banner banner banner
Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1: Время символизма
Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1: Время символизма
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1: Время символизма

скачать книгу бесплатно


ПРИЛОЖЕНИЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ Г.И. ЧУЛКОВА

* * *

    О.Н. Бутомо-Названовой

И в шуме света, в блеске бала.
При плясках радостной толпы,
И где-нибудь с котомкой малой,
В пыли проторенной тропы –

Везде ты – Русь, везде – подруга
Мятежных далей и степей…
Не бойся страстного недуга.
Из чаши вольности испей –

И поклонись святым просторам…
И мы поклонимся тебе.
Твоим улыбкам, песням, взорам,
Твоей таинственной судьбе.

    Декабрь. 1922.

* * *

Ни Глинка царственный, певец России,
Ни Мусоргский, беспутный гений наш –
В тебе одной – душа родной стихии,
В тебе звучат поля мои глухие –
Ты запоешь – и сердцу счастье дашь. .

Но счастье странное! Так хрупко-больно
Я песню чувствую – как во хмелю…
В тоске по жизни дерзостной и вольной,
Тебя, прекрасная, как Русь, люблю.

    Октябрь 1923. Гаспра.

В п е р в ы е: Русская литература. 2018. № 1. С. 216–224.

ОБ ОДНОМ СТИХОТВОРЕНИИ НА СЛУЧАЙ

В 2001 году было опубликовано небольшое стихотворение Вяч. Иванова, записанное в одной из его рукописных тетрадей почерком В.М. Зуммера[185 - О личности этого человека, друга Иванова, см.: Парнис А.Е. Заметки к теме «Вячеслав Иванов и Александр Иванов» (Неизвестные отзывы Вяч. Иванова о докторской диссертации В.М. Зуммера) // Donum homini universalis: Сборник статей в честь 70-летия Н.В. Котрелева. М., 2011. С. 266–293.]. Приведем его текст:

Вл. Вл. РУСЛОВУ

Неведомый собрат, сочувственник смиренный,
На дар нечаянный приязни сокровенной
Как умиленному достойно отвечать?
Заветный переплет раскрою и печать
Античного резца вожму в сургуч кипучий –
И вспомню Ваш привет, и Вас приведший случай,
Когда в толпе родной и чуждой мне Москвы
Мимоидущего напутствовали Вы,
За кем в его пути окрайном, особливом
Следили издавна с участием стыдливым.
Раскрою переплет – и позову мечту,
Но Ваш elogium не часто перечту:
Тогда лишь, как в тоске пустынного боренья
Смущенною душой возжажду уверенья,
Что не без отклика я глухо пел, о том,
Что помнил, странствуя, про мой старинный Дом.

    10.VII.1924, Москва[186 - Кузнецова О.А. Материалы к описанию тетрадей стихотворных автографов из Римского архива Вяч. Иванова // Русский модернизм: Проблемы текстологии. СПб., 2001. С. 257.]
В самом же описании тетради данный текст представлен таким образом: «Л. 24. <…> автограф каранд., рукой В.М. Зуммера, не опубликовано, см. приложение. Первоначально в заглавии В.М. Зуммером была неточно указана фамилия: “Урусову”, исправлено на “Руслову” другим почерком. Перед первой строкой зачеркнуто: “Алексан<…>”»[187 - Там же. С. 238. В первом случае купюра сделана нами, во втором отточие в ломаных скобках означает окончание не читающегося зачеркнутого слова. Опечатку в ст. 11 (в тексте книги напечатано: «Раскрою периплеи – и позову мечту») исправляем на основании автографа, хранящегося в Римском архиве Вяч. Иванова (представлен в Интернете по адресу: http://www.v-ivanov.it/archiv/opis-1/karton-5/p04/op1-k05-p04-f24.jpg; дата обращения 10.04.2020).].

Это стихотворение явно относится к числу достаточно частых в наследии Иванова и нередко им самим публиковавшихся «стихотворений на случай». Напомним, что еще в 1906 г. он писал: «Я прихожу к сознанию, что все равно кому, о чем и на какой случай писать стихи. И лучше всего – на случай»[188 - Письмо В.И. Иванова к Л.Д. Зиновьевой-Аннибал от 29 июля 1906 // РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Эти слова восходят к Гете, однако, с некоторым смысловым сдвигом. Ср.: «Мир так велик и так богат, так разнообразна жизнь, что поводов для стихотворства у вас всегда будет предостаточно. Но это непременно должны быть стихотворения “на случай”, иными словами, повод и материал для них должна поставлять сама жизнь. Единичный случай приобретает всеобщий интерес и поэтичность именно потому, что о нем заговорил поэт. Все мои стихотворения – стихотворения “на случай”, они навеяны жизнью и в ней же коренятся. Стихотворения, взятые, что называется, с потолка, я в грош не ставлю» (Эккерман Иоганн Петер. Разговоры с Гете в последние годы его жизни / Пер. Н. Ман. М., 1986. С. 71–72). Ср. также: Обатнин Г.В. Из архивных разысканий о Вяч. Иванове. <1>. Стихотворение на случай // Русская литература. 2014. № 2. С. 264–268.]. Конечно, вряд ли он повторил бы это суждение в более ответственном тексте, но тем не менее следует учитывать, что шутливые и не-шутливые Gelegenheitsgedichte для него были привычны и временами существенны. Говоря о стихотворном наследии Иванова двадцатых и тридцатых годов, Н.В. Котрелев совершенно справедливо замечает: «…для создания целостной картины ивановского творчества необходимо учесть все немногое, что было создано, независимо от оценки качества»[189 - Котрелев Н.В. Два забытых стихотворения Вячеслава Иванова: I. «Творцу миров иллюзии волшебной…»; II. «Обоим сон в тот вечер…» // От Кибирова до Пушкина: Сборник в честь 60-летия Н.А. Богомолова. М., 2011. С. 180.], – и при этом наглядно показывает, как именно следует представлять такие тексты.

В данном случае стихотворение далеко от прозрачности. С одной стороны, у читателей нет оснований не доверять автору, что все описанное является цепью реальных событий. Но затруднения начинаются с попытки определить, что именно является «даром нечаянным приязни сокровенной». Это мог быть альбом с дарительной надписью (elogium), это могла быть какая-либо книга, в том числе и самого Иванова, любовно переплетенная бывшим владельцем и снабженная подобной же надписью. Как нам представляется, взаимосвязанные действия, представленные в строках 4–5, на деле относятся к разным событиям, а не к одному: раскрывание переплета влечет за собой написание обращенного к дарителю письма (возможно, содержащего само это стихотворение), запечатываемого сургучной печатью «античного резца». Прежде всего наше рассуждение связано с реалиями: печать в книге или альбоме выглядит неуместной, тогда как на конверте, даже при советской власти, – да. Правда, сколько мы знаем, Иванов не часто пользовался засургученными пакетами, в отличие от некоторых своих современников (например, М. Кузмин в 1900-х часто использовал печать с изображением Антиноя), и это ведет к другим гадательностям: возможно, адресат стихотворения специально просил Иванова послать ему письмо, запечатанное определенным изображением.

Не очень понятны и пронизывающие стихотворение антиномии всякого рода: «неведомый собрат», «дар нечаянный», «родная и чуждая Москва», «стыдливое участие» и др. Однако их объяснение, как кажется, находится, если объяснить, к кому стихотворение обращено. Мы постараемся откомментировать стихотворение Иванова, опираясь на уже опубликованные и пока что остающиеся неизданными материалы, связанные с личностью его адресата.

Первое представление о Владимире Владимировиче Руслове можно довольно легко создать, опираясь на публикации, связывающие его с М.А. Кузминым и наследием А.А. Блока[190 - Назовем их в хронологическом порядке: Тимофеев А.Г. Прогулка без Гуля? (К истории организации авторского вечера М.А. Кузмина в мае 1924 года) // Михаил Кузмин и русская культура ХХ века. Л., 1990. С. 178–196; Тимофеев А.Г. Еще раз о вечере М. Кузмина в студии «Синяя птица» (1924) // Новое литературное обозрение. 1993. № 3. С. 158–160; Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М., 1995. С. 200–215; Богомолов Н.А. Русская литература первой трети ХХ века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 2009. С. 462–463; Лавров А.В. Этюды о Блоке. СПб., 2000. С. 285–305; Кузмин М. Дневник 1905–1907. СПб., 2000 (по указателю); Кузмин М. Дневник 1908–1915. СПб., 2005 (по указателю). Ср. также нашу статью, указанную в примеч. 12.]. Дата его рождения нам неизвестна, однако в сентябре 1907 г., согласно записи М.А. Кузмина в дневнике, он еще гимназист, т.е. родился, по всей вероятности, между 1886 и 1888 годами. Отец его был врачом, а также членом оценочной комиссии Московского кредитного общества. Интересующий нас человек жил в одной квартире с отцом по адресу: Малая Бронная, д. 34. Это небезынтересно, т.к. дом находится совсем недалеко от места рождения Иванова (ср. слова послания о «родной и чуждой мне Москве» и о «старинном Доме», который тем самым приобретает, судя по всему, очертания родного дома Иванова). В московских справочниках 1914–1915 гг. он значился чиновником Казенной палаты, а в 1916–1917 – сотрудником коммерческой службы Правления Александровской железной дороги и членом Московского отделения Императорского Русского технического общества. В более поздних справочниках «Вся Москва» его фамилия отсутствует. Согласно беглой записи в архиве Е.Ф. Никитиной, он умер в Москве 19 ноября 1929 года[191 - Лавров А.В. Этюды о Блоке. С. 305.].

Однако нас интересует не столько биография Руслова, сколько связи и контакты с Вяч. Ивановым и его окружением. Вот то, что удалось отыскать.

Первым из знакомых Руслова из сферы искусства, о которых мы знаем, является С.П. Дягилев. От него о Руслове узнает М.А. Кузмин. С ноября 1907 по февраль 1908 г. они весьма активно обмениваются письмами, из которых, к сожалению, мы знаем лишь 11 чрезвычайно содержательных писем Кузмина. Письма Руслова пока что не обнаружены, и вероятность находки, как кажется, весьма мала. Между тем этих писем должно было быть значительно больше, чем посланий Кузмина[192 - Их список за 1907 г. см.: Тимофеев А.Г. Авторский индекс переписки 1907–1910 гг. в рабочей тетради М. Кузмина из собрания Пушкинского Дома. Часть первая. 1907 г. // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2007–2008 годы. СПб., 2010. С. 96–98.]. Эпизодически переписка продолжалась и несколько позже, однако никаких следов ее обнаружить не удалось, хотя в дневнике Кузмина появляется примечательная запись: «Письмо от Руслова, предлагает мне издать нашу переписку»[193 - Кузмин М. Дневник 1908–1915. С. 91.].

24 сентября 1909 г. – дневниковая запись, которая интересна в нашем контексте прежде всего потому, что Кузмин в это время живет на Башне Иванова: «Вскоре приехал Руслов, вот кто был из Москвы. Мало здесь теток своих. Квакал, жеманничал. Приехал Гумилев, потом Франк. Первый скоро уехал, найдя наш разговор слишком “юнкерским”. <…> Вяч<еслав> уехал куда-то с чемоданом, все похороны»[194 - Там же. С. 170.]. В 1909 г. Руслов сравнительно надолго поселяется в Петербурге. 30 сентября он вновь заезжал на Башню, но тоже непонятно, столкнулся ли с вернувшимся уже Ивановым. Опять в гостях у Кузмина он был (или хотя бы заезжал) 2, 6 и 10 октября, 6 ноября, 4 и 13 декабря. Даже если мы не будем строить гипотез о том, виделись два человека или нет, хотя бы бегло, то сама по себе эта ситуация должна была быть очень значимой, поскольку комментирует слова о «неведомом собрате».

Существенно, видимо, упомянуть, что единственная известная нам публикация стихов Руслова[195 - Золотое руно. 1909. № 5. С. 19–20.] появилась в том журнале, с которым долго было связано имя Иванова, – в «Золотом руне».

Сколько мы можем представить себе личность Руслова, он был чрезвычайно заинтересован в общении с заметными в культуре людьми, причем в общении, оставляющем какие-то материальные следы. Кузмин переписывает для него пропавший в печати конец повести «Картонный домик» и часть цикла стихов «Мудрая встреча», обещает прислать книги с дарственными надписями. 1 декабря 1917 г., т.е. всего через месяц после прекращения октябрьских московских боев, Руслов обращается с письмом к жене В.Я. Брюсова Иоанне Матвеевне: «Будучи лишен, как почти все обитатели Москвы, телефона, я вынужден беспокоить Вас письмом. Дело в том, что я уже давно собираюсь заехать к Вам, как и для того, чтобы повидать Вас и Валерия Яковлевича, так и для того, чтобы выкупить у Вас обещанных Вами портретов Пушкина работы Сомова <так!> (Вы, надеюсь, не забыли про это?) и взять тетрадь со своими стихотворениями, которые Валерий Яковлевич уже давно, наверное, проглядел и весьма сурово раскритиковал, а также и свой альбом для автографов, куда Валерий Яковлевич хотел что-нибудь начертать, и мой экземпляр “Семи цветов радуги”, тоже оставленный мною для подписи Валерием Яковлевичем»[196 - РГБ. Ф. 386. Карт. 154. Ед. хр. 26. Л. 2об.–1. Частично процитировано: Bogomolov Nikola?. Человек Серебряного века: Попытка персонологической характеристики // L’unitе sеmantique de l’?ge d’argent / Modernitеs russes. [T.] 11. Lyon, 2011. P. 42 (вошло в настоящее издание). В этой статье приведены и другие факты, свидетельствующие о коллекционерских склонностях Руслова.]. Собирание редких книг и автографов вместе с желанием делиться ими было для Руслова той органической частью личности, которая отразилась в стихотворении Иванова.

Незадолго до написания интересующего нас стихотворения Руслов принял самое активное участие в организации поездки М. Кузмина в Москву, где тот пробыл с 10 по 13 мая, выступив с чтением своих произведений на двух приватных вечерах с участием довольно многих знакомых и незнакомых людей[197 - О первом из них см.: Горнунг Б. Из воспоминаний о Мих. Ал. Кузмине // Пятые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990. С. 179–180.], а также на одном платном, рассчитанном на «свою», т.е. преимущественно гомосексуальную аудиторию[198 - См. указанные выше публикации А.Г. Тимофеева.]. Приведем описание этого платного вечера из дневника Кузмина за 12 мая: «Руслов пришел поздно. Ничего не устроено, никого не пело, не танцевало, не читало, вообще скандал. Помещение бывшей масонской ложи, приятное. В артистической сидели студенты. Подружился с Анисимовым, иконоведом, ярославцем. Там комната знаменитых ярославцев, и мой портрет висит. Звал к себе гостить. Собрались тетки и jeines’homm’ы. Очень по-домашнему, но тепло и любезно. Два молодых человека в 1-м ряду и какой-то старичок особенно меня поддерживали. Читать было приятно. Даже контролеры из ГПУ хлопали. Ивнев, Игумнов, Поздняков, Чахотин, Русаков, Захаров-Мэнский, новые знакомые»[199 - Частично и с неточностями процитировано А.Г. Тимофеевым (Новое литературное обозрение. 1992. № 3. С. 160). Здесь приводится по тексту, подготовленному Н.А. Богомоловым, С.В. Шумихиным и К.В. Яковлевой к изданию очередного тома дневника.].

28 мая 1924 г. Иванов выехал из Баку в Москву, т.е. они разминулись с Кузминым меньше, чем на три недели. Вполне возможно, что это стечение обстоятельств также имело отношение к установлению доверительного контакта между Ивановым и Русловым. А через год на Кавказе оказался уже Руслов, и оказался, судя по всему, не по своей воле. В письме к М.А. Цявловскому от 14 ноября 1925 года он сообщает, что в мае приехал в Тифлис и теперь прикован к этому городу[200 - РГАЛИ. Ф. 2558. Оп. 1. Ед. хр. 155. Значительные фрагменты этого письма процитированы в названной выше нашей статье.]. Его пребывание там связано не только с литературной деятельностью, нуждающейся в фиксации и осмыслении, но и с фальсификацией, подробно проанализированной в указанной работе А.В. Лаврова.

Таким образом, контекст создания стихотворения проясняется: случайная встреча в Москве, давно покинутой и вновь на некоторое время обретенной (чтобы снова утратиться, и уже окончательно), приводит к подарку со стороны «смиренного сочувственника», настоятельно требующего ответного дара в виде не только письма, но и того самого стихотворения, которое описывает свое собственное появление, приобретая тем самым автометаописательный характер.

Что же касается «нечаянного дара», то есть некоторая вероятность, что он сохранился в Римском архиве Вяч. Иванова среди неопознанных по происхождению и назначению предметов. Однако систематические поиски еще лишь должны быть проведены. Впрочем, вовсе не исключено, что он был оставлен в Москве и, не задержав пристального внимания распорядителей архива и библиотеки Вяч. Иванова, зажил своей собственной жизнью.

В п е р в ы е: Русская литература. 2011. № 4. С. 107–111.

ЗИНАИДА ГИППИУС

ПИСЬМА ЗИНАИДЫ ГИППИУС К В.Д. КОМАРОВОЙ

Эпистолярное наследие Зинаиды Николаевны Гиппиус весьма обширно. Конечно, и по общим масштабам, и особенно по тому, что сохранилось до нашего времени, оно вряд ли может быть сравнимо с перепиской Валерия Брюсова или Андрея Белого – наиболее, пожалуй, деятельных корреспондентов из числа русских писателей начала века, – но все же читателям доступно уже довольно много ее эпистолярных комплексов, начиная от публикаций Темиры Пахмусс[201 - Наиболее обширная их них: Pachmuss Temira. Intellect and Ideas in Action: Selected Correspondence of Zimaida Hippius. M?nсhen, 1972.] и вплоть до недавнего (2018) тома «Литературного наследства», вторая часть которого еще ожидает выхода в свет. Письма Гиппиус давно уже осознаются как существенная часть истории культуры, что влечет за собой обильное их цитирование, а то и включение полных текстов в различные исследования[202 - См., напр.: Соболев А.Л. Мережковские в Париже 1906–1908 // Лица: Биографический альманах. М.; СПб., 1992. [Т.] 1; Дюррант Джон Стюарт. По материалам архива Д.В. Философова // Там же. 1994. [Т.] 5.] и воспоминания[203 - См.: Злобин В. Тяжелая душа. Вашингтон, 1970 (большие фрагменты из переписки с Д. Философовым); Шагинян Мариэтта. Человек и время: История человеческого становления. М., 1982. С. 232, 261, 285, 286, 313–314, 332–333, 340–341, 343 (9 писем, преимущественно в извлечениях).]. Единственная, к сожалению, известная нам содержательная статья, посвященная эпистолярию Гиппиус, относится лишь к незначительной его части[204 - Багно В.Е. «Красный» цикл писем Зинаиды Гиппиус к Зинаиде Венгеровой // Русская литература. 1998. № 1. С. 84–87.].

Меж тем уже современники Гиппиус констатировали особую прелесть и литературность ее писем. А.Л.Волынский вспоминал: «…стиль писем З.Н.Гиппиус был действительно несравненным. Иные из этих писем лучше обширных статей Антона Крайнего, с его придирчивым тоном и повадками бабьих пересудов. Тут все чеканно-просто, коротко и содержательно. При этом в основе – философическая серьезность, редкая в женщине способность к созерцательно-логическому мышлению. Писем этих, вероятно, очень много в литературных кругах, и когда-нибудь собрание их могло бы явиться живейшим документом-иллюстрацией к картине нашей литературно-общественной жизни, в момент зарождения декадентства»[205 - Волынский А.Л. Русские женщины / Пред., комм., публ. А.Л. Евстигнеевой // Минувшее. М.; СПб., [Т.] 17. С. 262 (специально посвященный Гиппиус очерк «Сильфида»).].

Публикация 28 писем Гиппиус к писательнице В.Д.Комаровой не является открытием неизвестного материка. Эти письма уже довольно давно находятся в поле зрения исследователей и неоднократно цитировались[206 - См.: Гиппиус З.Н. Стихотворения. Живые лица. М., 1991. С. 17, 417, 450 (статья и коммент. Н.А. Богомолова); Гиппиус З.Н. Сочинения: Стихотворения, проза. Л., 1991. С. 613–614 (коммент. К.М. Азадовского и А.В. Лаврова); Гиппиус З.Н. Стихотворения. СПб., 1999. С. 17, 27, 32, 47, 465 (статья и коммент. А.В. Лаврова)], однако необходимость их полной (и повторной) публикации цитатами не отменяется.

Сначала несколько слов об адресате писем. Варвара Дмитриевна Комарова (1862–1942), более известная под псевдонимом Владимир Каренин, – племянница прославленного критика В.В.Стасова. Отец ее был известным адвокатом и общественным деятелем, страстно увлеченным музыкой. Из публикуемых писем мы узнаем, что она даже готовилась к поступлению на оперную сцену, однако это не осуществилось, и на первый план для Комаровой вышла литература. Не слишком многочисленные ее произведения тем не менее были замечены читателями и критикой[207 - Подробнее см. в биографической статье А.А. Носова (Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. М., 1994. Т. 3. С. 42–43).], а большая монография о Жорж Санд не только была удостоена Пушкинской премии, но и издана в Париже на французском языке, заслужив весьма похвальные отзывы.

В воспоминаниях она рассказывала: «С З.Н. я скоро близко сошлась, можно сказать подружилась. Она была тогда самой видной и обращавшей на себя внимание из писательниц, очень красивая, с чудными белокурыми косами (дядюшка <?> В.В. всегда требовал, чтобы она их не подкалывала, когда бывала впоследствии у моих родителей, а, как Гретхен, распускала их), была она и эксцентрична, и “позировала”, и “декадентствовала”, когда была в многолюдных собраниях или особенно когда читала на эстраде где-нибудь, но у себя дома, у нас, в интимной беседе она была проста, сердечна, необычайно умна, это была самая умная женщина из всех, каких я знала. Я ее искренно полюбила и всегда жалею, что она уехала в эмиграцию. Между 1894 и 1900 г. мы часто виделись, Мережковские бывали у нас и у наших, мы с мужем у них, З.Н. очень ласково относилась к моим сыновьям, и у меня сохранилось и одно письмо ее к 15-летнему Мите, который с товарищами поставил у нас “Женитьбу”»[208 - Комарова В.Д. Русское литературное общество (отрывок из моих мемуаров) // РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 18. Л. 4. Датировано 18 ноября 1939 г. Членом Русского литературного общества Комарова стала в 1892 г. Упоминающееся здесь письмо Гиппиус к сыну Комаровой сохранилось: РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед.хр. 766.].

В те годы, к которым относятся публикуемые ниже письма (1897–1904), Комарова пробовала свои силы в различных жанрах литературы, и, видимо, это сближало двух писательниц, не очень уютно чувствовавших себя в населенном преимущественно мужчинами литературном мире. При этом очевидно, что Гиппиус в значительной степени играет с Комаровой, делая вид, что является гораздо более робкой и почтительной к литературным авторитетам, чем то было на самом деле. Из других воспоминаний и документальных свидетельств, прежде всего из текстов самой Гиппиус, мы знаем, что она была далека от какой бы то ни было почтительности, свободно сообщая своим собеседникам «ребячески откровенные вещи»[209 - Гуревич Л.Я. История «Северного вестника» // Русская литература ХХ века. М., 1914. Т. 1. С. 240.], и в статьях ее, и в письмах того времени проявляется редкостная уверенность в своей правоте.

Следует, видимо, предположить, что для Гиппиус было весьма важно отыскать себе поддержку среди литераторов, пусть и не очень известных, но в то же время способных поддержать ее репутацию не только в «декадентских» кругах, но и в своего рода литературном истеблишменте, к которому Комарова, безусловно, принадлежала благодаря родственным связям, почтенному общественному положению и состоянию, умеренности своих художественных взглядов, одобрявшихся наиболее солидными журналами того времени. Можно полагать, что зависть Гиппиус к той «любви», которую испытывал к Комаровой издатель «Вестника Европы» М.М. Стасюлевич, была достаточно искренной. И стремление добиться того, чтобы планируемая пьеса попала на русскую сцену, столь же откровенно.

Эта двойственность положения в литературе отчетливо чувствуется, между прочим, по воспоминаниям Гиппиус «Живые лица», где не случайно завершением книги выступает очерк «Благоухание седин», посвященный авторам старшего поколения, с которыми она сталкивалась в 1880–1890-е. Плещеев, Полонский, Вейнберг, Григорович, Ап. Майков и другие представлены там добродушными патриархами, принимающими юную поэтессу под свое покровительство, прощая ей разнообразные шалости, как прощают их любимым внукам.

Вряд ли эта идиллическая картина полностью соответствует действительности. Литературная, общественная, а потом и идеологическая деятельность Мережковских не проходила в той обстановке благодушия и спокойствия, которая вырисовывается в мемуарах. Единственный солидный журнал, который предоставлял им в середине и второй половине 1890-х годов свои страницы, был «Северный вестник», тогда как все прочие традиционные издания не принимали их в число своих постоянных авторов. При такой расстановке сил Комарова вполне могла выглядеть естественным если не соратником, то союзником, с помощью которого можно было попробовать войти в круг внимания того же «Вестника Европы» или иного авторитетного органа. Особенно насущной необходимостью стало это после разрыва отношений Мережковских с «Северным вестником».

Мы не можем быть уверены, но в качестве гипотезы, объясняющей природу затухания, а позже и полного прекращения отношений Гиппиус и Комаровой (нам неизвестно ни одно упоминание имени Комаровой в печатных трудах Гиппиус), можно, думается, высказать предположение, что нежелание или неспособность корреспондентки помочь в устройстве отношений с журналами и театрами заставили Гиппиус отнестись скептически к самой идее продолжения дружбы. Конечно, это дополнялось и привходящими обстоятельствами (различные жизненные переживания, частые географические разминовения), но основная причина вряд ли может быть объяснена только случайностями. Получив возможность печататься в «Мире искусства», организовав несколько позже собственный «Новый путь», Мережковские перестали нуждаться в заискивании перед авторитетными изданиями, что требовалось им ранее.

Вероятно, сходные причины диктовали им и отношения с Сувориным, долгое время бывшие предметом заинтересованного внимания самых разных русских общественных деятелей. Компрометантные для среднего писателя попытки Мережковских так или иначе войти в контакт с Сувориным, долгая с ним едва ли не дружба (так обтекаемо описанная в том же «Благоухании седин») также нуждаются в тщательном обследовании, но и без него очевидно, что вряд ли интерес двух писателей к властелину крупнейшей газетной, издательской и театральной империи мог быть основан только на абсолютно незаинтересованных основаниях[210 - Ныне см. нашу публикацию: Письма З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского к А.С. Суворину / Подг. текста, вст. ст. и коммент. Н.А. Богомолова // Литературное наследство. М., 2018. Т. 106, кн. 1: Эпистолярное наследие З.Н. Гиппиус. С. 17–107.].

Конечно, контакты с Комаровой, а через нее с либеральными изданиями не могли быть для Мережковских столь опасными, как с Сувориным, и потому оснований прятать их не было, но и особой славы они принести не могли, потому, скорее всего, и оставались в тени.

Но все эти обстоятельства литературной жизни таятся в подтексте публикуемых писем, а на поверхности лежит их совершенно объективная ценность для описания интеллектуальной биографии Гиппиус. Мы уже говорили, что некоторые свидетельства ее отношения к собственному творчеству и творчеству вообще, к различным людям (к Е. Овербек, к А.И. Урусову) уже становились предметом внимания писавших о личности и творчестве Гиппиус. Но публикация полного корпуса писем позволяет получить немаловажные сведения об отношении Гиппиус к некоторым явлениям французской литературы, к произведениям самой Комаровой и другим фактам литературы русской, о творческой истории ряда работ, как ее, так и Д.С. Мережковского, и пр. Конечно, и к ним следует относиться с определенной осторожностью, отнюдь не доверяя безоговорочно похвалам, рассыпаемым рассказу «Господин Калошкин», или неожиданно страстному интересу к неопубликованным стихам корреспондентки. Но все же, при правильном и внимательно-критическом отношении к тексту, из него вполне извлекается значительная информация.

Но не только в ней дело. Письма ценны еще и тем, что выразительно рисуют одну из эпистолярных ипостасей Гиппиус, мало нам знакомую. В уже опубликованных материалах она чаще всего беседует с друзьями, причем иногда с теми, с которыми играет во влюбленность, или же обменивается деловыми письмами. Здесь же перед нами свидетельство ее свободного общения с дружественным, но вовсе не интимно близким человеком, с которым нужно соблюдать правила эпистолярного этикета (обратим внимание на извинения по поводу отсутствия специальной почтовой бумаги или же о приличествующем случаю количестве листков, которые могут быть отправлены в одном конверте) и этикета социального (специально формулируемые приветы семейству), но в то же время можно чувствовать себя довольно раскованно, не стесняться малой степенью знакомства или заданной дистанцией. При всей женскости стиля Гиппиус в этих письмах, совсем не похожего на тот, что доминирует, скажем, в письмах к Брюсову, он никогда не переходит в кокетливую causerie, столь характерную для женской корреспонденции того времени. После чтения этих писем лучше понимаешь, как удавалось Гиппиус в литературе существовать прежде всего в мужском обличии, и не без основания вспоминаешь, что и Комарова ведь тоже основным своим псевдонимом сделала мужскую фамилию. Эта перекличка, не очень бросающаяся в глаза, в то же время вполне, как нам кажется, определенна и послужит материалом тому исследователю, который поставит своей целью изучать гендерные, как теперь принято говорить, проблемы творчества Гиппиус и вообще литературы 1890-х годов.

Письма хранятся: РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед.хр. 154. Публикуются полностью.

В п е р в ы е: In memoriam: Исторический сборник памяти А.И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С. 191–230.

1

    СПБ.
    20 Мая, <18>97
    Лит<ейный> 24.

Дорогая Варвара Дмитриевна, все время собиралась к вам, даже в последний четверг, чтобы проститься перед отъездом в деревню, но мне сказали, что к вам нельзя, что у вас больные и сами вы нездоровы. Я тоже все время хвораю, вечное сердце. Таким образом, мне не удалось поговорить с вами о «Струнах» Жорж-Занд[211 - Речь идет о фантазии Жорж Санд «Семь струн лиры» (1839), о которой Комарова писала: «Вряд ли кто-нибудь из теперешних читателей прочтет когда-либо эту вещь, а из прежних поклонников Жорж Санд почти никто ее не помнит или не знает <…> мы позволяем себе подробно передать содержание этой фантазии или аллегории, общую мысль которой довольно трудно уразуметь. <…> Должны признаться, что с большим трудом мы прочли это туманное, высокопарное произведение <…> форма является в настоящее время чем-то невыносимым; до того все это возвышенно, до того мистично и аллегорично, что подчас производит почти комическое впечатление. Такова, например, <…> сцена на башне, <…> возбуждающая в нас такое же неудержимое желание смеяться, как знаменитая и препрославленная сцена на башне из Строителя Сольнеса (да будет прощена нам эта ересь!)» (Каренин Владимир. Жорж Санд, ее жизнь и произведения. 1804–1838. СПб., 1899. С. 577, 582). Обратим внимание, что, судя по всему, характеристика «аллегорично» появилась под воздействием этого письма Гиппиус.]. Прочла с особым интересом и многое могла бы сказать – написать трудно. Только вряд ли это «символическая» вещь. Скорее аллегория.

Быть может, вы уже уехали в деревню, и мое письмо не застанет вас. Желаю вам и Николаю Николаевичу[212 - Муж Комаровой, офицер.] провести веселое, легкое и хорошее лето – а вам еще сверх того желаю окончить любимую работу и быть ею довольной.

От Дмитрия Сергеевича[213 - Мережковского.] передаю вам всяческие приветствия. Надеюсь, вы мне черкнете строчку осенью, когда вернетесь в Петербург, и мы увидимся.

Крепко жму вашу руку[214 - Фраза в письме написана слитно.].

Любящая вас

    З.Мережковская.

2

    Варшавск<ая> жел. дор.
    Ст. Преображенская.
    Им<ение> Шевино
    15 июля, <18>97.

Я давно получила ваше письмо, милая Варвара Дмитриевна, и очень была рада узнать, что у вас все обошлось благополучно и вы здоровы. Несколько времени тому назад я, благодаря счастливой случайности, прочла ваш очерк в «Вестнике Европы»[215 - Каренин Влад. Господин Калошкин // Вестник Европы. 1897. № 6. С. 730–771.] (никогда не вижу этого журнала) – и мне захотелось, не дожидаясь осени, сказать вам два слова по этому поводу. Надеюсь, что вы не будете сердиться на меня – заранее прошу извинить мою искренность. – Но мнение только тогда и интересно, когда искренно. Скажу прямо, в иных местах очерка есть, по-моему, вялость, кое-где, напротив, торопливость, точно вы хотите скорее окончить. Я не поклонница также рассказа от автора, мне кажется – это сдвигает рамки повествования, – но в общем, вся ваша «поэма» (мне хочется так назвать то, что Вы написали) очаровала меня своей трогательной и глубокой простотой. Я не оставила книги, пока не прочитала последней строки, и думаю, что не скоро встречу на страницах современного журнала вещь, которая заставит меня отнестись к ней так, как я отнеслась к «Господину Калошкину». Очень радуюсь и… немного завидую вам, потому что знаю, до какой степени вещи в таком роде не удаются мне, да и не могут удаваться. Я, впрочем, и попытки скоро брошу, уйдя в свойственную мне «отвлеченность» – без крови и тела – увы!

Хорошо ли проводите лето? Буду очень рада получить от вас до осени несколько строк. Мы попали в страшную глушь, чем я довольна. Далеко от станции, и такое уединение, абсолютное, что я даже хожу по лесам, для удобства, в мужском костюме. Писать приходится много – но главные планы храню на зиму[216 - О работах Гиппиус этого времени см. п. 3, примеч. 1.].

Оба мы, я и Дмитрий Сергеевич, приветствуем вас. Что Николай Николаевич? Неужели все в разъездах?

Жму вашу руку.

    З.Мережковская.

3

    Ст. Преображенская
    В<аршавская> ж.д.
    Им<ение> Шевино.
    29 Июля, <18>97.

Я очень рада была получить от вас такой скорый ответ, дорогая Варвара Дмитриевна, и сама, как видите, спешу написать вам новое. Спасибо за хорошие слова, боюсь только, что они преувеличены. Я, без всякой «женской» скромности, очень искренно считаю себя неспособной к вещам трезвым, сочным, как я выразилась – «из плоти и крови». Именно теперь я пишу подобную вещь (в последний раз!) и с каждой строчкой в отчаянии повторяю: не то! не то![217 - 23 ноября Гиппиус писала П.П. Перцову: «Я за лето написала три повести, из них одну – целый роман» (Русская литература. 1991. № 4. С. 127). Комментатор этого письма М.М. Павлова полагает, что имеются в виду рассказ «В родную семью» (Вестник Европы. 1898. Кн. III), романы «Победители» (Ежемесячное литературное приложение к журналу «Живописное обозрение». Новые рассказы и повести русских и иностранных писателей. 1898. № 1) и «Сумерки духа» (Жизнь. 1900. Кн. V–VII). О каком из них конкретно идет речь, предположить трудно, тем более что в это время в печати появлялись и другие прозаические произведения Гиппиус: повесть «Родина» (Живописное обозрение. 1897, № 27-28), повесть «Луна» (Литературное приложение к журналу «Всемирная иллюстрация». 1897, № 1496–1498), рассказ «Из детской жизни» (Наблюдатель. 1898, № IV-V), повесть «Последние желания» (Живописное обозрение. 1900, № 1–2).] И веселья никакого нет в писании, душа участвует лишь наполовину, и я с недоумением жду момента, когда опять начну что-нибудь в моем духе – на поларшина от земли. Вы говорите о стихах: я иногда думаю, что я в сущности только неудавшаяся стихотворица. Ничто в мире не доставляет мне такого наслаждения, как писание стихов, – может быть, потому, что я пишу по одному стихотворению в год – приблизительно[218 - Речь, безусловно, идет не о точных цифрах. В первом «Собрании стихов», к примеру, помета «<18>96» стоит под шестью стихотворениями, «<18>97» – под десятью.]. Но зато после каждого я хожу целый день, как влюбленная, и нужно некоторое время, чтобы прийти в себя. Мне кажется, у всякого должна быть потребность молиться, и это разно проявляется. Я говорю, что стихи – это моя молитва[219 - См. в предисловии к первому «Собранию стихов»: «Я считаю естественной и необходимейшей потребностью человеческой природы – молитву. Каждый человек непременно молится или стремится к молитве, – все равно, сознает он это или нет, все равно, в какую форму выливается у него молитва и к какому Богу обращена. <…> Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка – это лишь одна из форм, которую принимает в нашей душе молитва. <…> Нам, каждому, страстно нужна, понятна и дорога наша молитва, нужно наше стихотворение – отражение мгновенной полноты нашего сердца. <…> Пока мы не найдем общего Бога или хоть не поймем, что стремимся к Нему, Единственному, – до тех пор наши молитвы, – наши стихи, – живые для каждого из нас, – будут непонятны и не нужны ни для кого» (Гиппиус З. Стихотворения. СПб., 1999. С. 71–72, 74).]. И дар писать их – все равно, худы они или хороши – я не променяла бы ни на какой другой дар. Случается, что и прозу пишешь с удовольствием – страницу, две… но это совсем не то. А вы, скажите, вы никогда и не писали стихов?

Вы рассказываете о Мопассане. Я его страшно люблю. Каждый год я его перечитываю снова, этой весной опять принялась за «Sur l’eau»[220 - «На воде» – сборник путевых очерков Г. де Мопассана (1888).]. Маленькие его рассказы люблю не все, но некоторые так глубоки, что их хочется выучить наизусть. «Main gauche» знаю, но, по-моему, это не из лучших сборников, там есть несколько и бесцветных очерков[221 - «С левой руки» – сборник рассказов Г. де Мопассана (1889).]. Часто я прошу С.А. Андреевского[222 - Сергей Аркадьевич Андреевский (1847/48–1918) – видный адвокат и небезызвестный литератор. Дружил с Гиппиус. См. в ее воспоминаниях «Дмитрий Мережковский»: «Дм<итрий> С<ергеевич> был в приятельских отношениях с кн<язем> Александром Ив<ановичем> Урусовым, известным адвокатом <…> и с его другом, поэтом и адвокатом петербургским – С<ергеем> Арк<адьевичем> Андреевским. <…> Андреевский сделался даже, потом, моей “подругой” – единственной – зато настоящей, и постоянно у нас бывал…» (Гиппиус З. Собр. соч. М., 2019. Он и мы: Дмитрий Мережковский, его жизнь, его работа. С. 61; далее ссылки на эти воспоминания будут даваться по данному изданию). Был поклонником Мопассана, о посещении могилы которого написал в «Повести о смерти» (Ревель; Берлин, [1922]. Т. I. С. 228–232; перепеч.: М., 2005. С. 159–162).], просто когда он заходит днем, взять книжку и прочитать какой-нибудь коротенький рассказик Мопассана. Вы знаете, как читает Андреевский, и я любуюсь этим бриллиантом в ювелирной отделке. Я очень люблю тоже «Une vie»[223 - «Жизнь» – один из наиболее известных романов Г. де Мопассана (1883).]. Это строгий, печальный и сильный роман. Мне кажется, тут Мопассан на высоте Флобера, хотя и весь другой. Впрочем, вспоминая «M-me Bovary», начинаешь сомневаться, может ли быть другой роман равен ему? Я бы очень хотела знать, что вы думаете об Анатоле Франсе? Последнее время я изучаю его внимательно, и он мне нравится все больше и больше. В романе «Thais» есть поразительно глубокие места[224 - «Таис» – роман Ан. Франса (1891). Возможно, имя одного из героев этого романа, о. Пафнутия, не случайно совпадает с именем персонажа драмы Гиппиус «Святая кровь» (см. ниже).]. И отдыхаешь на нем от легкой и пустой современности писателей посредственных, вроде М.Прево[225 - Эжен Марсель Прево (1862–1941) – французский писатель, одно время популярный в России.]. Чувствую, однако, что готова заболтаться, и сокращаю себя. Кончена ли повесть, которую вы переделали? О, вы счастливая женщина – вас любит Стасюлевич![226 - Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826–1911) – журналист, издатель, публицист либерального направления. Издавал журнал «Вестник Европы» с 1866 г. Об отношениях четы Мережковских с журналом Гиппиус писала в книге о Мережковском (Цит. соч. С. 69–70).] К моим же вещами «на поларшина от земли» он относится скептически, и я, порвав с «Северным Вестником»[227 - О разрыве с журналом «Северный вестник», где Гиппиус была на протяжении долгого времени одним из постоянных сотрудников, она вспоминала в книге о Мережковском: «Наша дружба с Флексером (и его журналом) продолжалась с 1894 до весны 1897 года. Он относился, в общем, ко мне лучше, чем к Д<митрию> С<ергеевичу> <…> Ранее разрыва нашего, должно быть в 1895 году, в конце (точно не помню), я наконец совсем, и резко, отказалась печататься в “Сев<ерном> вестнике” из-за отвращения к уродливым статьям Ф<лексе>ра. <…> Тут был первый толчок к разрыву» (С. 83–84). Однако ее письма к Волынскому 1897 г. явственно показывают, что причины были далеко не только в этом, но и в личных отношениях (см.: Письма З.Н. Гиппиус к А.Л. Волынскому, 1891–1916 / Публ. А.Л. Евстигнеевой и Н.К. Пушкаревой // Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1992. [Т.] 12. С. 332–337). Ср. также в письме Мережковского к П.П. Перцову от 6 июля 1897: «Знаете ли, что с Флексером мы совсем не видимся. Он надоел З.Н. своей риторикой и ложью, а мне уже давно опостылел. Денег Любочка нам не платит, зная, что нам они очень нужны» (Русская литература. 1991. № 2. С. 164. Там же – ценный коммент. М.Ю. Кореневой. Любочка – Л.Я. Гуревич). 23 ноября Перцову писала сама Гиппиус: «Они нам до сих пор не отдали 200 рублей, да еще Любочка, узнав, что Д.С. не скрывает этого долга, <…> исключила его, без предупреждения, из числа сотрудников» (Русская литература. 1991. № 4. С. 128 / Публ. М.М. Павловой). По-иному смотрели на дело люди круга Волынского. Так, Л.Я. Гуревич вспоминала: «Еще раньше отошли от журнала Мережковские. Вообще, как это обыкновенно бывает в таких случаях, кругом журнала стало пусто. Поблизости, помогая вести обреченное на смерть дело, остались лишь очень немногие…» (Гуревич Л. История «Северного вестника» // Русская литература ХХ века. С. 260).], намереваюсь поневоле ограничить свою деятельность иллюстрашками. Эти журналы, впрочем, хорошо платят. Вещь, которую я теперь пишу (по дневникам – настоящим – одного студента), – уже продана[228 - Речь идет о романе «Победители». Отметим, впрочем, что он вовсе не был заранее «продан»: осенью Д.С. Мережковский активно занимался его устройством в журналы (см. его письма к Перцову от 16 и 20 сентября 1897 // Русская литература. 1991. № 2. С. 169–170).]. Это скверно, но такова жизнь. Дм<итрий> Серг<еевич> работает целые дни, «Леонардо» уже на половине[229 - Роман Мережковского «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи».]. Мы тоже намерены остаться дольше в деревне. Я не купаюсь, но зато езжу верхом (что «обожаю»), и не далее как вчера слетела с лошади, через голову, но так счастливо, что разбила только нос и сегодня опять, не унывая, ездила. Можете себе представить, в каком ужасе Дм<итрий> С<ергеевич>! Крепко жму вашу руку и жду письма, если вы захотите обрадовать вашу З. Мережковскую.

Душевный привет Ник<олаю> Ник<олаевичу> и Дм<итрию> Васильевичу[230 - Д.В. Стасов, отец Комаровой.], когда будете ему писать. Как его здоровье?

4

    Ст. Преображенская
    В<аршавская> ж.д. Шевино.
    12 Сент<ября> <18>97

Дорогая Варвара Дмитриевна, вот какая вы добрая, что написали второе письмо, и как я вам за это благодарна! Это совсем не по-женски, женщина непременно бы стала считаться письмами – а в конце выходит всегда мелочность. По поводу ваших слов, не «рассердилась» ли я на что-нибудь и не потому ли молчу, я должна сказать вам, что я по существу далека от такого приема, я люблю прямые пути и ясные слова – даже с людьми, с которыми это почти невозможно, а не только с вами, с которой иначе невозможно. Поверьте, я это видела сразу, и если бы что-нибудь в вашем письме мне не понравилось – то тут-то бы я ни секунды не замедлила ответить, и прямо бы вам все сказала.

Причины моего молчания самые «мескинные»[231 - От французского «mesquin» – ничтожный.]. У меня недели полторы-две тому назад, когда я вздумала вам написать письмо – вдруг не оказалось ни клочка почтовой бумаги! Можно бы написать было на рабочей – но и конвертов тоже не оказалось! Я каждый день собиралась ехать в Петербург – но заболела лихорадкой и целую неделю пролежала, прежде чем могла двинуться. Не торопитесь в город, там теперь прескверно и прескучно, – и ведь целых девять месяцев этого петербургского «сезона»! Мы тоже останемся здесь так долго, как только будет возможно. Живем в абсолютном одиночестве – моя семья[232 - В состав семьи Гиппиус входили мать и младшие сестры Анна, Татьяна и Наталья Николаевны.] уехала, и мы вдвоем с Дм<трием> Серг<еевичем> в большой даче, в лесу. Топим печи, гуляем и работаем. В вашем письме было очень много, на что я хотела бы вам возразить, у меня даже был целый план длиннейшего письма к вам – но откладываю это до следующего раза. Мы с мужем, которому я прочитала ваше определение Стасюлевича, много смеялись. Да, вы тысячу раз правы!! Трудно завоевать «любовь» – Стасюлевича. Но для меня трудно достичь даже и того, чтобы он меня «терпел»[233 - 16 сентября 1897 г. Мережковский писал Перцову: «…наши редакции ее <Гиппиус> боятся» (Русская литература. 1991. № 2. С. 169).]. Мой «разрыв» с «Северным Вестником» – собственно, разрыв с редактором, хотя на почве совершенно литературной и, следовательно, имеющей отношение к моему печатанию в журнале. Вряд ли там появится что-нибудь крупное из моего, стихи же я печатаю, потому что это мелочь, да и не хочу я придавать официального характера этой ссоре, в нее, конечно, поспешат сунуть нос люди, которых дело не касается[234 - Гиппиус была права. См., напр., обсуждение личного ее расхождения с Волынским в письме Ф. Сологуба к Вл.В. Гиппиусу, процитированном М.Ю. Кореневой (Русская литература. 1991. № 2. С. 164).]. Вы знаете, как Петербург интересуется всякими чужими мелочами.

Теперь, дорогая Варвара Дмитриевна, позвольте приступить к большой просьбе. Предупреждаю, что вы меня искренно огорчите, если откажете. Вы говорите мне, что много писали стихов, даже недавно, и что стихи эти никогда не будут в печати. Но я уверена, что в них есть то, что вы сами в них не подозреваете, – и я очень хочу прочесть эти стихи. Пришлите мне хоть одно или два. Если хотите, если любите откровенное мнение, – я вам его напишу. Но ежели вы не пришлете, – я буду думать, что вы и вкусу моему не доверяете и не хотите сделать мне большое удовольствие.

Я очень рада, что кое-какие из моих вещиц продолжают нравиться Николаю Николаевичу. Посылаю ему душевный привет, как и Дмитрию Васильевичу. Надеюсь увидать его особенно свежим и бодрым после заграничного лечения. Крепко жму вашу руку – и жду.

    З. Мережковская.

5.

    Среда.