Китай-город

Анна Серафимовна подошла к зеркалу.

Около него только что вертелись две девицы, одна в ярко-красном, другая в нежно-персиковом платье, перетянутые, с длинными корсажами, в цветах, точно они на бал приехали. Их французский язык раздражал ее… Они, может, и купчихи – нынче не разберешь… Одеты обе богато… Шила на них, наверно, Жозефина или Луиза с Тверской. Своим белым сливочного цвета платьем строгого покроя, с кружевными рукавами, Анна Серафимовна довольна. Она не надела только брильянтовые пуговицы, большие – каждая тысячи по две… Не любит она своих вещей; их дарил ей когда-то Виктор Мироныч…. Купленных самой было немного, но все очень ценные.

В зеркало она видна себе вся, и за ней лестница – вниз и вверх. Парадно почувствовала она себя, жутко немного, как всегда на людях. Но ей ловко в платье, перчатки тоже прекрасно сидят, на шесть пуговиц, в глазах сейчас прибавилось блеску, даром, что плохо спала, из-под кружевного края платья видны шелковые башмачки и ажурные чулки. Никогда она еще не находила себя такой изящной. Кажется, все тяжелое, купеческое слетело с нее. Осмотрела она себя быстро, в несколько секунд, поправила волосы, на груди что-то, достала билет из кармана, скрытого в складках юбки, и легкими шагами начала подниматься… Глазам ее приятно; но уже не в первый раз обоняет она запах сапожной кожи… И чем ближе к входу в первую залу, тем он слышнее. Запах этот идет от артельщиков в сибирках, приставленных к контролю билетов. Она знает отлично этот запах. Ее артельщики ходят в таких же сапогах. Она подает одному из них свой абонементный билет. Он у ней нумерованный, но в большую залу она не пойдет; хорошо, если б удалось занять поближе место, за гостиной с арками, там, где полуосвещено. Вероятно, можно. Еще четверть часа до начала.

XIX

У входа во вторую продольную залу – направо – стол с продажей афиш. Билетов не продают. В этой зале, откуда ход на хоры, стояли группы мужчин, дамы только проходили или останавливались перед зеркалом. Но в следующей комнате, гостиной с арками, ведущей в большую залу, уже разместились дамы по левой стене, на диванах и креслах, в светлых туалетах, в цветах и полуоткрытых лифах.

Анна Серафимовна бросила на них взгляд боком. Она знала трех из этих дам, могла назвать и по фамилиям… Вот жена железнодорожника – в рытом бархате, с толстой красной шеей; а у той муж в судебной палате что-то; а третья – вдова или "разводка" из губернии, везде бывает, рядится, на что живет – неизвестно… Все три оглядывают ее. Ей бы не хотелось проходить мимо них, да как же иначе сделать? Виктора Мироныча и его похождения каждая знает… А ни одна, гляди, хорошего слова про нее не скажет: "Купчиха, кумушка, на "он" говорит, ему не такая жена нужна была". Каждую складочку осмотрят. Скажут: "Жадная, платье больше трехсот рублей не стоит, а брильянтов жалко надевать ей, неравно потеряет".

Щеки сильно разгорелись у Анны Серафимовны… Она быстро, быстро дошла до одной из арок, где уже мужчины теснились так, что с трудом можно было проникнуть в большую залу. Люстры были зажжены не во все свечи. Свет терялся в пыльной мгле между толстыми колоннами; с хор виднелись ряды голов в два яруса, открывались шеи, рукава, иногда целый бюст… Все это тонуло в темноте стены, прорезанной полукруглыми окнами. За колоннами внизу, на диванах, сплошной цепью расселись рано забравшиеся посетительницы концертов, и чем ближе к эстраде, помещающейся перед круглой гостиной, тем женщин больше и больше.

В сторону эстрады заглянула было в большую залу и Анна Серафимовна, но сейчас же подалась назад. В гостиной вдоль арок, на четырех рядах кресел, на больших диванах и по всей противоположной стене жужжит целый рой женских сдержанных голосов. Темных платьев почти не было видно… Здесь только в начале концерта слушают, но разговоры не прекращаются. Это салон, приставленный к концертной зале… Углубиться в симфонию невозможно. Анна Серафимовна хоть и не считает себя много смыслящей в музыке, но не одобряет этой гостиной.

Она прошла дальше, в полуосвещенную комнату покороче, почти совсем без мебели. Несколько кресел стояло у левой стены и около карниза. Она села тут за углом, так, чтобы самой уйти в тень, а видеть всех. Это местечко у ней – любимое. Тут прохладно, можно сесть покойнее, закрыть глаза, когда что-нибудь понравится, звуки оркестра доходят хоть и не очень отчетливо, но мягко. Они все-таки заглушают разговоры… Найти ее во всяком случае нетрудно – кто пожелает…

Вот приближается улыбающийся лысый господин в черном сюртуке. От него она хотела бы спрятаться. Непременно подойдет и начнет говорить приторные любезности. Не нужно ей и вот того крошечного гусарика в красных рейтузах и голубом ментике… Он всех знает, переходит от одной дамы к другой, волоски на лбу расчесаны, как у ее сына Мити, что-то такое всем шепчет. А вот и пары пошли. Она их давно заметила. Лучше не смотреть! Какое ей дело?.. Точно завидует. Есть чему! Так открыто держать около себя любовников – срам!

Оркестр грянул. Это была "це-мольная" симфония Бетховена. Анна Серафимовна не могла бы разобрать ее на фортепьяно. Она ноты знала плохо, музыка не давалась ей никогда и в пансионе, но она любила эту именно симфонию, слыхала ее чуть не десятки раз, могла своими ощущениями описать ее. Она знала, что маленькая фраза в несколько нот будет на разные лады повторяться – и так, и этак, стремительнее, образнее, сложнее – и опять прозвучит в первоначальной простоте. Решительно не понимала Анна Серафимовна, как это можно сделать что-то большое, широкое, забирающее за живое, могучее из нескольких ноток, из какого-то окрика или точно кто палочкой или пальцем по стеклу ударил… И пенья виолончели ждала она в andante. Не умеет она выразить, почему в этой мелодии есть что-то прямо отвечающее на ее душевные порывы, но что оно так – она в этом убеждена. А потом, к концу, вдруг пронесется какой-то вихрь: могучий и страстный человек созывает всех на свое торжество.

XX

Палтусов приехал к концу первой части концерта. Он остановился у входа в гостиную с арками. Наплыв публики показался ему чрезвычайным. Куда он ни поглядит, везде туалеты, туалеты, открытые или полуобнаженные руки, цветы. Правда, тут же «вся Москва», и та, что притворяется любительницей музыки, и та, что не знает, где ей показать себя. Он давно говорит, что «музыкалка» превратилась в выставку нарядов и невест, в вечернюю Голофтеевскую галерею, куда ездят лорнировать, шептаться по углам, громко говорить посредине, зевать, встречаться со знакомыми на разъезде. Большой город, большое общество, когда видишь его в куче, и деньгами пахнет, и пожить хочется всем…

Глаза Палтусова искали Анну Серафимовну. Он вспомнил, что видал ее прежде в дальней зале, в сторонке за карнизом… В большую залу он не пойдет. Там ее, наверно, нет. До антракта он постоял у первой арки, позади длинного хвоста мужчин, очень прифранченных. Поклонился он хорошенькой докторше в розовом шелковом платье, другой тоже красивенькой женщине, жене адвоката, оглядел двух жидовочек, с тонкими профилями, в перетянутых донельзя лифах, и трех девиц в белых кашемировых платьях с высоким воротом, сидевших точно в молочной ванне.

Длинный молодой человек с худощавым румяным лицом и русой бородкой, во фраке, остановил Палтусова, когда он начал пробираться чрез гостиную.

– А, доктор! – откликнулся Палтусов, пожимая ему руку. – Я думал, вы в Париже.

– Всю зиму здесь, – ответил тот с кисловатой усмешкой.

– Все по женским болезням практикуете?

– Как же.

– Со старыми княгинями возитесь?

Доктор повел плечами и засмеялся.

– Всяких успехов! – сказал ему Палтусов и пошел дальше.

Доктор жил когда-то в Фиваиде – на Сретенке, но он тотчас по окончании курса поехал домашним врачом с барской фамилией в Париж и на итальянскую зимовку и с тех пор понагрел уже руки около худосочных богатеньких и стареньких княгинь. Как личность и по репутации он был довольно-таки ему противен.

По теории Палтусова, можно было располагать к себе женщин, но непременно молодых, если уже не красивых, завязывать через них связи, пользоваться их доверием, но ни в каком случае не действовать через них на мужей и не ухаживать за ними из личных расчетов, когда они стары да еще имеют на вас любовные виды. Доктор не отвечал такой программе.

– А! Палтусов, голубчик! – окликнул сзади ласковый, низковатый женский голос.

Он обернулся. Перед ним заблестели два черных бархатных глаза, смотревшие на него бойко и весело. Ему протягивала белую полуоткрытую руку в светлой шведской перчатке статная, полногрудая, красивая дама лет под тридцать, брюнетка, в богатом пестром платье, переливающем всевозможными цветами. Голова ее, с отблеском черных волос, белые зубы, молочная шея, яркий алый рот заиграли перед Палтусовым. На груди блестела брильянтовая брошка.

– Людмила Петровна!

– Хорош, батюшка! Полгода глаз не кажет!

– Виноват! Не оправдываюсь…

Это была его давнишняя знакомая Людмила Петровна Рогожина. Он еще офицером ездил в дом ее отца, читал ей книжки, немножко ухаживал. Тогда уже она обещала развернуться в роскошную женщину. Из небогатой купеческой семьи она попала за миллионера-мануфактуриста.

Сзади, из-за плеча, улыбался супруг, белый, с розовыми щеками, пухлый, обросший каким-то мохом вместо волос, маленького роста, с начинающимся брюшком, во фраке и белом галстуке. Он нес голубую с серебром накидку жены.

– Артамон Лукич, мое почтение! – кивнул ему Палтусов и сделал ручкой.

Тот усиленно замотал белокурой головой с плоскими припомаженными височками.

– Виноват, – повторил Палтусов и нагнул голову к плечу Рогожиной.

– Бестия-то та уехала? – шепнула она ему в ухо.

– Какая бестия? – рассмеялся он.

– А та! Нетиха!.. Кривляка-то!.. Дохлая!.. При ней небось состоите в адъютантах?

– Полноте!

– Да уж нечего! Все знаю! Ну, Бог простит. Вот что, голубчик. Ко мне в среду на масленице. Большой пляс. Невесту какую подхватить можно!.. У меня и титулованные будут. Пальчики оближете.

– Хорошо!

– То-то же. Без обмана.

Она пожала ему руку и поплыла. Супруг тоже пожал руку и прибавил сладким тенорком:

– Без обману! Ха, ха, ха! В среду!

XXI

Из своего угла Анна Серафимовна видела, как вошел Палтусов, с кем раскланивался, с кем поговорил. Рогожина в этот вечер показалась ей особенно красивой. Они были с ней когда-то приятельницами и до сих пор на «ты». Анна Серафимовна редко ездит к ней. Очень уж в этом доме «ветерок порхает», как она выражалась.

Когда Рогожина пожимала руку Палтусову, а потом что-то сказала ему на ухо, Анну Серафимовну ударило в жар… Она начала обмахиваться веером.

– Вот вы где! – заслышался сбоку голос Палтусова.

Он тотчас же сел рядом с ней.

– Сейчас приехали? – спросила она не тем тоном, каким бы сама желала.

– Перед антрактом.

Станицына показалась ему в этот вечер гораздо больше дамой, чем когда-либо. В ней он ценил чистоту русского старонародного типа. Таких бровей ни у кого не было в этой гостиной, да и глаз также. Стан ее сохранил девическую стройность. В ней чувствовалась страстность женщины, не знавшей ни супружеской любви, ни запретных наслаждений.

– У Рогожиной на масленице большой пляс, – заговорил Палтусов, – вы будете?

– Она меня не звала.

– Конечно, позовет, поезжайте, – убедительно выговорил он.

– А вы? Собираетесь небось?

– Буду.

– Видите что, Андрей Дмитриевич, – продолжала Станицына потише, – мне как-то неловко.

В первый раз она говорила нечто такое постороннему.

– Ах, полноте! – возразил Палтусов. – Зачем это делать из себя жертву?

– Я не делаю, Андрей Дмитриевич, – перебила она и сдвинула брови.

– Делаете! – горячо, но дружеским звуком повторил Палтусов. – Из-за чего же вам отказывать себе во всем? Из-за того, что ваш супруг…

Она остановила его взглядом.

– Ну, не буду… Только вы, пожалуйста, не отказывайтесь от бала у Рогожиной, – рука его протянулась к ней, – попляшем, поедим, шампанского попьем. Кадриль мне пожалуйте сейчас же.

Никогда Палтусов не говорил с ней так оживленно и добродушно.

– Не знаю… платье…

– Ах, Боже мой!

– Надо экономию соблюдать, – шутливым шепотом продолжала она.

– Вы в эту зиму, наверно, не были ни на одном бале?

– Нет, не была.

– Так раскошельтесь на пятьсот рублей.

– Не сделаешь! – деловым тоном сообразила Анна Серафимовна.

Палтусов рассмеялся.

– Да и нельзя, – прибавила она тем же тоном.

– Почему же? Фирму надо поддержать?

– А как бы вы думали, Андрей Дмитриевич? Каждое кружевцо сочтут… Тысячу рублей и клади.

– Не скупитесь! Ведь теперь все фабрики отличные дела делают. Золотая пошлина выручила. У Макарья-то сколько процентиков изволили зашибить?

Они оба рассмеялись над своим разговором.

Ходьба и гул голосов стихли в гостиной. Оркестр заиграл. Смолкли и Станицына с Палтусовым. Он остался тут же, позади ее кресла.

Кто-то играл фортепьянный концерт с оркестром. Такая музыка не захватывала. Анна Серафимовна под громкие пассажи пианиста обдумывала свой туалет у Рогожиных.

Завтра же она поедет к Жозефине. А если та завалена работой, так к Минангуа… Хочется ей что-нибудь побогаче. Что, в самом деле, она будет обрезывать себя во всем из-за того, что Виктор Мироныч с "подлыми" и "бесстыжими" француженками потерял всякую совесть? Да и в самом деле – для фирмы полезно. Каждый будет видеть, что платье тысячу рублей стоит. А ее знают за экономную женщину.

Давно уже она с таким молодым чувством не обдумывала туалет. Платье будет голубое. Если отделать его серебряными кружевами? Нет, похоже на оперный костюм. Жемчуг в моде – фальшивым она не станет обшивать, а настоящего жаль, сорвут в танцах, раздавят… Что-нибудь другое. Ну, да портниха придумает. Коли и Минангуа не возьмет в четыре дня сшить – к Шумской или к Луизе поедет…

Теперь ее тянет на этот бал… Палтусов упрашивает. На бале, в белом галстуке и во фраке, он представительнее всех. У него именно такой рост, какой нужно для молодого мужчины на вечере, в танцах, в любом собрании. Ведь множество здесь всяких мужчин, а никто не смотрит так порядочно и значительно, как он. Или "адвокатишка", она так и называла мысленно, или "конторщик", или мелюзга. Фраки натянули – обрадовались случаю, а всего-то в них и есть содержания, что жилеты от Бургеса да лаковые ботинки от Пироне. И ее уже не смущает то, что она сидит рядом с Палтусовым в полутемном уголке на глазах всех сплетниц.

XXII

– Анна Серафимовна, – шепотом позвал ее сбоку Палтусов.

Она повернула голову.

– Концерт этот вам не очень нравится?

– Нет.

– Можно поговорить?

Вместо ответа она подалась назад. Теперь ее видно было только тем, кто сидел у стены и в заднем ряду стульев, а Палтусов совсем скрылся за ее креслом.

– Правду мне настоящую скажете? – спросил он, наклоняясь к ее затылку.

– Я не охотница лгать.

– Вы зачем вчера в театре намекнули на мои отношения к Марье Орестовне?

Анна Серафимовна слегка покраснела.

– Намекали? – спросил с ударением Палтусов.

– Так что же?

– Это не ответ!

– Вам неприятно было?

– Нет, – перебил Палтусов, – так мы не будем говорить, Анна Серафимовна. Да здесь и не совсем удобно… Я хотел только уверить вас, что никаких особенных отношений не было и не может быть… Вы мне верите?

Его лицо было ей видно наполовину… Оно как будто немного побледнело… Голос зазвучал искренне. По ней пробежала внезапная дрожь.

– Я вам верю, Андрей Дмитриевич.

Эти слова припомнили ей вдруг сцену, виденную на одном бенефисе… Хорошая девушка, купеческая дочь, вверяется любимому человеку… А человек этот – вор, он накануне погрома, ему нужно ее приданое, он обводит ее, вызвал на любовное свидание у колодезя.

Луна светит, поэтическая минута. И эта дура сказала ему точь-в-точь те же слова: "Я вам верю". И "жулик" этот говорил тронутым голосом; актер гримировался ужасно похоже на Палтусова.

– Больше мне ничего и не нужно, – слышался около нее его голос.

Он оправдывается? Стало быть, его за живое задело. Не хотела она его обидеть вчера, а так, с языка соскочило. Мало ли что говорят! Марья Орестовна – женщина тонкая, воспитанная совсем на барский манер… Что же мудреного, если бы и вышло между ними "что-нибудь". Но вряд ли! Вот она за границу уехала; слышно, на полгода. Около денег ее поживиться?.. Нет! Зачем подозревать?.. Гадко!

– Я вам верю, – сказала еще раз Анна Серафимовна и вбок подняла на него свои пушистые ресницы.

"То-то, – выговорил про себя Палтусов, – еще бы ты не верила!"

В эту минуту он чувствовал между собой и всем тем людом, который мелькал пред ним, целую пропасть. Он вот никому не верил из этих фрачников. Каждый на его месте извлек бы из дружеского знакомства с Нетовой, из ее тайной слабости к нему что-нибудь весьма существенное… Все кругом хапает, ворует, производит растраты, теряет даже сознание того, что свое и что чужое. Теперь, войдя в делецкий мир, он видит, на чем держится всякая русская афера. Только у некоторых купеческих фамилий и есть еще хозяйская, хоть тоже кулаческая, честность… Такую Анну Серафимовну приходится уважать. Но и она должна уважать его, ставить его "на полочку", уже по одному тому, как он с ней ведет дело как с женщиной. Разве другой на его месте не старался бы "примоститься" тотчас после того, как она осталась соломенной вдовой?.. Тут миллионом пахнет. Виктора Мироныча спустить, до развода довести, отступного заплатить. Молодая женщина, не старше его, красивая, дельная, крупный характер. А он вот два месяца у ней не был. Ему не нужно бабьих денег. Он и сам пробьет себе дорогу. Как же ей не верить ему и не уважать его? И будет еще больше уважать. И доверять ему станет, коли он захочет, точно так же как Нетова, которую он может обокрасть дотла, если ему это вздумается.

Глаза Палтусова перебегали от одной мужской фигуры к другой.

"Все жулики!" – говорили эти глаза. Ни в ком нет того, хоть бы делецкого, гонора, без которого какая же разница между приобретателем и мошенником?..

– Верите? – спросил он после небольшой паузы. – Спасибо на добром слове.

Она тихо улыбнулась. Фортепьянный концерт кончился среди треска рукоплесканий. Теперь говорить было удобнее, но почему-то они замолчали. На эстраде, после паузы, запела всем обещанная приезжая певица – сопрано. И в разговорном салоне немного примолкли. Певица исполнила два номера. Ей хлопали, но умеренно. Она не понравилась.

– Экая невидаль! – сказал кто-то громко в гостиной. Несколько дам переглянулись.

XXIII

Оставалось еще два номера во второй части программы, но начался уже разъезд. Из боковых комнат, особенно из гостиной, стали подниматься дамы, шумя стульями, мужчины затопали каблуками, из большой залы потянулись также к выходу. Слушать что-нибудь было затруднительно. Но Анна Серафимовна высидела до конца.

Палтусов предложил ей руку. Она еще в первый раз шла с ним под руку в таком многолюдстве, пред всей "порядочной" Москвой. Хорошо ли она делает? Знакомых пока не попадалось. Но ведь ее многие знают в лицо. Идти с ним ловко: они одного роста. С Виктором Миронычем она терпеть не могла ходить и в первый и во второй год замужества, а потом он и сам никуда с ней не показывался…

Вот они в той комнате, откуда все боковые двери ведут на хоры и в круглую гостиную. Сразу нахлынула публика. С хор спускались дамы и девицы в простеньких туалетах, в черных шерстяных платьях, старушки, пожилые барыни в наколках, гимназисты, девочки-подростки, дети.

– Посмотрите, какие милые лица, – указал ей Палтусов на двух девушек, остановившихся у одного из подзеркальников.

Они были, наверно, сестры. Одна высокая, с длинной талией, в черной бархатной кофточке и в кружевной фрезе. Другая пониже, в малиновом платье с светлыми пуговицами. Обе брюнетки. У высокой щеки и уши горели. Из-под густых бровей глаза так и сыпали искры. На лбу курчавились волосы, спускающиеся почти до бровей. Девушка пониже ростом носила короткие локоны вместо шиньона. Нос шел ломаной игривой линией. Маленькие глазки искрились. Талия перехвачена была кушаком.

– Кто это? – спросила Анна Серафимовна.

– Не знаю их фамилий, но вижу всегда в концертах и в Большом театре, – выговорил Палтусов.

К брюнеткам подошли трое мужчин: толстенький офицер с красным воротником, нервный блондин с подстриженной бородой, в длинном сюртуке и, по московской моде, в белом галстуке, и черноватый франт во фраке и лайковых башмаках – с виду иностранец.

Девушка повыше заговорила с военным. Глаза ее еще больше заиграли. Другая улыбалась блондину.

– Вот толкуют – невест нет, – пошутила Анна Серафимовна, – а куда ни взглянешь – все хорошенькие девушки.

– Милые! – выговорил Палтусов.

– Что не женитесь?

– Время не пришло.

– Я не сваха, никого сватать не буду, – прибавила она серьезно. – Да и вы, Андрей Дмитрич, не женитесь. На это надо талан иметь.

Она сказала "талан", а не "талант" – по-московски. Это ему понравилось.

– Батюшки, – прошептала вдруг она, – не уйдешь от старика!

Ее заметил тот лысый господин, которого она уже видала, когда приехала. По дороге он подошел к брюнеткам, пожал им руки продолжительно, с наклонением всего корпуса, щуря свои мышиные глазки.

Он подошел и к Анне Серафимовне и сделал жест, точно хотел приложиться к руке.

– Анна Серафимовна, – сладко проговорил он, и глазки его совсем закрылись. – Как ваше здоровье? Виктор Мироныч как поживает?

Каждый раз он спрашивает ее одно и то же: о здоровье и о Викторе Мироныче.

– Благодарю вас, – сухо ответила она и рукой немного надавила на руку Палтусова, давая ему чувствовать, чтобы он повел ее дальше.

Они перешли в последнюю залу, перед площадкой. Здесь по стульям сидели группы дам, простывали от жары хор и большой залы. Разъезд шел туго. Только половина публики отплыла книзу, другая половина ждала или "делала салон". Всем хотелось говорить. Мужчины перебегали от одной группы к другой.

– Хотите присесть? – спросил Палтусов.

– Нет, здесь на виду очень.

– Все боитесь?

– Ах, Андрей Дмитрич, – выговорила она полушепотом, – вы во мне еще долго не выкурите… купчихи.

– Да и не нужно.

– Ой ли? – вырвалось у нее.

И она довольно громко засмеялась. Они вышли уже на площадку. Палтусов отвел ее в сторону, направо.

– Надо подождать немного, – сказал он, указывая на толпу.

XXIV

– Аннушка, здравствуй! – поздоровалась с Анной Серафимовной Рогожина и стала перед ними.

Муж накинул ей на плечи голубую мантилью, после чего подбежал к Станицыной и низко с ней раскланялся.

Палтусову Рогожина подмигнула. Этот взгляд, говоривший: "Вот ты куда подбираешься!", схватила Анна Серафимовна и внутренне съежилась. Она отдернула наполовину руку, которую держал Палтусов.

– Здравствуй, – выговорила она степенным тоном.

– Искала тебя по всей зале… Ты что же это на твоем месте не сидишь, а?

– Не люблю… Очень жарко и к музыке близко.

– Ну, вот что, голубчик… У меня пляс в среду на масленице… Тебя бы и звать не следовало… Глаз не кажешь. Вот и этот молодчик тоже. Скрывается где-то. – Рогожина во второй раз подмигнула. – Пожалуйста, милая. Вся губерния пойдет писать. Маменек не будет… Только одни хорошенькие… А у кого это место не ладно, – она обвела лицо, – те высокого полета!…

– Вот как, – кончиком губ выговорила Анна Серафимовна. Тон Рогожиной ее коробил.

– Будешь?

– Плохая я танцорка… – начала было Анна Серафимовна.

– Нет-с, нет-с, – вмешался муж Рогожиной, – это никак невозможно. Людмилочка говорит истинную правду: одни только хорошенькие будут. Вам никак нельзя отказаться.

– Не мешайся! – крикнула Рогожина. Станицына покраснела.

К ним подошел приезжий генерал, совсем белый, с золотыми аксельбантами. Он весь вечер любезничал с Рогожиной.

– А! – заговорил он, обращаясь к Рогожиной, – здесь салон… Esprit d'escalier… [158]

– Так будете, князь? – Рогожина повернулась к нему и взяла его за обшлаг рукава.

– Непременно…

– Прощай! – сказала Рогожина Анне Серафимовне. – Пойдемте, князь.

Она увела старичка.

– Бой-баба стала моя Людмила Петровна! – заметил Палтусов.

– Ваша? – переспросила Станицына.

– Я ведь ее еще девушкой знал… Мы с ней даже на "ты" были одно время.

– У ней это скоро… А как вы скажете, Андрей Дмитрич… Хорошо ли такой быть, как она?

– В каком смысле?

– Так со всеми обходиться?

– Видите, хорошо… Все к ней ездят… Вся Москва будет… Вот увидите… Только вы-то будьте…

– Буду, – тихо и полузакрыв глаза выговорила она.

Палтусов проводил ее вниз, отыскал ее человека и сам надел на нее шубу. В пуховом белом платке Анна Серафимовна была еще красивее.

Он на нее засмотрелся.

– А ваша Тася! – сказала она ему у дверей вторых сеней. – Когда же ко мне?