Декамерон. Пир во время чумы

Аптека. Миниатюра из Tacuinum sanitatis – средневекового трактата о здоровье. XIV в.

Тогда многие одумались и безбоязненно стали помогать друг другу и ходить за недужными, из которых многие выздоровели и со спокойной душой могли служить другим. В нашем городе эпидемия разгорелась в полную силу и апреле 1348 году Domini[152] и продлилась до начала сентября того же года. В городе, контадо и дистретто Флоренции без разбора пола и возраста из пяти человек погибло три или больше, скорее за счет простонародья, чем средних слоев и верхов, потому что беднякам пришлось особенно худо, зараза распространилась среди них раньше, и помощи они получали меньше. В целом по всему миру человеческий род уменьшился в такой же пропорции, судя по полученным нами из многих стран и областей известиям. Правда, на Востоке в некоторых провинциях смертность была куда более высокой. Врачам ни в одной стране не удалось найти лекарств или средств против этого смертельного недуга, ни с помощью естественной философии, ни физики, ни астрологии. Кое-кто ради заработка посещал больных и прописывал им свои средства но наступавшая смерть доказывала их непригодность, так что самые совестливые возвращали полученные ими не по справедливости деньги.

От генуэзских купцов, достойных всяческого доверия, мы слышали о том, что произошло в тех странах, в верхней Азии, незадолго до начала эпидемии. Там то ли из земли, то ли с неба появился огненный смерч и, распространяясь на запад, беспрепятственно истребил значительную часть этого края. Некоторые утверждают, что из зловоний издаваемого пламенем, родилось гнилостное вещество вселенской заразы, но за это мы не можем ручаться. Еще нам сообщил один достопочтенный флорентийский францисканец, епископ (…) в королевстве, заслуживающий доверия, находившийся во время чумы недалеко от города Мекки, что там в течение трех суток шел кровавый дождь со змеями, отравившими своим зловонием и опустошившими все окрестности. Во время этого ненастья был поврежден храм Магомета и отчасти его гробница.

Об индульгенции, дарованной Папой по случаю чумы

Когда вспыхнуло моровое поветрие, папа Климент VI объявил об отпущении всех грехов тем, кто перед смертью покается и исповедуется в них духовнику. Поэтому каждый христианин, опасавшийся в разгар эпидемии за свою жизнь, знал, как ему поступить, и со смиренной скорбью вручал Богу свою душу.

Папа Климент VI.Камея.

Климент VI (1291–1352) – Папа Римский с 7 мая 1342 года по 6 декабря 1352 года. Четвертый папа периода Авиньонского пленения

О том, что люди стали хуже прежних

Ожидания немногих оставшихся в живых мудрецов оказались обмануты, ибо закоренелые грехи превзошли человеческое разумение и на удивление вывернули все наизнанку. Полагали, что те, кому Господне милосердие сохранило жизнь, видя погибель своих ближних и слыша об истреблении многих народов мира, одумаются, смирятся, вернутся к добродетели и католическому благочестию, станут воздерживаться от грехов и неправедных поступков, преисполнятся любовью и сочувствием друг к другу. Но только что мор прекратился, вышло совсем по-другому. Людей осталось слишком немного по отношению к унаследованным ими земным благам, так что забыв о прошлом, словно ничего и нe было, они ударились в невиданный ранее разгул и бесстыдный разврат. Отставив дела, они предавались пороку обжорства, устраивая пиры, попойки, празднества с утонченными яствами и увеселениями, не знали удержи в сластолюбии, наперебой выдумывали необыкновенные и причудливые платья, часто непристойного вида, и переменили вид всей одежды. Простонародье, как мужчины, так и женщины, ввиду избытка всех вещей, не желали заниматься своим привычным трудом, они пристрастились к самым дорогим и изысканным кушаньям, то и дело устраивали свадьбы, а прислуга и уличные женщины надевали платья, оставшиеся от благородных дам. Почти весь наш город очертя голову погрузился в постыдные утехи, в других местах и по всему свету было еще хуже. И по тем известиям, что мы могли собрать, нигде оставшиеся в живых не думали о воздержании, ибо Божий гнев пощадил их и им казалось, что десница Господня опустилась. Но как говорит пророк Исайя, не прекратился гнев Божий и десница его не опустилась, но велико его снисхождение[153] , посему он сдерживает себя[154] , чтобы обратить грешников к покаянию, и умеряет свое наказание.

Об ожидании изобилия и приходе дороговизны

Из-за уменьшения числа жителей предполагалось изобилие всех плодов земных, но вследствие проявленной людьми неблагодарности все они необыкновенно вздорожали. Так длилось немалое время, но в некоторых странах, как мы расскажем, наступил ужасный голод. Думали также, что будет в избытке платья и других вещей, необходимых человеку кроме пропитания, но на деле вышло совсем наоборот: очень долго почти все товары стоили вдвое больше, чем до эпидемии. Стоимость труда и всякой ремесленной и заказной работы выросла в два с лишним раза против обычной цены. По всем городам среди жителей сплошь и рядом вспыхивали ссоры, тяжбы, распри и споры из-за наследства. Суды Флоренции были переполнены подобными делами, обременявшими состязающихся небывалыми тяготами и издержками. Раздоры и войны всколыхнули весь мир, вопреки человеческим предположениям.

Книга четвертая

Как римский трибун был умерщвлен во время народных волнений

Первый римский трибун[155] после своего изгнания снова вернулся в Рим со всеобщего одобрения переменчивого народа и принял постановления об упрочении народной власти и свободы и о некоторых налоговых отчислениях для усиления своего влияния в коммуне. Он стал набирать рыцарей и наемных солдат, чтобы справиться в случае чего с наиболее могущественными горожанами, которые, как ему было известно, выступали против его правления. Вынашивая великие замыслы, он надеялся их осуществить с помощью обманчивого народного расположения и начало тому было положено, хоть и не очень удачное. Жил в Риме один мудрый и достойный человек, Пандольфо де Пандольфуччи, происходивший из старинного рода и пользовавшийся народным уважением. Трибун же опасался его только потому, что, как ему казалось, тот готов поднять народ на бунт с помощью своего красноречия и влияния. Без всякого основания трибун отдал тиранический приказ обезглавить Пандольфо. Эта казнь, а также убийство брата Монреаля[156], нагнали страху на римскую верхушку, особенно на семьи Колонна и Савелли, так что возник замысел изгнать или уничтожить трибуна. Дурная весть о гибели Пандольфо уже распространилась в народе, поэтому людям Колонна и Луке Савелли легче было исполнить их намерение. При первых признаках недовольства друзья Колонна и Савелли с берега Тибра стали подогревать враждебные настроения против трибуна и призывать к оружию. Подстегиваемый семействами Колонна и Савелли, а также другими римлянами, желавшими отомстить за Пандольфо, народ забыл о своей вольности и 8 октября этого года в девять часов двинулся на Капитолий с криками: «Смерть трибуну!». Трибун, застигнутый врасплох этим неожиданным и внезапным бунтом, поступил так, как требовала необходимость. Он схватил оружие и, держа в одной руке знамя народа, храбро бросился к окну. Выставив вперед знамя, он громко провозгласил: «Да здравствует народ!» в надежде, что пополаны соберутся к нему на подмогу. Но ожидание было тщетным, толпа пускала в него стрелы и жаждала его смерти. Благодаря своему красноречию и оказанному сопротивлению он продержался до сумерек, но убедившись, что народ еще более ожесточился против него и что помощи ждать неоткуда, он решил попытаться спастись, уповая на изобретательность. Переодевшись бродягой, он велел слугам открыть двери дворца перед народом, чтобы тот занялся грабежом, как это обыкновенно бывало. Сам же трибун, прикидываясь одним из участников нападения, ухватил какую-то перину и другое белье и неузнанным спустился по лестницам, повторяя: «Наверх, там полно добра». Он был почти вне опасности, когда натолкнулся со своим узлом за плечами на человека, который его узнал и, закричав: «Это трибун!», ранил его. Передавая друг другу, его вытащили из дворца, уже исколотого кинжалами, отрезали ему руки, вспороли живот, надели петлю на шею и проволокли до дома Колонна. Здесь соорудили двойную виселицу и вздернули на ней распотрошенное тело, которое не дали похоронить, и оно провисело несколько дней. Таков был конец трибуна, от которого римский народ надеялся получить утраченную свободу.

Книга пятая

Как Мессер Карл Люксембургский короновался римским императором

Воскресным утром 5 апреля, в год Господень от благотворного воплощения 1355, в день Христова воскрешения, легат папы кардинал Остии со множеством прелатов готовился к посвящению императора в храме святого Петра. Избранный на престол Карл приблизился к собору в окружении римлян, пышной свиты и многочисленной толпы. Он спешился и вместе со своей супругой вошел в собор при народном ликовании, под праздничные клики и гром оркестров. Как только он очутился внутри, согласно его распоряжению ряд вооруженных рыцарей отделил Карла и его жену вкупе с несколькими прелатами, [458] совершавшими таинство у алтаря, от всех остальных. Прочий же народ заполнил внутренность огромного храма, но никто не мог проникнуть к алтарю и лицезреть обряд посвящения, кроме прелатов и свиты избранника. После торжественной службы Карл снял свои прежние одежды, произнес у подножия алтаря исповедание католической веры получил святое помазание и с надлежащими церемониями облачился в императорские одежды. Кардинал совершил посвящение, а префект Вико, выполняющий обряд коронования, возложил на Карла золотую императорскую корону. Тот в свою очередь короновал императрицу. По окончании торжественной коронации император в своем новом величественном наряде взошел на мощного и благородного скакуне, держа в правой руке золотой скипетр, а в левой золотой шар с крестом наверху. Римские вельможи и другие знатные господа со знаменами, вытканными из золота и из шелка, окружили его, поддерживали стремя и держали под уздцы коня. При всеобщем воодушевлении императора и императрицу сопроводили по праздничным улицам к святому Иоанну Латеранскому, где был накрыт пиршественный стол. Здесь они спешились и направились поклониться алтарю, а после девяти часов сели обедать. Вслед за тем, переодевшись, они снова сели на коней и в сопровождении немногочисленных придворных выехали за город, в Сан-Лоренцо в виноградниках, чтобы заночевать там. Это было сделано по указанию святого отца, который запретил Карлу ночевать в Риме после коронации. На этой церемонии присутствовали пять тысяч германских баронов и рыцарей, в основном из Богемии, и более десяти тысяч итальянцев прискакали почтить императора и предложить ему свои услуги. Благодаря выказанному им смирению и мудрому нейтралитету, которого император придерживался в отличие от всех своих предшественников, прислушивавшихся к гибеллинам, в Италии не нашлось ему противников и недовольных: вещь до тех пор неслыханная и удивительная. По выезде из Сан Лоренцо император с небольшой свитой отправился в Тиволи для выполнения обрядов, положенных новоизбранному, тогда и вся знать начала разъезжаться из Рима в Сиену и Пизу, а некоторые прямо в Германию. Оставим теперь императора и рыцарство в пути и обратимся к другим необыкновенным событиям, которые за последние дни подготовили пищу для нашего труда.

О короновании поэта Маэстро Дзаноби да Страда

В это время в Пизе находился маэстро Дзаноби, сын маэстро Джованни да Страда, жителя флорентийского контадо. Отец обучал юношество Флоренции латинской грамматике, а сын обладал такими замечательными способностями, что после смерти отца, в возрасте двадцати лет, взял на себя его школу. Он был настолько преисполнен наукой, что самостоятельно усовершенствовал и превзошел искусстве грамматики своего родителя, прибавив к ней прозрачную и глубокомысленную риторику. Изучая классических авторов, он так проникся благородной словесностью, что за несколько лет достиг вершин поэтического мастерства. Под действием распространившейся молвы о его таланте и похвал, расточаемых ему мессером Никколо Аччайуоли, флорентийцем, великим сенешалем сицилийского королевства, которого Дзаноби сопровождал, император ознакомился с его замечательными творениями, достойными великого поэта[157], и пожелал увенчать его выдающиеся качества почетным званием. Отметив его при большом стечении народа поэтическим титулом, император торжественно возложил на него лавровый венок. Это произошло в мае 1355 года в Пизе. Затем поэт, окруженный императорскими баронами и пизанской знатью, с великими почестями отметил свое коронование. (Примечательно, что в то время были коронованы два выдающихся поэта, оба флорентийские граждане, еще не достигшие пожилого возраста. Второго звали мессер Франческо ди сер Петракколо, он происходил из старинного и уважаемого во Флоренции рода и был коронован в Риме. Слава его имени распространилась гораздо шире, он оставил больше сочинений и достиг в них больших высот, потому что начал писать раньше и прожил дольше. Но при жизни обоих мало кому были знакомы их произведения, и хотя они доставляют слушателям удовольствие, богословские добродетели наших дней заставляют пренебрегать ими в собрании мудрецов.)[158]

Книга седьмая

О деяниях госпожи Чиа, жены капитана Форли

Мадонна Чиа укрылась в цитадели вместе со своим юным сыном Синибальдо, двумя малолетними племянниками, с взрослой падчерицей, двумя дочерьми Джентиле да Мольяно и пятью придворными дамами. Крепость была обложена со всех сторон и окружена восемью осадными машинами, без перерыва засыпавшими ее огромными камнями, а под стены и башни осаждающие вели подкоп. Помощи ожидать было неоткуда, но отважная защитница не падала духом и призывала своих людей к обороне[159]. Видя ее упорство, Ванни да Сузинана дельи Убальдини, ее отец, сознавая грозящую дочери опасность, отправился к легату и испросил у него позволения пройти к ней для переговоров о сдаче, чтобы спасти жизнь осажденным в крепости. Получив такое разрешение, он обратился к дочери как отец, всеми уважаемый человек и опытный военачальник и сказал: «Милая дочь, поверь, что я пришел не для того, чтобы обмануть тебя или уговаривать совершить бесчестный поступок. Я вижу, что ты и твой гарнизон стоите на краю пропасти и на нахожу никакого лучшего средства для вашего спасения, чем сдать крепость легату». К этому он прибавил множество других доводов, побуждающих это сделать, ибо, по его мнению, ни один полководец в мире, даже самый храбрый, не счел бы позором сдаться в таком положении. Женщина отвечала отцу таким образом: «Дорогой отец, когда вы отдавали меня замуж, то велели превыше всего ставить повиновение мужу, и так я поступала до сих пор и собираюсь поступать до самой смерти. Муж поручил мне этот город и просил ни за что не оставлять его, по крайней мере не предпринимать ничего без его ведома или тайного от него знака. Ничто, даже смерть, не может помешать мне подчиняться его распоряжению». Ни уважение к отцу, ни угрожающая опасность, ни другие настоятельные уговоры достойного мужа не могли поколебать твердости этой женщины. Простившись с отцом, она приготовилась к упорному сопротивлению и защите доверенной ей цитадели[160] , возбудив восхищение в нем и во всех свидетелях неженской силой духа. Я полагаю, что случись подобное во времена римлян, великие писатели не преминули бы почтить и прославить ее наряду с другими, заслужившими их хвалу своим постоянством.

Книга восьмая

О пышном празднестве в Англии, в Лондоне

Как мы рассказывали выше, доблестный Эдуард, король Англии обещал французскому королю[161] заключить мир и назначил на день святого Георгия, в апреле, роскошный и суетный праздник странствующего рыцарства. По этому случаю в Лондон со всего королевства в великом множестве стекались бароны, рыцари и знатные воины. Бароны старались перещеголять друг друга великолепием своих коней, их убранством, доспехами, диковинными штандартами, радующими глаз. От них не отставали дамы, нарядившиеся в платья из дорогих тканей, украсившие себя венками, жемчужными брошками, поясами и драгоценными камнями огромной стоимости. В Лондоне все было готово для приема приезжих, каждого в зависимости от его положения. Обновляя старинные сказки Круглого стола, избрали двадцать четыре странствующих рыцаря, по прежнему обычаю лживых романов обменивались вызовами на турниры и поединки ради прекрасных дам. По сторонам площади были выстроены деревянные трибуны со скамьями, покрытыми богатыми тканями, шитыми золотом, с красивыми спинками. Они предназначались для зрителей: короля, королев и благородных дам. Перед королем выступали рыцари и дамы с разными придуманными и вымышленными жалобами на якобы нанесенные им оскорбления и требовали возмездия или битвы. Король судил состязание и побежденные теряли своих дам, которые должны были следовать верхом за сражающимися, как бы в награду победителю. Завоеванных дам сердца сопровождали ко двору и представляли королеве, как добычу победителя. Совершалось и множество других нелепостей, преисполненных суетности и тщеславия, навряд ли угодных Богу. Устраивались богатейшие пиршества, утонченные и пышные, изобилующие разнообразной снедью. Лучший стол на первом пиру был у английской королевы-матери[162], второй – у короля Франции, где прислуживали пятеро сыновей короля английского верхом на добрых скакунах. За третьим столом вместе с королем Шотландии сидел сам английский король, иногда он вставал и переходил к столу французского короля. Предлогом для этих торжеств послужило заключение мира[163] , так что выказанным на них тщеславию, неумеренности и чванству можно было бы найти извинение. Но заметь, читатель, что тут сбылись слова мудреца: «Крайняя радость оборачивается плачем»[164] – разразившееся вскоре моровое поветрие похитило сыновей у английского короля к его великой скорби и печали.

Книга девятая

Как правитель Вероны погиб от руки своего брата

Мессер Кане из рода делла Скала, властителей Вероны, избалованный своим новым положением[165], предался распущенности и жестокости, за что его возненавидели подданные, невзлюбили придворные и даже родственники и близкие. Он собирался посетить маркизов Бранденбургских, своих свойственников в Германии, а в Вероне оставались его родные братья, мессер Кансиньоре и Паоло Альбоино, которые по завещанию мессера Мастино были его соправителями. Не доверяя своим братьям и опасаясь их, мессер Кане тайно поручил набрать солдат для одного из своих побочных сыновей. Известие об этом вызвало сильное недовольство и гнев у братьев, и мессер Кансиньоре высказался перед Кангранде, что среди родных такое недоверие неуместно. Эти слова, впрочем вполне дружелюбные, были встречены тираном со злобой и подозрением, и он осыпал брата ужасными и леденящими душу угрозами, хотя на самом деле не имел намерения их исполнить. Но юноша, зная о воцарившейся в душе брата жестокости и о том, что тот не забудет даже такой мелкой провинности, посчитал, что брат легко с ним расправится. Однажды в субботу, 14 декабря 1359 года, когда Кангранде с небольшой свитой верхом прогуливался по городу, Кансиньоре, взяв с собой двух доверенных оруженосцев, пробрался в конюшню правителя и вывел оттуда трех самых чистокровных и резвых скакунов. Сев на коней и спрятав оружие, все трое поехали медленным шагом по городу в поисках Кангранде. Наконец они столкнулись с ним, и тут он сказал брату, что тот зря пользуется его лошадьми. На это Кансиньоре ответил: «По-вашему, мне и вовсе нельзя оседлать доброго коня», – и, вытащив укрытую у него на боку шпагу, всадил ее тотчас же в спину брату, пронзив его насквозь. Затем он нанес еще один удар, в голову, и сшиб его с коня, после чего, опасаясь нападения, бросился бежать. Он так торопился, что вечером был уже в Падуе. Встретившему его правителю города Кансиньоре открылся в содеянном и объяснил причины своего поступка. Тот изъявил поверхностное соболезнование ввиду столь огорчительного происшествия, но не выказал ни порицания, ни одобрения, успокоив беглеца надеждой на благополучный исход этого дела, совершенного под влиянием страсти. В столь плачевных обстоятельствах не нашлось никого, кто обнажил бы меч за могущественного синьора или стал бы преследовать его брата[166]. Все спутники правителя, вообразившие, что тут не обошлось без обширного заговора, позаботились лишь о том, чтобы унести ноги, оставив своего повелителя истекающим кровью.

Как Папа Иннокентий упразднил запрет

При папе Иоанне XXII на протяжении многих лет все соборные и коллегиальные бенефиции находились под запретом римской курии, то есть назначения, по каноническому праву принадлежавшие соборным капитулам и коллегиям, папа оставил за собой, намереваясь собрать побольше денег и снарядить поход для отвоевания Святой Земли. Как человек предусмотрительный и хитрый во всех своих начинаниях, особенно в денежных делах, он пользовался такой уловкой: когда освобождалось весьма доходное место, он продвигал на него прелата с низшей должности, а на нее еще кого-нибудь снизу. Таким образом, при одной вакансии он производил при дворе еще пять-шесть назначений, стоивших избранникам больших издержек и приносивших ему плоды круглый год. Всего ему удалось накопить восемнадцать миллионов флоринов звонкой монетой и шесть миллионов в драгоценностях. Как говорили в миру, в этом имели возможность убедиться Климент  VI[167] и графиня Туренская, приносившая за пазухой прошения и обнажавшая грудь для вручения их святому отцу, великому охотнику и птицелову, проводившему дни в светских утехах. Курия же была настолько развращена симонией, что бенефиции доставались благодаря святокупству или связям с кардиналами и светскими сановниками только недостойным и испорченным клирикам, а добропорядочных и честных отвергали с позором и хулой. Чтобы пресечь эти безобразия, папа Иннокентий, побуждаемый прямодушием и праведным рвением, в 1360 году собрал совет кардиналов и с его согласия отменил запрет, восстановив выборы и решения соборных капитулов и канониката с упованием на благодать святого духа.

Хроника Филиппо Виллани

Вступление. в котором рассказывается о смерти его отца Маттео и о причинах, побудивших Филиппо продолжить его труд

На днях паховая чума[168] унесла составителя сей хроники Маттео, который в течение пяти дней боролся с болезнью, благодаря умеренности и воздержности своего характера и образа жизни, но наконец 12 июля благочестиво скончался. В похвалу ему можно отнести то, что он не допустил забвения достопамятных событий своего времени и доступным ему образом записал их, чтобы потом более тонкие и одаренные писатели могли переложить его заметки подобающим возвышенным стилем. Мне же, своему сыну Филиппу, он поручил написать продолжение до мира с пизанцами[169], чтобы не обрывать повествования. Итак, я постараюсь постепенно дополнить эту историю, занося в нее поступившие ко мне сведения о других событиях, происходящих в разных странах мира.

Книга одиннадцатая

Битва у местечка Кашина между флорентийцами и пизанцами, в которой флорентийцы одержали победу

В воскресенье 29 июля 1364 года, в тот самый день, когда пизанцы год назад устроили состязания по бегу на мосту в Рифреди, посвящали рыцарей, чеканили деньги, вешали ослов и вообще всячески издевались над флорентийцами и высмеивали их[170], мессер Галеотто Малатеста, капитан флорентийцев, снявшись накануне ночью из лагеря у Печчоли, утром расположился в местечке Кашина, примерно в шести верстах от Пизы, куда вела прямая и ровная дорога. Днем из-за сильной жары больше трех четвертей войска, состоявшего из четырех тысяч конницы – наемников, союзников и добровольцев из граждан, решивших постоять за родину, а также одиннадцати тысяч пехоты, разоружились. Кто купался в Арно, кто разлегся в тени, кто прохлаждался иным способом, сняв доспехи. Пожилой и не совсем оправившийся от перемежающейся лихорадки капитан решил соснуть в постели, не подумав о близости хитрой лисы[171] и старого лиса Джованни Акуто[172]. Хотя лагерь был обнесен изгородью, она была непрочной, и никто особенно не утруждался ее охраной. В это время достойный рыцарь мессер Манно Донати, считавший этот поход делом чести, проходил по лагерю и смотрел, чем заняты солдаты. Видя угрожающую опасность, он забеспокоился, как бы не попасть в ловушку или, по крайней мере, нс подвергнуться нападению, которого следовало ожидать по логике войны (и так оно и случилось). Охваченный таким волнением, он стал поднимать лагерь, возглашая: «Мы погибли!», – и с этими словами вошел к капитану. Тут он потребовал поручить охрану лагеря мессеру Бонифацио Лупо, еще трем командирам и ему. Затем мессер Манно поспешил к самому уязвимому месту, где можно было ожидать первого и наиболее серьезного удара, то есть к дороге на Сан Савино, ведущей в Пизу. Он велел укрепить изгородь и поставил здесь аретинскую пехоту с несколькими достойными флорентийцами, а с ними людей графов Казентино. Но так как в уме его теснились всевозможные правдоподобные соображения о том, что тотчас же и последовало, он усилил охрану четырьмя сотнями генуэзских арбалетчиков во главе с мессером Риччьери Гримальди. От своих разведчиков и из ближних к лагерю мест, наипаче из Сан Савино, пизанцы получили известия о беспечности и небрежности флорентийцев, но распоряжения мессера Манно до них не дошли, так как были сделаны позже. Обсудив все с Джованни Акуто, они поручили ему общее командование. Возбужденный народ, разжигаемый надеждой на легкую победу, наскоро вооружился и даже не помышлял о возможности проиграть битву. Джованни Акуто приступил к делу, отдал необходимые приказания и выступил из Пизы вместе с пополанами. Остановившись в Сан Савино, он как опытный военачальник приказал сделать три ложных вылазки в сторону флорентийского лагеря, с немедленным отступлением, чтобы враги привыкли к ним и не распознали настоящей атаки. Так оно и вышло: часовой три раза пробил тревогу напрасно, и капитан, потревоженный к своем отдыхе, запретил ему звонить без его ведома, что бы ни показалось, под угрозой отрубить ногу. Кроме того, Джованни дождался, когда солнце окажется за плечами его войска и станет светить в лицо противнику. Ему еще по опыту было известно, что в этой местности и определенный час поднимается ветер, который мог запорошить пылью глаза неприятельских солдат. Знающие люди нашли, что он допустил только одну ошибку. Он не учел расстояние от Сан Савино до Кашины – четыре версты по пыльной и труднопроходимой равнине, а так же жар раскаленного солнца и тяжесть доспехов, уповая на молодость и выносливость своих англичан, выпестованных во французских войнах. Чтобы воодушевить и подбодрить их, Джованни сказал, что в лагери находятся четыреста флорентийцев и за каждого можно взять выкуп в тысячу флоринов, а то и в две. В военном деле, по его словам, они ничего не смыслят. Итак, он повел все войско в пешем строю, и, дойдя до лагеря, оно уже порядочно устало. Причины, побудившие к такому решению полководца, были следующие. Во-первых, пехота не так видна, как кавалерия, во-вторых, она поднимает меньше пыли, так что можно было надеяться (как и случилось) незаметно приблизиться к лагерю и захватить противника врасплох. Все произошло так, как задумал Джованни Акуто, а мессер Галеотто и не подозревал о его планах, то ли по недостатку лазутчиков, то ли по беспечности, что вероятнее. И вот, поставив в первых рядах своих упорных и неустрашимых англичан, влекомых жаждой добычи, их вождь двинул войско в назначенный момент. Наши часовые еще не подозревали о нападении, как англичане оказались уже у изгороди. Внезапный шум и крики возвестили о начале штурма. Охранявшие этот участок пехотинцы доказали в этот день свою доблесть и храбро встретили врагов с оружием в руках, не поколебленные их яростными кликами. Заняв оборону, они не уступили и пяди земли. Отважный мессер Риччьери Гримальди расставил своих арбалетчиков в нужных местах, большей частью в развалинах домов, выстроенных из кирпича по обеим сторонам дороги и позволявших обстреливать противника сбоку. Он подбодрял солдат, побуждая их наносить то здесь, то там ответные удары, и своими выстрелами поубавил пыл у дерзкого врага. Пока очаги сражения разгорались у изгороди, грохот боя заставил лагерь подняться на ноги, не дожидаясь сигнала тревоги или команды капитана. Первым у заграждений очутился мессер Манно Донати, который все время был начеку, ожидая нападения. Видя, что здесь собралось множество всадников, он вывел свой отряд из лагеря и обрушился на неприятеля с флангов, расстраивая его ряды и нанося большой урон. Вскоре к изгороди подъехали граф Анри де Монфор со штандартом передового отряда, а с ним граф Джованни и граф Ридольфо, которого простонародье зовет граф Менно. Последний опрокинул загородку на землю и ринулся на врага, совершая своим мечом чудеса, о которых мы умолчим, потому что они могут показаться выдумкой. Подобно ему, граф Анри и его немцы, отчаянно пришпоривая коней, врезались во вражеские порядки и пересекли их вплоть до обоза, на котором из Пизы привезли вино для утоления жажды войска. Мессер Джованни Акуто, предусмотрительно помещавшийся с командирами и прочими отборными англичанами в последних рядах, увидел, что авангарду не удалось пробиться в лагерь и что он встретил упорное сопротивление. Он счел сражение проигранным и, не ожидая нанесенных мечом доказательств, поспешно отступил со своими командирами в Сан Савино, где их ждали кони. Утомленные и необученные военному делу пизанские пополаны были брошены на произвол судьбы. Генуэзцы, аретинцы и пехота с гор 6 стали преследовать разрозненные ряды спасающихся бегством пизанцев и взяли многих в плен. После того как аретинцы, флорентийцы и казентинская пехота выдержали натиск неприятеля у изгороди и наполовину решили исход битвы, генуэзские арбалетчики и немцы быстро довершили его разгром. Тогда капитан велел вынести королевское знамя, водруженное на расстоянии более версты от лагеря, под сенью его многие продолжали гнать обессиленных врагов, в страхе рассеявшихся по окрестностям, и значительное количество захватили плен. Видя беспорядочное бегство пизанцев, некоторые знающие и опытные воины указывали на создавшееся преимущество и советовал мессеру Галеотто воспользоваться случаем и попытаться занять Пизу. Но он отвечал, что не хочет ставить на карту одержанную победу и более того – велел играть сбор под тем предлогом, что коварный противник может устроить засаду. Благодаря этому многим удалось избежать плена, особенно англичанам. Большинство из них были ранены и укрылись в Сан Савино, но не отваживались вынимать стрелы из ран до самой Пизы, где их лечили знаменитые врачи. Несмотря на это через несколько дней значительное число из них испустило дух. когда капитан вернулся в лагерь, на поле битвы было найдено много погибших, но еще больше их насчитали на следующий день во рвах и виноградниках – кто умер от ран, кто от истощения, а иные от жажды бросились в Арно и там утонули. Поэтому думали, что число погибших перевалило за тысячу, а пленных было около двух тысяч. Пизанцы, захваченные союзниками и наемниками коммуны, остались у них, а всех иностранцев отпустили. Мессер Галеотто тайно научил всех наемников просить у него двойной платы за целый месяц и он обещал им своей властью от имени коммуны выдать ее. Это составило убыток для коммунальной казны в сто семьдесят тысяч флоринов и даже больше, потому что, когда эта надежда оказалась тщетной, солдаты скрыли многих богатых и важных пленников и потом бесцеремонно выколачивали из них выкуп. Тех мудрых и достойных граждан, которые тогда были в числе правителей Флоренции, мессер Галеотто, в то время самый знаменитый в Италии полководец и военачальник, заставили крепко задуматься. Во-первых, он был застигнут вышеописанным образом в поле человеком не менее знаменитым и опытным в этой профессии; во-вторых, по его наущению солдаты, чей долг состоял защите лагеря, упорно и недостойными для военных способам угрозами и дурными выходками, требовали двойной платы за целый месяц. Эти соображения, будучи тщательно взвешенными, послужили причиной к убыстрению мирных переговоров, что не осталось незамеченным некоторыми умными и дальновидными гражданами. Что же касается дальнейшего хода войны, то на следующий день, 31 июня, мессер Галеотто продолжал двигаться в окрестностях Пизы в полном порядке и в боевом строю, со всем войском и пленными, возвращаясь в Сан Миньято дель Тедеско. В этом походе он произвел в рыцари Лотто ди Ванни из Кастелло Альтафронте, юношу благородной наружности из союзников флорентийской коммуны – Пьеро де’Чаччони из Сан Миньято то и Бостолино де’Бостоли из Ареццо.