017. Вып. 12.]), был другом музыкантов и художников, писателей и философов. Но ни один аспект его личности не выявился сколько-нибудь полно и не остался в истории русской культуры.
Доступные материалы рисуют нам самого разного Нувеля. Вот еще в 1897 году он в письме к К.А.Сомову рассуждает об искусстве балета и как о художественном явлении и одновременно о современной его окраске[287 - См.: Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Воспоминания современников. М., 1979. С. 437–438.], – и этот интерес продлится по крайней мере до 1930-х, когда после смерти Дягилева он будет принимать живейшее участие в устройстве судьбы актеров его труппы, а потом начнет работать с труппой балета Монте-Карло. Вот он участвует в организации кружка «Вечера современной музыки» – и в те же 1930-е дружит со Стравинским, составляет музыку для балетов… Вот он входит интимным другом в среду художников-мирискусников – и продолжает дружить с Сомовым и Бенуа еще очень долго. Он мелькает среди посетителей петербургских Религиозно-философских собраний и парижских премьер, в редакции «Мира искусства» и на вечерах у Вячеслава Иванова – одним словом, попадает, как сказали бы нынче, в художественную элиту своего времени. Но в то же самое время он ведет сложные любовные интриги, устраивает свидания приятелей, в круге его общения оказываются люди самого низкого положения и чрезвычайно непритязательные по своим нравам[288 - Эту сторону жизни Нувеля весьма выразительно рисуют записи в дневнике М.Кузмина 1905–1907 гг. и переписка Нувеля с Кузминым, где разного рода «эскапады» становятся одним из ведущих мотивов.].
Он всюду свой – и в то же время везде чужой, живущий наособицу, никому не подчиняясь, кроме своих не всегда ясных ощущений. Вот замечательная зарисовка его роли в редакции «Мира искусства»: «Теперь, по словам Шуры <А.Н. Бенуа>, в Петербурге “Мир искусства” представляет такое: монарх – Дягилев, Дима <Д.В. Философов> – рабочий, слепо поклоняющийся первому. Бакст, лебезящий и вторящий обоим. Нурок бесцветен; Валечка индепендантно потирает себе руки, веселясь и сияя, но дела и роли не имеющий»[289 - Из письма К.А. Сомова к отцу от 1/13 января 1899 // Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Воспоминания современников. С. 67.]. Позволим себе повторить цитату, уже когда-то приводившуюся, но слишком уж яркую, чтобы оставить ее без употребления: « Я верю в Валичку, и не то что в композитора Нувеля или магистра графа Новицкого <…> но именно в Валичку, такого, каким мы его знаем, с папироской в зубах, с подергиванием усиков, с судорожным смехом и сентиментальным рукопожатием! Валичка! да это перец, без которого все наши обеды были бы просто хламом, да не только перец или не столько перец, сколько маленькая грелка, ставящаяся под блюда; положим, горит в нем спирт, а не смола, но все же горит, все же пламя есть, а пламя, как в ночнике, так и на солнце – все же пламя, животворящее начало, свет и жар; и спичка может поджечь город и бесконечное пространство леса или степей – и я кланяюсь перед спичкой, перед зажженной. Я вовсе не хочу этим сказать, что я Валичку мало уважаю и отношусь к нему покровительственно; das sei ferne[290 - До этого далеко (нем.).]. Но я хочу этим сказать, что Валичка не костер, каким был Вагнер, и не солнце, как Будда <…> что в Валичке мало материи, которая горит (в нас всех очень ее мало <…>) но что есть, то горит и может поджечь, и я, как истый огнепоклонник, кланяюсь ему и заклинаю его, чтоб он бережно обращался с собой, чтоб не потушить себя, что было бы грустно и для нас и для него. Но, кажется, моя просьба в данный момент mal ? propos[291 - Некстати (франц.).], так как он не думает потухать, а как раз разгорается все ярче и ярче, что весьма отрадно. <…> Валичка – спирт, это недурно, он, правда, веселый, зеленоватый, издавая легкий гниленький запах, играя – кусливый, но в то же время такой, что к нему серьезно не относишься, хотя он и опасный»[292 - Из письма А.Н.Бенуа к К.А.Сомову от 10/ 22 июля 1898 // РГАЛИ. Ф. 869. Оп. 1. Ед.хр. 12. Л. 83–83 об. Цит. по двум разновременным публикациям: Валентин Серов в воспоминаниях, дневниках и переписке современников. Л., 1971. С.373 (коммент. И.С.Зильберштейна и В.А.Самкова); Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Воспоминания современников. С. 446-447 (нами унифицировано написание «Валечка / Валичка» в пользу второго как соответствующего оригиналу; в публикуемых письмах также сохранено стабильное написание Гиппиус «Валичка»).].
И уже гораздо позже, как раз в то время, к которому относится большинство публикуемых нами писем, Сомов пишет своей постоянной корреспондентке А.П. Остроумовой-Лебедевой, давая Нувелю такую характеристику: «Я боюсь признаться Вам, с кем я дружу теперь, – с Валечкой, которого Вы так несправедливо не любите. Я же его очень люблю и ценю. Он мудр, умен, блестящ и зол языком, но доброго сердца, бескорыстен и до конца свободен духом»[293 - Из письма Сомова к А.П.Остроумовой-Лебедевой от 21 июня 1906 // Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Воспоминания современников. С.94. Значительно позже, 21 июня 1930 г. Сомов почти повторит эту характеристику в письме к сестре: «Не люблю в нем его апломб, отрицание всего, что ему <не> интересно, даже чего он не может понять. Но он умен и в глубине души добр, даже сентиментален» (Там же. С. 379).].
Вместе с тем необходимо заметить (это также отражается в публикуемых письмах), что Нувель был не только Петронием, арбитром изящества, каким его нарисовал Вяч. Иванов в адресованном ему послании «Petronius redivivus», но еще и играл существенную роль пропагатора гомоэротических интересов в тогдашнем Петербурге. Конечно, как показывает история, эта сфера никогда не была исключена из городской жизни[294 - См., напр.: Ротиков Константин. Эпизод из жизни «голубого» Петербурга // Невский архив: Историко-краеведческий сборник. Вып. 3. СПб., 1997. Документ, цитируемый в этой статье выборочно, полностью был опубликован в гомоэротическом журнале «Риск».], но именно при живейшем участии Нувеля тема получила широкое распространение. С некоторым удивлением А.Н.Бенуа вспоминал, как вернувшись в Петербург весной 1907 г., он застал там нечто совсем новое: «…от оставшихся еще в городе друзей – от Валечки, от Нурока, от Сомова я узнал, что произошли в наших и в близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. Наши дружеские беседы и прежде не отличались скромностью и стыдливостью, но тогда тон все же был иной, более сдержанный, а главное, такие разговоры в сущности ни на что “реальное” не опирались <…> Теперь же разговоры все чаще стали носить отпечаток пережитой были, личного опыта. Особенно меня поражало, что <те> из моих друзей, которые принадлежали к “сторонникам однополой любви”, теперь совершенно этого больше не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то “пропаганды прозелитизма”. Наконец самый видный из моих друзей, Сережа <Дягилев>, о котором раньше полагалось лишь “догадываться”, что он презирает женщин и что дружба с кузеном Димой <Философовым> основана не на одной духовной симпатии, теперь, порвав с кузеном, обзавелся юными и очень приятными с виду секретарями. И не только Сережа стал “почти официальным” гомосексуалистом, но к тому же только[295 - Вероятно, в тексте опечатка и следует читать: «толку».] теперь открыто пристали и Валечка и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка»[296 - Бенуа Александр. Мои воспоминания: В 5 кн. / Изд. 2-е, доп. М., 1990. Кн. 4, 5. С. 477.].
Эта тема заслуживает упоминания, поскольку в некоторых письмах Гиппиус достаточно откровенно обсуждает проблему гомосексуализма, которая была для нее вполне животрепещущей не только в связи с личностью Д.В. Философова (кстати, Нувель был действенным участником вовлечения его в будущий «тройственный союз»), но и по другим интересам. Напомним, что в своем дневнике «Contes d’amour» она записывала в 1899 году: «О, Таормина, Таормина, белый и голубой город самой смешной из всех любовей – педерастии! Говорю, конечно, о внешней форме. Всякому человеку одинаково хорошо и естественно любить всякого человека. Любовь между мужчинами может быть бесконечно прекрасная, божественная, как всякая другая. <…> с внешней стороны я люблю иногда педерастов. <…> Мне нравится тут обман возможности: как бы намек на двуполость, он кажется и женщиной, и мужчиной. Это мне ужасно близко. То есть то, что кажется»[297 - Гиппиус Зинаида. Дневники: В 2 т. М., 1998. Т. 1. С. 60–62.].
Но все-таки главным, что привлекало Гиппиус в Нувеле, судя по всему, была его заинтересованность в религиозных проблемах, так Мережковских волновавших. Не случайно его имя регулярно встречается на страницах другого дневника Гиппиус, названного ею «О Бывшем» и повествующего о событиях, связанных с основанием и деятельностью той «церкви», которая объединяла очень узкий круг единомышленников и единочувственников. То, что Нувель получил хотя бы краткий доступ в этот круг, свидетельствует, что на какое-то время он стал близким Мережковским (и, думается, особенно Гиппиус) человеком.
Эта близость особенно сильна была в 1900–1901 гг., когда «церковь» только начиналась, и Гиппиус говорила: «Сходились тогда: мы двое, Бенуа, Нувель, Философов, Гиппиус и Перцов <…> внутренне различные были внешне связаны: Философов, Нувель, Бенуа, а внутренне связанные: мы двое и Философов – были внешне разделены»[298 - Там же. С. 92.]. И тогда Нувель выполнил свою главную для дела Мережковских роль: он помог им обрести Д.В. Философова, после чего, судя по всему, отошел от их религиозных интересов, двинувшись в сферу «эстетизма» и собственных жизненных исканий, которые Гиппиус далеко не всегда могла поддерживать. Не случайно в последней своей книге, воспоминаниях о Мережковском, она писала: «Конечно, ни Бакст (лично мы с ним очень дружили), ни Нувель (тоже наш приятель) не могли тоже иметь много связи с занимавшими нас вопросами…»[299 - Гиппиус З. Собр. соч. Он и мы: Дмитрий Мережковский, его жизнь, его работа. М., 2019. С. 93.]
Но памятником их общения остались письма.
Не приходится сомневаться, что публикуемые письма Гиппиус к Нувелю являются лишь сравнительно небольшой частью эпистолярия. Прежде всего, конечно, мы не обладаем ни одним письмом Нувеля к Гиппиус, а потому лишены возможности непосредственно оценить ум и острый язык Нувеля. Но и письма Гиппиус сохранились далеко не все. В конце 1901 она в дневнике рассказывала о событиях этого года:
Во время весеннего моего метанья я все старалась обманывать, поддерживать себя мыслью, что в крайнем случае я уйду от них обоих, от Дмитрия Сергеевича и от Философова. <…> И в эти дни я говорила со всеми, искала огня у всех. Говорила с Минским о нем. Говорила с Нувелем, возвращаясь в белую ночь от Розанова. Нувель мне показался страдающим, и что-то искреннее мелькнуло в нем. Он сказал: «Пишите мне, прошу вас. Мы должны узнать друг друга» <…> В переписке стало все настойчивее выясняться, что для нас главное – не общее, потому что мы говорили мимо друг друга. <…> я уже знала, что для нас Главное – разное <…> Последнего слова, однако, с прямотой, словами, не было сказано, т.е. что «нет ничего общего», а сделалось так, что прекратилась переписка после нескольких его злых писем, злость под разными предлогами <…> Нувель считает себя выше меня, а я – себя выше него. И ничего не будет между нами, так же, как если бы я считала себя ниже его, а он себя – ниже меня. Он почти страшен отсутствием понятия о Любви. Жалость ему заменяет любовь. <…> Влюбленность не связана, вне Бога, с любовью. Так мы разошлись – и даже не очень честно – до времени[300 - Гиппиус Зинаида. Дневники. Т. 1. С. 106–108.].
Именно к этому времени и относятся сохранившиеся до наших дней письма, которые мы публикуем полностью по автографам (РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 4)[301 - Эти письма учитывались историками литературы (в частности, А.В.Лавровым и нами), однако полностью не публиковались.]. Они в значительной своей части написаны во время пребывания Мережковских за границей. Это пребывание было различным по своему статусу – то поездки для лечения, то отдых, то длительный отъезд с попыткой построить особую интеллектуальную среду, в которой можно было бы отыскивать способы наиболее плодотворного существования[302 - В богатейшей по материалу статье А.Л.Соболева «Мережковские в Париже: 1906–1908» (Лица: Биографический альманах. М.; СПб., 1992. [Т.] 1), на которую мы не раз будем ссылаться при комментировании писем, на наш взгляд, излишне решительно утверждается, что это пребывание было попыткой «уединения втроем».]. Такие колебания статуса, на наш взгляд, представляют значительный интерес для изучения жизни русской диаспоры в предреволюционные годы, поскольку могут помочь определить границы между различными типами поездок за рубеж.
Последнее, что нам известно о дальнейших отношениях Мережковских и Нувеля, – некоторые сведения об их встрече в Париже весной 1907 г.[303 - См. письмо Нувеля к М.А.Кузмину от 8 мая 1907 (Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М., 1995. С. 250–251); Гиппиус З. Парижская ажанда. 1908 год // Записки отдела рукописей / Российская гос. библиотека. М., 2000. Вып. 51. С. 290 (с характерной формулой: «Гад Нувель безобразил»), 296.]
В приложении 1 печатаются три письма Мережковского к Нувелю, относящиеся к более раннему времени и непосредственно не связанные с основными темами писем Гиппиус, однако существенные для определения самого духа отношений между Нувелем и Мережковскими как единым целым. Эти письма хранятся в том же фонде: РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 9. Письмо 1 цитировалось в научной литературе[304 - Соболев А.Л. Мережковские в Париже: 1906–1908. С. 329; Лавров А.В. Комментарий // Гиппиус З.Н. Стихотворения. СПб., 1999. С. 474.]. Приложение 2 составили впервые вводимые в научный оборот письма Нувеля к Д.В. Философову, выразительно рисующие отношения между двумя людьми, небезразличные для верной оценки основного корпуса. Эти письма хранятся: Amherst Center for Russian Culture. Zinaida Gippius and Dmitry Merezhkovsky Papers. Box 6. Folder 31.
Приносим искреннюю благодарность хранителю архива проф. Стенли Рабиновичу за помощь и постоянное содействие в работе, а также Институту «Открытое общество» за предоставление гранта для работы в американских архивах (№ НАТ 081).
В п е р в ы е: Диаспора: Новые материалы. СПб., 2001. [Т.] II. С. 303–348.
З. Н. ГИППИУС – В.Ф. НУВЕЛЮ
1
Что есть грех?
В.Ф. Нувелю
Грех – маломыслие и малодеянье,
Самонелюбие – самовлюбленность,
И равнодушное саморассеянье,
И успокоенная упоенность.
Грех – легкочувствие и легкодумие,
Полупроказливость – полуволненье,
Благоразумное полубезумие,
Полувнимание – полузабвенье.
Грех – жить без дерзости и без мечтания,
Не признаваемым – и не гонимым.
Не знать ни ужаса, ни упования
И быть приемлемым, но не любимым.
К стыду и гордости – равнопрезрение…
Всему – покорственный привет без битвы…
Тяжеле всех грехов – Богоубьение,
Жизнь без проклятия – и без молитвы.
2.2.<19>02[305 - Стихотворение с посвящением Нувелю вошло в первую книгу стихов Гиппиус. Подробнее см. коммент. А.В.Лаврова (Гиппиус З. Стихотворения. СПб., 1999. С.474–475).]
Разберите там, что у вас есть, чего нет: это – грехи вообще и даже считаются таковыми, если и нет на то сознания, т.е. что они – грехи.
Однако, гениальный студент из Москвы! Думаю, что знаю его. Интересный факт[306 - О ком идет речь, достоверно установить не удалось. Не исключено, однако, что имеется в виду Андрей Белый, начинавший печататься в 1902 г. в журнале «Мир искусства». В первом номере издававшегося Мережковскими журнала «Новый путь» за 1903 г. появилась его публикация за подписью «Студент-естественник»: «По поводу книги Д.С.Мережковского “Л.Толстой и Достоевский”». Гиппиус познакомилась с Белым в декабре 1901 г. в Москве.].
З.Гиппиус.
Розановские воскресенья отменены![307 - О журфиксах В.В. Розанова Гиппиус вспоминала в очерке «Задумчивый странник: О Розанове» (Гиппиус З.Н. Стихотворения. Живые лица. М., 1991. С. 316–319).]
2
