Однокурсники

Не на улице же видеться?!

Они мечтали немало о том, как заживут, когда он кончит курс: но до того времени пройдет чуть не целый год.

Чтобы жениться, студенту надо выйти, хотя на время, а это ему – в его особом положении – совсем некстати. Замужние курсистки, кажется, могут быть; по крайней мере, она о таком запрете что-то не слыхала. Но опять-таки надо ждать.

Да она и не желает его торопить. Когда они обручились, она, при его матери, говорила ему не один раз:

– Знай, Ваня, я ничего обязательного не допускаю. Не смотри на наше обручение как на кабалу. И ты и я – мы люди свободные. Как сердце скажет, так и решим окончательно.

И это ему тогда очень по душе пришлось.

Вчера у них, из-за пьесы, вышел горячий спор.

Это была та самая вещь, которую Заплатин смотрел на днях в театре Каретного ряда. Она о ней читала в газетах и там еще, дома, мечтала пойти, как только приедет в Москву.

Автор – ее любимый.

Ваня, хоть и смотрел уже один раз, добыл два места и высидел весь спектакль.

Она была как в чаду.

В ресторане Ваня стал говорить и про всю пьесу, и особенно про героиню так, что она не могла не возражать.

Ей было неприятно, что он расстраивает то чувство, с каким она ушла из театра, своим разбором.

Спорить вплотную она не стала, тут на людях, в битком набитой зале. Но она так этого не оставит!.. С какой же стати будет она затаивать в себе то, что и пьеса, и – главное – несчастная героиня разбудили в ее душе?

Несчастная, шалая девушка!

На чей взгляд? Отчего же "шалая"?

Что она увлеклась любимым писателем? Ничего тут нет ни дикого, ни постыдного. В жизни все так бывает. Много ли удачных влечений? И в нее влюблен был – тоже неудачно – герой пьесы, молодой декадент.

Его судьба – куда печальнее. И успех не скрасил его душевной жизни. Покончил с собою он, а не она – жалкая, подстреленная птица.

У нее есть другая страсть – сцена, искусство. Она кончит тем, что будет настоящей актрисой. Она выстрадала себе талант и в нем найдет свою высшую отраду.

Разве этого мало? Это – все!

Вот что она хочет развить Ване, как только он придет.

Он пришел в четверть одиннадцатого, как говорил – весь красный от сильного холодного ветра, – и стакан чая был очень кстати.

Сидели они за самоваром добрый час, до одиннадцати с лишком, когда ему надо было идти в университет "делать явку" – в аудитории.

Он первый заговорил о вчерашнем.

– Почему же ты не хочешь оставить меня с моим впечатлением? – спросила она его довольно горячо.

– Я тебе не навязываю, Надя, своих оценок… а только предостерегаю.

– От чего, Ваня?

– От увлечения нездоровыми мотивами.

– Это слишком пахнет прописью.

Надя еще в первый раз так резко говорила с ним.

– От такой жизни пахнет… мертвечиной.

И он впадал в более задорный тон.

Но она не сдавалась и заговорила о героине совершенно так, как думала за несколько минут до его прихода.

– Не согласна я с тем, что она – жалкая психопатка, какой ты ее считаешь, Ваня. Не согласна! Она любила бурно, с самозабвением. А потом нашла себе призвание.

– Дрянной актерки?

– Почем ты знаешь? Она отвратительно играла год, другой; а потом дострадалась до искры Божьей. В этом – все!

Глаза Нади – и без того большие – казались в эту минуту огромными, – и он на нее загляделся.

В первый раз подумал он:

"Какая у нее богатая мимика!"

До сих пор он иначе не думал о ней, как о будущей курсистке.

– Знаешь, Ваня… я от тебя не скрою, – продолжала Надя с таким же оживленным лицом, – была такая минута… когда она пришла проститься с несчастным самоубийцей и говорить о сцене, об игре, о том, как она может себя чувствовать перед рампой, – я слилась точно с ней… в одно существо.

– Вот как!

Возглас Заплатина был как бы испуганный.

– Это тебе не нравится?

– Почему же?

– Потому что ты… как бы сказать, Ваня… не сердись, милый… очень уж… вот, слово не дается… по одной доске идешь.

– Прямолинейный – хотела ты сказать?

– Да… ты не обижайся, Ваня! Господи! Будь у меня хоть маленький талант… только настоящий… Что может быть лучше сцены?

– Весьма многое!

– Ах, полно! Где же – скажи ты мне, пожалуйста, – может женщина так жить, чтобы дух захватывало? Выше не может быть наслаждения: увлекать публику. И самой забывать все, превращаться в то лицо, которое создаешь!

Надя с детства отличалась тем, что очень складно говорила, с отчетливой дикцией, контральтовым голосом. Заплатин давно соглашался, что она "речистее" его.

– Полно, так ли, Надя? – остановил он ее. – Этот мир – ужасный. Весь – из фальши и непомерного тщеславия.

– Не знаю, милый! Может, оно и так; но только искусство – и всего больше сцена – в состоянии так владеть тобою.

– Это еще не высшая задача.

– Ах, полно! Ты все про задачи. Ну, разберем это и с другой стороны. Ты сочувствуешь свободному труду женщины… чтобы она была вполне самостоятельна?

– Еще бы!

– Ну, и ответь мне: в какой карьере она может достичь того, чего достигает на сцене. А? В какой? Ни в какой! Ни медичкой, ни учительницей, ни писательницей она на первом плане не будет.

– Кто это сказал?

– Да оно так, Ваня. Мужчины везде стоят выше. Что же против этого спорить? Возьми ты литературу… за границей и у нас… за сто лет. Ну, две-три женщины, много пять – и обчелся, чтобы занимала в свое время первое место. А на сцене?.. Они царят!

– Положим.

Заплатин соглашался; но ему становилось почему-то жутко от того – в какую сторону шли мысли и мечты его невесты.

– Даже и не в главных ролях… Вчера та, что Машу играла… Тебя самого как она растрогала, а ты видал во второй раз.

– Чудесная натура!

– Ну, хорошо… А такая натура – вообрази ее учительницей или медичкой, что ли… Она просто будет нервная госпожа, каких сотни… Да что говорить!..

Надя поднялась и стала ходить по комнате.

Заплатин следил за ней глазами. Ее стройная фигура колыхалась в длинном пальто, которое она надела сверх юбки. Голову она немного откинула назад и правой рукой поводила в воздухе.

Он любовался ею.

– Где же быть, в другой работе – коли уже говорить только о работе, о профессии – Дузе, или Ермоловой, или другой какой артисткой, в те года, когда она владеет публикой? Ты скажешь – это все тщеславие, погоня за славой? Ну, прекрасно. Возьми трудовую сторону. Первая артистка на театре получает больше мужчины.

– Потому что у нее туалеты.

– Положим. Но если б и с даровым гардеробом – она получала бы больше… везде. Тут, Ваня, не в жадности дело, а в том, что ты – не то что на равной ноге с товарищами-мужчинами, а первый между ними – и никто не посмеет это оспаривать!

– Согласен!

– Нет, выше нет дороги! И еще раз скажу: будь у меня хоть не важный, да настоящий талант…

Надя не договорила и присела к самовару.

– Ну, да об этом что же мечтать!

И она стала его расспрашивать об университете, кого видает из старых товарищей, из настоящих своих однокурсников.

– Знаешь что, Ваня, – сказала она ему тут же, – я вижу, что ты точно в чужом университете себя чувствуешь… Так ли это?

– Немножко так, – грустно вымолвил он. – Есть такая оперетка… кажется, "Рип" называется. Так там человек сто лет спал мертвым сном – и вдруг появился среди своих земляков… Не то чтобы совсем, а вроде этого и я испытываю…

– А как рвался!.. Точно в землю обетованную.

– Что же все обо мне… Вот тебе-то надо своего добиться.

– Чует мое сердце, что у меня этот год зря пройдет.

– Не сокрушайся. Если не удастся сразу поступить… все– таки даром зима не пройдет… А там и я – вольный казак.

Он протянул к ней обе руки и влюбленно глядел ей в глаза, желая привлечь к себе.

Надя сначала оглянулась на дверь, потом дала себя обнять.

– Я и здесь точно под надзором, – сказала она полушепотом. – А в общежитие поступлю… тогда еще строже будет.

– Обойдется, милая!

И почему-то им обоим стало грустно. Ни в ней, ни в нем не было того настроения, какое могло бы быть.

Почему-то не болталось о тысяче вещей, точно они боялись коснуться чего-нибудь, на чем не сойдутся; а спорить не хотели.

– Пора мне идти! – сказал он, вставая.

VII

На курсы Надю не приняли – за недостатком свободных вакансий.

Заплатин ожидал этого; но все-таки сильно огорчился; больше, чем она сама.

– На будущий год примут! Не беда, Ваня! – повторяла она.

Но возвращаться домой сейчас же она не желала.

Да и ему была бы тяжела эта разлука, хотя про себя, раскидывая так и этак, он спрашивал: "Что же она здесь будет делать?"

Насчет "коллективных уроков" она ничего еще не решила; но что-то у нее в голове бродит, до чего она его еще не допускает.

И это начало его полегоньку глодать; но он не считал себя вправе допрашивать ее.

И все на одной и той же неделе случился еще неприятный для него "инцидент".

Надя сразу стала "обожать" театр, где они видели пьесу, из-за которой у них произошел первый крупный спор.

Давали вещь того же автора, написанную в таких же нотах.

Он опять восхищался актрисой, что играла тогда неудачницу, пьющую водку. И тут она неудачница, еще более жалкая; но молодая, трепетная, с несчастной страстной любовью, обреченная прозябать в глуши, работая, как крепостная, на своего фразера, бездарного отставного профессора.

Они оба восторгались этой исполнительницей; вместе и всплакнули в одном месте.

И вот на этом спектакле, в фойе, с ними повстречался Элиодор Пятов.

Он еще издали "воззрился" в Надю, первый подошел, попросил Заплатина представить его.

Нельзя же было не познакомить! Элиодор, сейчас же распустив свой павлиний хвост, пригласил присесть, начал угощать Надю, расспрашивать про ее планы.

Они с ней и в публике на "ты".

Пятов осведомился – не сестра ли она или кузина, и Надя тотчас же объявила, что они – жених и невеста.

– Вот видите, какой Заплатин скрытный! – вскричал Элиодор. – Мы с ним старые товарищи, а он – молчок! Хоть бы какой намек на то, что он у себя там нашел свою судьбу!

И в следующем антракте Элиодор опять поймал их.

Надя нашла его "интересным", совсем не похожим на купчика.

Он узнал, что она мечтала о новых курсах, но вряд ли удастся поступить.

И до тех пор Пятов не отстал от них – они даже опоздали на последний акт, – пока не взял слова с Нади, что она как-нибудь на днях "удостоит" его посещением, вместе с женихом.

– Вот когда Заплатину нужно будет ко мне, насчет работы – и пожаловали бы с ним вместе позавтракать.

И, обращаясь к нему, он добавил:

– Только накануне, голубчик, дайте мне знать.

Заплатину было сильно не по душе, что Надя согласилась, а она, после театра, когда они возвращались на извозчике, стала ему говорить:

– Ты на него слишком уже строго смотришь, Ваня. Он вовсе из себя не корчит хозяина… принципала, как ты называешь. Тон с тобой совсем товарищеский. И такая прекрасная работа. Ее на улице не найдешь.

На другой день она вернулась к знакомству с Элиодором и спросила его:

– А разве ты, Ваня, не мог бы позволить мне взять на себя что-нибудь из твоей работы?.. Переводить отрывки, которые ты отметишь полегче.

– По-английски ты не знаешь.

– Ведь будут выписки и с других языков?

А когда она получила отказ по курсам – Надя опять заговорила о том, – с какой бы охотой она стала ему помогать.

– Пока мы решим, как мне толковее провести зиму – это было бы самой подходящей работой.

Он ничего не возражал. Может, он и сам бы ей предложил попробовать себя в переводах тех отрывков, какие он давал бы ей; но для него точно кол в горле было это знакомство с Элиодором и приглашение его пожаловать к нему "откушать".

Третьего дня она ему напомнила:

– Когда же мы к твоему Элиодору? Неловко так оттягивать.

Он должен был дать ей слово, что напишет ему в тот же день.

Сегодня он весь сам не свой с утра. В двенадцатом часу он должен зайти за Надей и везти ее туда, на Садовую, за Илью Пророка, в хоромы своего однокурсника-принципала.

Надя объявила хозяйке, что остается у нее только до конца месяца. На курсы она не попала, стало быть, нет ей и никакого резона подчиняться разным строгостям этого "полуобщежития" – как она называла эти комнаты.

А тем временем она подыщет себе что-нибудь поблизости.

Ее отец дал ей "carte blanche". Если она и не попадет па курсы – пускай осмотрится и выберет себе, что ей "по душе".

Он нашел Надю в большом туалете. Никогда еще не видал он ее такой нарядной. Видно было, что и своей прической она занималась, как никогда.

– Вот ты как расфрантилась! – не воздержался он.

– А тебе это не нравится? С какой же стати очень прибедниваться? Он все-таки купец. Таким надо показывать, что в их капиталах не нуждаются!

– Но вообще… я не вижу большого смысла во всем этом.

– В чем, Ваня? В моем знакомстве с Пятовым! Ха, ха! Да мы не ревнуем ли?

– Вовсе нет.

Он немного покраснел.

– Ты не знаешь этого народа. Это не что иное, как желание обласкать… в покровительственном духе.

– Вовсе нет! Как тебе не стыдно? Человек узнал, что я – твоя невеста. Ты с ним товарищ… Что же может быть естественнее?

– Но он живет не с матерью, а один, на холостой ноге.

– Так что ж из этого! Ваня, я тебя не узнаю… Ты точно классная дама какая-то… Право! А если б кто из твоих товарищей пригласил нас к себе чайку напиться – разве бы ты стал разбирать: женат он или нет?

– Большая разница – в оттенке.

– Ты опять скажешь: принципал, патрон, хозяин! Но ведь этого же нет. Если хочешь правды – ты с ним гораздо больше держишь себя – знаешь, как у нас говорят – "неглиже с отвагой", чем он. На его месте я бы давно обиделась.

– Это необходимо! Это – моя система. Пойми ты это.

– Понимаю… Но все-таки нет причины, Ваня, ему манкировать.

– Человек сильный в губернии! Ха, ха!

Возглас был с язвой. Он в первый раз поймал себя на этом и, боясь, чтобы не вышло опять неприятного спора, стал торопить Надю ехать.

Дорогой они мало говорили.

И похоже было на то, что они немножко дуются друг на друга.

Когда стали подъезжать к тем местам, где дом Пятова, Заплатнп называл ей разные "урочища": он всегда употреблял этот термин, говоря о разных характерных местностях Москвы.

– Видишь… бельведер-то высится в воздухе? – указывал он ей рукой, когда они выехали на Садовую. – Это и есть палаты Элиодора Кузьмича Пятова.

– Что же! Красиво! И как стоят живописно! Неужели он один занимает такой дом!

– Один… Маменька где-то спасается.

– И ни сестер, ни родственниц?

– Никого.

– Обыкновенно ведь в таких богатых домах живут всякие старушки в задних комнатках.

О купеческих повадках Надя не стеснялась шутить с Заплатиным, как бы не считая его купцом. Да и в их городке на его мать смотрели как на "образованную" и помнили, что она была чиновничья дочь.

Но ее отец и все их знакомые любили пройтись насчет купеческих нравов.

Здесь, в Москве, такие вот "купчики-голубчики", как хоть бы этот самый Элиодор, – совсем другого сорта. Видно, что они давно начинают ставить себя "на линию дворян".

И этот первый визит в "хоромы" Пятова немного волновал Надю.

Когда их извозчичья пролетка въехала в ворота и поднялась к барственному подъезду, – она ощутила стеснение; но не желала ничем выдать себя ни перед женихом, ни перед хозяином дома.

В таких "хоромах" она еще не бывала. В губернском городе самые роскошные дома, куда она попадала, были Дворянское собрание, губернаторский дом и дом самого большого местного богача, где она, в зале, что-то продавала на благотворительном базаре, тотчас по выходе из гимназии.

Ливрейный швейцар почтительно снял с них верхнее платье. Видно было, что ему был уже дан приказ насчет приглашенных к завтраку "особ".

И на верхней площадке лакей в белом галстухе растворил дверь и попросил их в кабинет Элиодора Кузьмича.

Пятов встретил их посредине комнаты и сейчас же подошел к Наде и стал крепко пожимать руку.

Заплатину он кинул товарищески:

– Здравствуйте! И рукопожатие было совсем не такое усиленное.

– Если угодно, приступим к завтраку. Аппетит есть? – спросил он игриво у Нади.

– Не скрываю, Элиодор Кузьмич, – есть.

– Милости прошу.

Он повел их в столовую, предложив руку Наде. Заплатин шел позади.

У закусочного стола хозяин накладывал Наде на тарелочки всякой снеди, начиная со свежей икры, и настаивал, чтобы она отведала хоть "капельку" выписанной из Киева рябиновой настойки.

Заплатину он раза два сказал:

– Кушайте, голубчик, кушайте!

Надя была особенно в ударе, зато ее жених – молчаливее обыкновенного, и она даже раз-другой поглядела на него, как бы желая сказать:

"Полно тебе дуться, Ваня!"

Явилось вино в бутылках, положенных в корзины, на парижский фасон. И опять особые вилки для раков, на этот раз уже не речных, а морских, и даже не омаров, а лангуст.

"Скрозь" подавали и шампанское. Пятов предложил здоровье "дорогой гостьи", а потом и здоровье "обрученных".

Эти любезности не трогали жениха. Он сказал на ту и другую здравицы: "Спасибо, Пятов", и даже не предложил здоровье самого хозяина.

Это сделала Надя, и в такой милой форме, что Пятов покраснел как пион, встал и произнес даже нечто вроде спича.

Вино заиграло и на щеках Нади. Ее большие и длинные глаза с удивительными ресницами заискрились. Она весело болтала и так просто, по-товарищески, точно она давно знает хозяина, как товарища своего жениха.

Заплатин не хотел попасть им в тон и для такого завтрака был слишком хмур.

– Вы знаете, Элиодор Кузьмич, – начала Надя, допивая свой стаканчик шампанского, – я теперь вольный казак!

– В каком смысле, Надежда Петровна? – все так же игриво спросил Пятов.

– На курсы я не попала. Надо ждать до будущего года.

– Будто это такое несчасгье? Заплатин, что вы скажете?

– Неудача большая. Целый год пропадет. Не шутка.

– Ну да, конечно. Но разве Надежда Петровна так уже твердо определила свою жизненную дорогу?

– Элиодор Кузьмич! – остановила Надя Пятова. – Не касайтесь этого пункта! Заплатин и без того сегодня видите какой хмурый. Для него все должны быть: мужчины – студентами, девушки – курсистками. Ха, ха!

И, дотронувшись пальцем до локтя Заплатина, сидевшего справа от нее, она приласкала его взглядом.

– Ваня! Ты не сердись! Виноват хозяин… и его шампанское.

– Позвольте, еще налью!

Пятов протягивал бутылку.

– Нет, не могу… И так я слишком много выпила.

– Сколько я вас понимаю, Надежда Петровна… вы не так уж об этом сокрушаетесь… Да и в самом деле, – что же такое особенно соблазнительное в звании курсистки?

– Какое же другое есть средство получить серьезное образование? – спросил Заплатин.

– Какое? Мы с вами, голубчик, знаем прекрасно, что лекции – только отбывание повинности.

– Как кому!

– На нашем с вами факультете – без сомнения. Ну, рефераты – еще так; а собственно лекции – трата времени… Десять-двадцать книг заменят вполне скучнейшие записки.

– Разве это не так, Ваня? – обратилась Надя к жениху.

– Пожалуй, в известном смысле; но для девушки это совсем не так.

– Может быть, у Надежды Петровны есть какое-нибудь влечение? – продолжал Пятов. – С ее наружностью… голосом…

– И прочее!.. – добавила дурачливо Надя. – Прямо в Дузы или в Ермоловы? Ха, ха!

– А почему же нет? – горячо возразил Пятов.

– Постойте, – остановил его Заплатин. – И тут нужна наука, выучка.

– Кто же говорит, что нет? – вскричал Пятов. – В Москве целых два высших заведения. Курсы… при казенном училище… и в Филармонии.

– Так и туда надо попасть, – с некоторой как бы грустью выговорила Надя.

– В училище – прием труднее. Есть сроки, – продолжал Пятов, поглядывая на них обоих. – Но в Филармонии… Если только Надежда Петровна изъявит желание… в совете у меня несколько приятелей… С вашими данными… вы гимназистка – если не ошибаюсь – с медалью?

– Не ошибаетесь, Элиодор Кузьмич.

– Помилуйте!.. Это – пустое дело. Скажите слово, и я буду особенно счастлив облегчить вам все ходы и формальности.

– Страшно как-то, Элиодор Кузьмич…

Надя исподлобья взглянула на жениха.

Тот сидел с низко опущенной головой и как бы не заметил этого взгляда.

Такой поворот разговора серьезно смущал его.

– Смелым Бог владеет! Право, такая дорога куда превосходнее того, что вам могут дать курсы!

Поднявшись, Элиодор провозгласил:

– За здоровье будущей драматической артистки Надежды Петровны Синицыной!

VIII

Целых два дня Надя была как в чаду после завтрака у Пятова.

То, что начало носиться перед ней в виде чего-то несбыточного, после представления пьесы, где впервые ее повлекло на сцену, – то являлось теперь как нечто вполне осуществимое.

Серьезных препятствий ведь, в сущности, нет никаких.

Неужели только нежелание Вани?

Но разве у него есть какие-нибудь положительные "права" на нее, на ее волю, на выбор такого личного дела, как жизненное призвание?

Он ревнует! Но это не резон.

Ревнует к своему однокурснику, к этому миллионеру?

Так ведь это "глупости".

Пятову она, быть может, и очень нравится; но мало ли кому она нравилась и еще будет нравиться при ее "данных", как любит выражаться Элиодор?

Нельзя же сейчас смотреть на девушку – потому только, что она обручилась с вами, – как на свою собственность.

Так Ваня на нее, конечно, не смотрел. Он слишком хороший человек и не таких взглядов на женщину, ее права и самостоятельность.

Но он слишком "прямолинейный".

Этому слову она от него же научилась.

Хорошо иметь твердые убеждения, но нельзя же "перебарщивать".

Это тоже его слово. Оно в ходу в Москве, и она его часто здесь слышит.

Остается только вопрос: как прожить? Все равно, и на курсах надо тратить. Бедный папа должен был бы раздобывать и на ее содержание.

Но почему же Ваня не может взять ее в помощницы по той работе, какую он имеет у Пятова?

Ведь тому решительно все равно, кто будет участвовать в переводе разных отрывков, только бы было грамотно, а редакция будет принадлежать Ване.

Да ей стоит намекнуть об этом Пятову – он сейчас же бы предложил ей работу. Сколько угодно – и аванс бы дал.

Но она ничего не сделает тайно от Вани.

Все эти соображения волновали ее и после того, как чад мечтаний немного улегся.

Решительный разговор надо иметь, и как бы жених ее ни огорчился – она должна попробовать счастья.

И наконец, что она теряет? Все равно ей ждать зиму и лето либо дома, либо в Москве. Почему же не поступить на драматические курсы в эту "Филармонию"? Может быть, на второе полугодие ее освободят от платы, если найдут, что у нее "великолепные данные", как находит Пятов: а он где не бывал?!

Когда они разговорились – за десертом – после завтрака на тему театра, он всех знаменитостей видал, и в России и за границей, даже какую-то испанскую актрису, о которой они с Ваней никогда и не слыхали. Также и какого-то итальянского актера – тоже для нее совсем новое имя.

Ведь нельзя же Ване – потому только, что он жених, – предоставить диктаторскую власть?

Только здесь, в Москве, она задумалась над тем: что такое брак.

Ваня перед их помолвкой сказал ей: – Надя! Ты еще так молода… замужество – дело не шуточное. Не забывай, что это – бессрочное обязательство. Оно может оказаться слишком тяжелой обузой.

Это выражение студента-юриста: "бессрочное обязательство", пришло ей на память вот теперь.

Разве действительно "бессрочное"?

И ей стало жутко, почти страшно.

Ведь нынче нетрудно и развестись. Везде разводятся, не в одних столицах, и в провинции. Ее подруга по гимназии – старше ее на два класса – успела уже побывать замужем, и когда они перестали ладить с мужем, он дал ей развод.

Это выражение: "дать развод", нынче в особенно большом ходу. Еще девчуркой-подростком она уже знала и употребляла его.

Мысль о разводе немного пристыдила ее.

Неужели они затем обменялись с Ваней кольцами, чтобы "сделать опыт"?

Она его любит; но любовь не должна же быть поводом к тому, чтобы закабалить себя.

Стоит только обменяться ролями.

Положим, она – курсистка, даже не простая, а медичка, и накануне выхода, когда она будет "женщиной-врачом". А ее жених – там, в Петербурге, студент-медик.

И вдруг у него объявился талант. Например, хоть голос. Ему сулят блестящую будущность, и он чувствует в себе артиста.

Такие примеры бывали. Она даже наверное знает, что здесь был такой любимец молодежи в опере, из студентов-медиков.

Они, женихом и невестой, мечтали идти рука об руку – как врачи, практиковать в одном городе или в одном уезде – где приведется – или делать вместе научные наблюдения, печатать работы.