скачать книгу бесплатно
«Да уж, – подумала Марья, – попала я в паноптикум! Тут тебе ни яйца, ни курицы, ни молочка попить…»
– Отчего же молочка нету? Есть, в мангазин через речку привозют с монастыря. И там по семьдесят рублев за трехлитровку продают, – внезапно сказала Серафима, пристально глядя на Марью.
Марья едва не подпрыгнула на косом табурете.
– Да я и так… А может, и схожу… – она покраснела лицом, и только тонкая, с палец, полоса вдоль лба осталась бледной.
– Ты не стесняйся, девка. Мы как свои тут. Мы всех примаем, всех любим… – И бабка Палладия широко перекрестилась на угол.
За ней поспешно взмахнула рукой Марионилла, а потом и Серафима, медленно и важно, осенила себя двуперстным знамением.
– А вы… староверы, да? – спросила Марья робко.
– Да уж не щепотники, – гулко сказала Серафима скрипучим голосом и добавила, – только помалкивай про это. А то монастырские нам хлеб носют… обидятся ещё…
Марья даже обрадовалась этому.
– Щепотники у нас на той стороне рецки, в монастыре сидят, – добавила Палладия.
Марья достала из рюкзака свою тетрадку и, не распаковавшись еще до конца, устроилась записывать.
Некоторое время они провели за столом в разговорах. Сперва говорила только Палладия: рассказывала про историю Опашки, про всяких пришлых и свойских, про местные обряды – словом, то, чего Марья за свою жизнь наслушалась уже выше маковки. Палладия была отменной рассказчицей. Никаких там «гм», «мня», «ото», «как бы вот» и прочих словесных паразитов не проскакивало в ее хорошо сложенной, грамотно организованной, сдержанной браздами умеренности речи. Старуха, видно, уже наловчилась говорить как по писаному. За полтора часа она пересказала с полсотни историй, сказок, быличек и присказок, которые Марья уже несчетное число раз слышала из самых разных уст и во всевозможнейших вариациях. Но Марье все равно было интересно, и она, низко склонившись над школьной сорокавосьмистраничной «толстушкой», записывала и вручную, и на диктофон, ныряя в речь Палладии с редкими вопросами.
– А ты скажи, скажи про змия! – подала голос Серафима, прихлебывая простывший кипяток из блюдца.
– Да посля.
– Да ты кажи чичас.
– Да что там говорить-то? Летат и летат.
– Кто летает? – спросила Марья.
Вдруг Марионилла, сидевшая с носком и спицами у окна, подскочила и стала, мыча и перебирая руками в воздухе, делать какие-то знаки, странные и очень агрессивные.
– Что? Чего ты махаешь? – строго спросила Палладия.
Марионилла продолжала выписывать руками круги и спирали.
– Она, наверное, не хочет, чтобы вы про змея говорили. Может, боится? – спросила Марья, искоса глянув на бешено жестикулирующую Мариониллу, которую мычание и непонятный страх в один миг сделали некрасивой.
– Да вот прилетат к ней и к бабке Палладии змий, а хвост у змия огненный, а голова горячая – то целовецкая, то звериная. И особо-то Марионилла ждет тоего змия огнеярого. Как ждет, так он и прилетат, – быстро сказала Серафима и обнажила единственный, коричневый, замшелый верхний клык, которым она ловко разделывалась с хлебной коркой, перекусывая ее надвое, перед тем как макнуть в чашку с пустым кипятком.
Марионилла, глухо простонав что-то ругательное, кинулась вон из избы, подняв с половиц пыль, заигравшую в солнечном пространстве горницы как мелкий, дробленый хрусталь.
Все это время Палладия сидела сложив руки на квадратном животе, теребя фартушек-завеску, прикрывающий просторную и длинную коричневую парусиновую юбку и часть груди.
– А еще и не то у нас быват, – зыркнула Палладия на Серафиму. – Что ж, все казать разве?
Марье стало неудобно участвовать в этом странном объяснении, и она, извинившись, пошла на веранду – в свежепристроенное помещение с большими окнами, где для приезжих была поставлена кровать со стальными шарами-навершиями и стол, покрытый относительно новой клеенкой. Еще здесь имелась вешалка для одежды и два стула, на одном из которых можно было сидеть, а на другой складывать вещи. Марья, прикрыв дверь, задернула белыми вышитыми занавесками окна, из которых открывался вид на огромный луг, укатывающийся далеко-далеко, до самого берега Пини.
Солнце пронизало шторы и сделало стены на веранде теплыми и желтыми, а саму Марью – на лицо нежной и гладкой.
«Как хорошо-то, а! Если все пойдет по-заданному, побуду здесь пару неделек. Скоро и купаться можно будет, ну или хотя бы ноги мочить… Вот только что за змеи тут летают? Не будет же ко мне прилетать: вроде я не вдова и не монашка…» – Марья улыбнулась.
Сказка про змея, которую рассказывали везде, Марье уже поднадоела. Сюжет оставался один, но в каждой деревне обрастал своими подробностями. Где-то змей был хорошим, где-то злым. Кто-то им утешался, а кто-то падал и помирал. В общем, неоднозначный товарищ, сложно с ним. Интересно, какая тут версия? Может, что-то оригинальное будет, а может, даже всплывет под шумок неизвестный апокриф… Ну, это уж если очень повезет.
Марья выпросталась из длинных одежд и сменила одну юбку на другую, предпочтя все-таки более короткую. Она привыкла прятать свою хромую и кривенькую правую ногу, которая неловко выбрасывалась при ходьбе, словно норовя бежать впереди хозяйки. Из-за этого недостатка Марья даже женихам отказывала по молодости. А потом, когда женихи рассеялись, как пена морская, успокоилась и уже не надеялась, что кто-то изменит ее жизнь, перевернет ее быт. В душе она мечтала о семье, о детях. Когда было особенно горько и тоскливо, принималась пахать за десятерых – и забывалась, постепенно сходила на нет человеческая тоска, просыпался азарт побольше сделать, написать, изработать всю себя, чтобы тоске нечего было грызть…
Марья задумалась, но все же не пропустила тень, что прошла мимо ее окон. Из-за шторки она разглядела Мариониллу, которая спешила куда-то по лугу в сторону монастыря, то и дело озираясь на ворота.
«Вот повезло ей! – подумала Марья. – В каком райском месте живет…»
Тут постучали в дверь.
Марья скинула крючок. Зашла старуха Серафима.
Вечером ее, наверное, можно было испугаться, но сейчас, при свете дня, Серафима, высушенная, как таранка, на жарком солнце и прожаренная вековыми ветрами, с мутными глазами какого-то кошачьего, а не человеческого желтого цвета, не пугала, а только вызывала удивление, насколько глубоко может резец времени прочертить на лице годы. Казалось, что морщины у нее глубиной до костей.
– Девко, ты не шугайся. Я, может, страшная, но я же не Егишна, а человец верующий, – сказала Серафима, переваливаясь подошла к кровати и села на нее, хрустнув матрасом.
– Я таких, как вы, не в первый раз вижу. Навидалась, – вздохнула Марья.
– У нас на деревне-то много дворов было, а как нацали мереть – и все повымерли. Одна я старуха и осталась. Палладия совсем еще молода против меня. Што там…
– А сколько тебе, бабушка?
– Я после семидесятого года перестала щитать. На што оно мне?
– А Палладия тебе родная?
– Как же, тетка по матери я еёшная. Я же обет дала, что девицей помру. А как тяжело было энто, нельзя сказать! Я ить красавицей была. Таковой баской, таковой баской! – и Серафима закачала головой, как китайский болванчик.
Марья улыбнулась в сторону.
– Пойду я в вашу кухню да сварю вам супчику. Хотите? – спросила она старуху.
– Супцику? А-а-а, нет уж! Я знаю, что в мои года его нельзя исть. Я только хлебца с водицей.
– И все?! – испуганно спросила Марья.
– И все. Да потому и живу, девко!
– Да что вы меня все «девко», «девко»… Мне уже сорок лет.
– Да ну! Да ну тебя, не востри!
– Правда.
– Да не бреши!
– Я честно говорю.
– Да ты брехуха ишшо!
Марья полезла за паспортом в рюкзачок.
– Что ты мне кументы кажешь, я ить не уцона!
– Как?! – оторопела Марья. – Такое бывает? А как же ликбез? Неужели тут ликбеза не было?
Старуха встала с кровати, сложила руки на животе и гордо изрекла:
– Уцение ваше суть бесовский мракобесный вой. Про то знаю. Матерь моя, и бабка, и прабабка говорили так: «Есть умный, а ткать не уцон». И поле не каждый опашет, и лен не каждый сработает. Вот и думай про то.
– Вы точно из старой веры.
– А откуль же ишшо!
И Серафима показала единственный зуб и голый рот.
– Давно оттуль. И про бесовство знаю.
Серафима поманила Марью пальцем. Марья вошла в избу, ступила на влажноватые половички, лежащие на выскобленном сером полу.
Серафима, заглянув в спальную, где спала, отчаянно храпя и подергиваясь, Палладия, завела Марью в горницу. Там в межоконье висело огромное вышитое голубками полотенце. Серафима приподняла его.
– Не цомные мы! У нас во цего есть! Про «поженимся давай» смотрим.
Марья хотела засмеяться и прикрыла рот запястьем.
– Хороший телевизор. Очень хороший! Дорогой, – сказала она. – И что, кроме «Давай поженимся», ни новостей, ничего больше не смотрите?
– Да ну их к бесам, осподи прости! – махнула рукой Серафима и скрыла телевизор под голубками. – Ты только ым не говори, а то…
И Серафима грустно посмотрела на Марью кошачьими глазами.
– Сдохнуть бы поскорее. По мамке скуцаю. Ты ишшо скажи, поцему тебя Марьей звать, а? Не Марией, а Марьей.
– Так хочу, – сказала Марья гордо. – Так мне милее…
5.
Марья обошла двор, заброшенный хлев, полуразвалившийся овин, заглянула в аккуратный огород, огороженный со всех сторон стенами травы и молодых деревьев. Здесь быстро вырастали на запустошенных землях берёзки и клёны. Их носило с участка на участок и за десять лет мог вырасти непроходимый частокол, такой, что и не пролезешь. Для будущих поколений росла эта будущая целина. Но никто не надеялся уже, что её когда- то поднимут.
День разгорелся яркий, теплый. Обещал, значит, в воскресенье заехать участковый. Но зачем его ждать? Марья взяла авоську, триста рублей и пошла по тропинке, по которой раньше пробежала Марионилла, в магазин. Тропинка вела по заросшему клевером лугу. Видно, недавно разобрались с коровами. А раньше тут пасли. Вон, стёжек настрочили…
Марья, весело сбивая головки клевера, быстрой походкой, чуть заваливая шаг, направилась к магазину. Миновав луг, она невольно остановилась, залюбовавшись открывшимся ей видом на реку, на монастырь, казавшийся игрушечным и ненастоящим, на другой стороне круглого, высокого берега. Маковки церкви сияли на сплошной голубизне чистого неба. А позади монастыря река, как опрокинутое зеркало, виднелась почти до самого горизонта и петляла, петляла бесконечное число раз, пока не уходила в туманную даль, затемненную лесами.
– Как прекрасно… И как тут мало людей… – прошептала Марья, теребя косицу.
Река, через которую в узком месте были переброшены клади, искрилась рябью течения. На другой стороне под монастырем белел известью одноэтажный, под синей крышей, магазин, а чуть поодаль шла дорога, разветвляясь одним концом в монастырь, другим – в городок.
По этой дороге изредка ездили автомобили. На берегу кое-где виднелись палатки, машины, рыбаки. Около магазина топталась лошадь, выпряженная из телеги, стоящей на асфальтовом пятачке. Это привезли из монастыря свежий хлеб.
Хлеб благоухал кругом, наполняя пространство неким чудным, детским воспоминанием, когда боишься Бабу-ягу, репейника в волосах и недалеко ушел от молока и коржика на полдник. Марья, спеленатая этим запахом, двинулась в магазин, чая скупить все виды хлеба и еще что-нибудь.
В дверях она чуть не столкнулась с разгружающим машину крепким бородатым мужчиной в круглых, как у Троцкого, очках и с голой бритой головой.
– Ну, бабонька, чего ты? Туда или сюда сдвигайся! – сказал он, напирая дощатыми лотками.
Марья метнулась в сторону.
– А купить сейчас можно будет? Разгрузите и станете продавать? – робко спросила она продавщицу, склонившуюся над книгой учета, – молодую девицу в серой косынке и длинной юбке.
– Погодите на улице, – сказала та, не поднимая глаз от книги, что-то туда вписывая. – Ситный? Бездрожжевой? Сколько? Семь… Так, серый, черный… Коврига медовая… Восемьдесят по пять…
Марья вышла на солнце. Возле магазина, стоящего на асфальтовом островке, было жарко. Голос продавщицы неприятно дребезжал из открытого зева магазинного дверного проема.
«Искупаться бы!» – подумала Марья.
С холма она хорошо видела на другой стороне реки и дом Палладии, и вообще всю улицу, уставленную темными домами, еще четче выписанными на свежих красках неба и травы. По полям начала распускаться белыми островками кашка. Желтели лютики, дикая мальва высовывала сиреневые головки, покачиваясь от легкого ветра.
Мимо Марьи быстрым шагом прошла Марионилла, одной рукой крепко уцепившись за свою сумку-почтальонку из джинсы, а второй поддерживая синюю юбку. На Марью она глянула искоса и без тени ответной улыбки.
Марионилла спустилась к кладям, перебежала речку и по тропинке стала подниматься к дому. Марья с легкостью прослеживала весь ее путь. Лошадь, похрустывая, обрывала осот с края дороги. Вдали, слева, на той стороне реки, весело ругались мужчина и женщина, бегая друг за другом с полотенцами вокруг машины. За ними курились костры маленького лагеря байдарочников.
– Вечером у нас тут еще веселее. А завтра паломники приедут. Вы не паломница? – спросил Марью приятный голос.
Она обернулась. Это был тот самый человек в круглых очках.
– Н-не… Я собираю фольклор, то есть… типа того… – ответила Марья.
– Я сам тут недавно, всего второй год, – вздохнул человек, снял очки и стал протирать их подолом клетчатой рубашки.
– Тут как-то странно все смешалось. Мои хозяйки – старой веры… Монастырь – обычный… Еще, говорят, иеговисты жили…
– О да. Обычный, да не совсем. Не знаю, можно ли вообще называть монастыри обычными… Кстати, меня зовут Георгий. Я пеку хлеб и живу в монастыре. Трудником пока.
Марья смутилась и покраснела.
– Марья, – коротко представилась она.
– Не Мария?
– Нет, именно Марья.
– А… Ну, это в какой-то мере даже забавно. Я сам крещен Георгием, а как только меня не называют! И я, знаете, не имею желания возражать. А в детстве-то: и Егорий, и Аллюрий, и даже Ягуарий мать меня называла. Шутница была…
