скачать книгу бесплатно
Змий Огнеярый. Мистический детектив
Екатерина Блынская
Неожиданно попадая в мир, где всё отжило, и оказываясь на волоске от смерти, герои книги не впадают в панику, а начинают распутывать клубок событий и обстоятельств. Нелегко найти виновного, конечно, он сам себя выдаст, но прежде явится смертоносным мифологическим змием огненным, несущим разорение прошлому ради бесчестного обогащения людей, забывших о своих корнях, о чести и совести. Добро всё равно победит, но какой ценой? Книга содержит нецензурную брань.
Змий Огнеярый
Мистический детектив
Екатерина Блынская
© Екатерина Блынская, 2021
ISBN 978-5-0053-8296-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Змий огнеярый
1.
– Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды, – сказал человек, перехватил покрепче ручку косы-литовки, глянул удовлетворенно на ее загнутый, поблескивающий в темноте зуб и вступил в мак.
В эту ночь мак благоухал, словно чувствовал свою погибель и не мог надышаться, напоследок вобрав в свои кожистые листочки, спеленатые бутоны и молочайные стебли вяжущий дух июньского разнотравья. Еще немного – и вповалку ляжет.
– Эх… Жалко тебя уничтожать! Но тогда что? Тогда наделаешь дел, цветяга сонный… – вздохнул человек.
Терпко и горько, дрожа росой на жирных листьях с млечным налетом, облепленный мириадами луговых улиток, мак содрогнулся, качнул закрытыми бутонами, в глубине которых зрели горькие семена. Поле дрогнуло, заволновалось: а не вырваться ли маку, не взлететь ли ему ввысь? Но нет. Тот, что других заставляет летать и отчебучивать всякое, сам растение мирное. Не он травит-убивает. Опять же люди виноваты.
Через полтора месяца уже будут здесь потрескивать на ветру головки, полные зернышек. Облетят эти белые, розовато-кварцевые цветы, в общем поле которых вспыхивают то там, то тут темно-красные пиропы, будто кровью брызнули живой.
Нет, человек этот не посмеет тронуть красоту при свете дня. Не выдержит, остановится.
Привыкнув к холоду росы, босоногий, он смотрит на бледное поле. Да что там того поля… Махнуть – и нет его. Ну гектар, чуть больше…
До рассвета успеет.
– Нет правды на земле. Но нет ее и выше? – спросил человек то ли у земли, то ли у молчаливых небес, докончив первую полосу и утирая лицо рубашкой.
На востоке, далеко-далеко, бледнели разомкнутые еще невидимым солнцем облака. Это свет пробивался через слои горних полей, чтобы осветить дела людские.
Мак, шелестя, тяжело валился, бледнея и источая густое, почти животное дыхание, словно он не трава, а многоногий мокрый зверь, сам пришедший принять казнь от человека.
2.
Летняя духота тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года хорошо запомнилась горением торфяных месторождений. Весь город был в дыму. Гарь проникала в окна и заставляла даже на улицу выходить пригнувшись. Там уже накрывало пластом душного угара и не дышалось без кашля.
Тем не менее, люди вынуждены были вести обычный образ жизни. Ходить на работу на обогатительный комбинат, толкаться в овощном магазине в очереди за картошкой, которая через демонически – гулкую трубу сыпалась в деревянный куб. Люди успевали жениться, расходиться и учиться на курсах профориентации и выписываться из роддома и попадать туда.
У двухэтажного роддома остановилась новенькая оранжевая машина «Жигули» Из- за намусленного битыми пчёлами лобового стекла тоскливо поглядывал молодой, но очень тучный человек с влажными от пота, спутанными на лбу волосами. Он совсем недавно защитил диплом в Горном университете и теперь ещё не верил в то, что его ждут на новой прекрасной работе в далёком северном городе.
Из распахнутых дверей роддома вышли трое. Пожилая женщина с квадратным лицом, медсестра в высоком белом колпаке, похожем на поварской, и красноглазая молодая мать в руках которой крепко стояло свёрнутое умелыми руками синее одеяло с начинкой, перетянутое полупрозрачными синими лентами, безошибочно указывающее пол младенца,.
– Ну? и где твой – то? – спросила медсестра, кажется, ожидая другой встречи.
– Да вон его машина! – сказала пожилая женщина, щурясь от солнца. – Он она! А где- ж Серёня? Серёня! Э! Где ты, шалопутнай!
Из машины вышел тот самый тучный молодой человек, с недовольным и блестящим лицом, как- то пригибаясь, словно ему было стыдно за содеянное. Руки он сунул в карманы по – студенчески коротких, но не дешёвых тёмно- коричневых вельветовых брюк. Это и был Серёня. Он подошёл к ступеням роддомовского крылечка и поставил правую ногу на нижнюю ступеньку.
– Поехали.– сказал он хриплым баритоном.– Только быстро.
Молодая мать с ребёнком оторвались от разочарованной медсестры, за ними поспешила бабка.
– Даже цветы не подарил! Жмотяра! – выругалась медсестра.– Есть же козлы, а? Эх, девки! Кому вы рожаете!
Молодая мать и пожилая женщина сели на заднее сиденье и замолкли. Слышалось только кряхтение новорождённого, пытающегося вытащить голову из синтетических кружев атласного « уголка»
Тучный Серёня рулил и пыхтел, подкидывая машину по неровной дороге.
– Не шибко ты! Не навоз везёшь! Тут сын у тебя! – бормотала пожилая женщина, вцепившись в подголовник.
– Неее! Какая там! Сын! – проблеял в ответ недовольный Серёня.– На что он мне сейчас? Завела и возись! Отвезу вас в ваш дом общественного призрения, вЫходите!
– Ага! Ага! ВЫходим! Все помогут! Отучим и вырастим! Ты только деньги нам шли, урод проклятый! – вдруг тоненько запричитала мать над ребёнком.– У меня всё, всё будет государственное! И ребёночек будет наш общий!
– Вот и я о том же.– успокоительно ответил Серёня.– Про деньги не беспокойся. Отгребу. Но про мальчишку… пока не нужен он мне. Ты с ним сама как-то…
Женщина с квадратным лицом разразилась руганью.
– Да ты что, касатик! Что- ж ты порешь! Что порешь! Да он вырастет, помощником твоим станет! Он твоя кровь! Ну! Дурак же ты, Серёня! Ну, дурак!
– И пусть растёт. Я разве против? Только отстаньте от меня! Я буду делать свои дела! А вы тут вошгайтесь с мальчишкой! Меня на работу зовут! Там месторождения, рук не хватает! А вы тут со своим ребёнком!
– Ах ты, гад ты проклятый! Меня обещал забрать! – взвизгнула молодая мать и затрясла белокурыми волосами.– Как теперь верить то! Кому! Ну, зараза ты Сергей!
– А ну ты, сама виновата! – отбрёхивался Серёня, покраснев.– Кто тебя тянул его рожать! Ну, кто! Чего вы, бабы, дуры, что ли, совсем? Куда я тебя возьму то! Я сам там не устроился, а ты мне ещё на хвост садишься!
– А у папы что, у твоего, нет возможности нам помочь!? – перебила его молодая мать.
– Причём тут папа! Папа заболел! Я и за папой, и за мамой съехавшей своей ухаживаю! Что, не знаешь? Баб! Скажи ей хоть ты! Заполошной этой!
– Вынянчим! Ничего! – ответила квадратнолицая.– Своего не бросим! Только ты, Серёня, обеспечь нам покой и вливания, как там говорят по телевизеру – то… а то я тебя прокляну и устрою тебе этот самый апартеид.
В салоне повисла тишина, прерываемая только сопением матери над ребёнком, который глядел вокруг, утопленный в кружеве, словно не мог понять, для чего его пустили на свет, а машина, неловко маневрируя по кривой дороге уже ехала по белому песку просеки меж столетних сосен к жёлтому дому с высоким куполом. В советское время тут был устроен областной тубдиспансер, но, когда заболеваемость пошла на спад, туберкулёзников выселили и завезли стариков. В бывшей резиденции графа Панина, а ныне «богодельне», как её тут называли было где устроить и стариков и местную администрацию.
Сразу зажурчали фонтанчики в очищенных от шлака бассейнах, был вычищен от сорного черноклёна большой сад позади главного корпуса, а во флигелях устроились на поселение доктора и дирекция. Всем было тут хорошо. Одно только беспокоило… Земля по ночам чуть слышно вибрировала и где- то чуть за полночь в небе появлялся сноп искр, мечущийся в пустом пространстве над стадионом.
Недалеко открыли возвращённый церкви монастырь, но до него было не близко, километров семь… Часто сноп стоял над лесом и пыхал, а потом, взметывая искристым хвостом, похожим на хвост кометы, бил куда-то молнией и с шипением исчезал.
Все это безобразие началось недавно…
3
От вокзала Марья добиралась в коляске мотоцикла «Урал» местного участкового Николая Бушина. Сам участковый как мог старался понравиться гостье, а потому шарахал с такой скоростью, что бедная московская фольклористка чуть богу душу не отдала. Перелетая с ухаба в выбоину, Марья каждый раз приземлялась в коляске на свою несчастную тощенькую пятую точку и под конец извилистой дороги, уже потянувшейся мягко по белому песку соснового леса, хотела попроситься слезть и идти пешком. Пусть рюкзак отяжелял плечи, пусть ее красные глаза смежались после ночи, проведенной без сна в поезде под спор антиглобалиста и антисемита. Лучше пешком, чем в люльке «Урала»!
– Не, народа много обычно только летом. Туристы сплавляются, паломники приезжают в монастырь. Местных мало. Летом бухают-бухают, бухают-бухают… А потом дохнут, на. Зимой до кладбища не донести: почитай, метров двести тащить на гору по снегу. На кой так делать? Все бегают, пособляют че-то, да толку нет. А там еще могилу рой, землю шкрябай…
Участковый сам был не из деревенских – из городских. Он не очень любил ездить в Опашку. Там осталось-то три живых души, и никто просто физически не мог никого убить, обокрасть или снасильничать. Река Пиня осторожно обтекала опустевшее селение, а на другой ее стороне размещался мужской монастырь, светилась из-за приземистой стены дикого камня голова Свято-Успенской деревянной церковки и громоздились пристроенные к ней дожившие от старого времени до сегодняшнего дня склады. В некоторых местах стену монастыря с высыпавшимися кусками булыжника заделали новым белым кирпичом, вживленным несуразными заплатами в древнюю кладку. Там – да, народ жил. А кругом умирал и болел… При монастыре построили недавно и трапезную, и келейки для паломников. Весело трезвонила недавно оштукатуренная колоколенка. Насельники всякие были, но смирные. А в Опашке остались только бабка Палладия, ее тетка Серафима Пятницкая ста трех лет да немая девица Марионилла. Все три жительницы носили странные имена, и многие считали их староверами.
Вот как только приехала сюда Марионилла, по словам участкового, начали в Опашке происходить странные вещи. Их нельзя было объяснить с бухты – барахты. Надобно было думать и ворочать мозгами, чего тут никто особо делать не умел. Да что там! Где у нас сейчас мозгами то ворочают! Всё больше капиталами, да локтями…
Бабка Палладия пребывала в абсолютном разуме, и потому к ней рекой текли любители фольклора и всяких старинных побасенок. Марионилла не могла говорить. По крайней мере, никто здесь не слыхал ее голоса. Старуха Серафима вела странный образ жизни, ела только хлеб и пила только воду, на летние и осенние месяцы уходила «в странное» по окрестным деревням и возвращалась зимовать, принося страшные вести про неправедное госустройство, коррупцию и лояльность к геям, называя новое устройство мира мракобесием, мздоимством и содомией. Насельники монастыря про это улыбались и серьёзно помалкивали, но бабка Палладия таких слов и определений не знала. На речи Серафимы только морщилась и ругалась.
– Бабка! Ты уже совсем из ума выжила! Насмотришься телевизера то и ну тебя колдобит! Тебе бы в дом старичков пора, чтобы там тебя обихаживали, да с ложки манкой откармливали! – бурчала Палладия
– Сама туда иди! – отвечала Серафима – Я ещё тут по своему двору потопаю! Пока ноги ходют.
Палладия вообще была неграмотная, потому что ленивая. Всё на сказках выезжала.
Когда – то, после революции, сюда, в Опашку и на берег Пини, пригнали молодежь разрабатывать русло реки, добывать строительный песок и глину. В конце концов разрыли его насмерть, распустив Пиню на несколько озер. К счастью, после войны разработка сама замулилась и река потихоньку вернулась в старое русло, но обмелела.
Потом налетели колхозники. Сажали на бедных полях всякие сурепки да рапсы для животноводческого комплекса. После войны из всей деревни осталось двенадцать домов: из семидесяти мужиков с фронта пришли четверо… и долго не возвращалась Опашка к жизни. Ну, и после того, как на круглой площади раскатали церковь и так бросили брёвна, думая построить клуб, стала из села деревней.
Наконец, в начале девяностых приехали иеговисты: скупили избы у сельсовета, сидящего в соседнем относительно ещё «многолюдном» селе Хамове, развели хозяйство, стали домовничать. Палладия думала тоже в ихнюю веру перекинуться: больно красивые книжицы разносили, в которых все так славно, благообразно прописано, а главное – понятно, не то что в Библии… Серафима ее побила палкой, и Палладия передумала.
Теперь Палладия почти перестала ходить со двора, её мучил целый букет диковинных болезней, половину из которых она придумала для особенной к себе жалости. Внук Серёня прислал ей в помощь свою кузину Мариониллу, дочку покойной сестры. Хорошо, что немую: хоть не говорила поперек и не лезла с другими разговорами.
Вот, совсем недавно, сюда, на холмы и луга, пришли незнакомые люди в строгих цивильных костюмах и с ними охранники. Что-то они тут ходили, смотрели, изыскивали…
– Принесло их, церноризцев да мракобесов! – ругалась тогда Серафима.
Одним из них, впрочем, был внук бабки Палладии, занимающий руководящую должность в крупной компании. Он зашёл к бабушке с подарками, приволок плазму – телевизор, подключил для Мариониллы на чердаке усилитель сигнала для домашнего Интернета, оставил еды и средств для мытья посуды на что Палладия досадовала, а Марионилла радовалась, как дитя. Но потом подуспокоилась, когда оказалось, что Интернет брал только в туалете, на улице, где можно было просиживать часами в тишине, но в неудобстве, или как минимум, стоять рядом с ним.
Марья Андреевна Чулымова, самодеятельная путешественница и искусствовед о современных местных делах не интересовалась, ехала она с любопытством собрать любопытный фольклорный материал не собранный другими и узнать прежде неизвестное. Она часто путешествовала в отпуске, и, как правило, потом писала чудесные доклады на основе добытого.
– Приехали! – радостно рявкнул участковый и резко затормозил, так что Марья ударилась грудью о край люльки.
Марья закашлялась, выбросила рюкзак и сумку с провизией на траву и вылезла. Перед ней в ряд стояло с десяток рубленых изб, четко вырисовывавшихся на яркой лазури неба.
Марья поблагодарила участкового.
– Коли дождя не будет, в воскресенье приеду, проведу вас по окрестностям. Покажу, что к чему… Магазин через речку.
– А как до него добраться?
– По кладям.
И Бушин, так и не спустившись на землю с железного коня, развернулся, оставив след на траве.
Марью уже ждали. Участковый заранее присылал из Хамово, мальчишку-почтальона предупредить старух, что к ним приедет пожить «собиратель»
Марионилла обрадовалась больше всех. Она улыбалась красивыми белыми зубами и стучала в ладоши.
– Цего, цего ты радуесся? – спросила Серафима беззубым ртом. – Цай, не паренок приедет, а снова баба, да ишо пытать будет день и ноць. Сказуй да сказуй ей про то, про сё… Про все уж сказано, а им все мало. Куды только складывают ту сказку!
Несмотря на то что Серафима уже не застала царя, она хорошо помнила детские годы и свою бабку, жившую при пяти «анператорах», четверых из которых она, судя по рассказам, знала лично. Нет, конечно, не могла знать, но ее разговоры глубоко врезались в память Серафимы.
Марья вошла на широкий двор с собственным колодцем, огляделась и подивилась, что все закоулки заросли травой. Три бешеных курицы сорвались и побежали, клохча, в сарай с оторванной серой дверью, движимой сквозняком.
– М-да… Молочка тут не промыслишь, – вздохнула Марья и увидела Мариониллу, вышедшую ей навстречу из сеней.
Девушка махала рукой и мычала, подзывая к себе.
– Иду, иду! Доброго вам утречка, – сказала Марья, ухнув, взвалила рюкзак на плечо и двинулась в дом.
Марья только в прошлом году, в сорок лет, стала понимать, что теряет силу. Медленно, словно по капле, выходит сила из прежде скорого, оборотливого тела. И ноги уже не такие быстрые, и руки не такие ловкие. Тянет уже больше к бумагам да книгам, к мелкому, бисерному труду – создать что-либо теплое, нужное. Научная деятельность давно принесла свои плоды в виде кандидатской, да только жить все равно приходилось в лишениях.
Зарплата была смешная, и Марья работала на трех ставках, пропадая зимой в институте, на кафедре, а летом – на выездах и в командировках. В выходные она не разгибая спины трудилась на даче, чтобы потом сэкономить на еде и больше денег потратить на книги.
У Марьи никогда не было семьи: в шесть лет она осталась сиротой и воспитывалась в детском доме. А там судьба свела ее с руководительницей фольклорной студии, которая и определила ей место в жизни. Это место оказалось и надежным, и певучим, и говорливым. Марья не скучала на работе и всегда спешила из дома в институт. Как большинство детдомовских, она редко болела и не боялась невзгод. Работа на выездах приносила ей невероятную радость.
Марья была маленького роста, чуть скошенная влево, словно ее куда-то всегда тянуло. Легкие рыжие барашковые волосы на голове она заплетала в худобедную косицу. Круглые голубые глаза смотрели с вечным близоруким вниманием. Маленький вздернутый нос, круглые, как хохломские ложки, уши, стоящие по обе стороны головы будто приклеенные, и большие руки делали ее совсем непривлекательной для противоположного пола. Но сколько в ней было стеснительности, скромности, благодушия и нерастраченной нежности, нельзя было передать словами, а она передавала голосом, пением. Когда Марья заводила на своих институтских «вечорах» старинные, заунывные русские песни, все опускали глаза, завидуя удивительному, невесть кем и за что данному ей таланту. Улыбалась она постоянно, натрудив себе улыбкой морщинки у глаз.
Может, за ее улыбчивость и приняла ее бабка Палладия с радостью, разместила в прирубе – на веранде – за тканой занавеской, которую Марья в первую голову и сфотографировала.
Старуха Серафима только пришла с источника, таща полведра воды. Она давно решила носить воду «по самуё смерть», в день понемногу – себе на питье, и таким образом проверяла состояние своего здоровья. Но как бы то ни было полведра приносила исправно.
Поставили самовар и по Марьиному предложению решили печь в поду большой русской печки, давно не мазанной, раскорячившейся на половину комнаты, лепешек из магазинной муки. Но пришлось оставить эту затею. Печь давно не выполняла основных своих обязанностей. Грели комнаты обогревателем, готовила Марионилла в мультиварке и на плитке. А печь просто занимала место, да и разобрать её было жаль и некому.
Марионилла сбегала в погреб за капусткой и грибами, и сели есть и чаевничать.
Марья сразу заметила, что капуста на сто процентов покупная, а грибы из магазинной банки, безудержно проквашенные уксусом.
– А грибы то? Сами собирали? – с опытом в лице спросила Марья и глянула на закивавшую по- лошадиному Мариониллу.
– Она! Она ходила сама! – чистосердечно подтвердила Палладия.– Тут за Опашкой растут вот ведь. И это самое… звать её можно Милкой, а так она Марионилла.
– Ух ты! Красивое имя! – восхитилась Марья, откусывая гриб.– Старинное!
– Да! В какую- то бабку. Наши бабы были выдумщицы до имён. У нас вон только… Сергей …нормально называется. А остальных по святцам… Да! Если что, то я говорю все, что и другим, – утвердительно произнесла Палладия. – Мне ужо не помнится, кому чего я наболтала, а ты у нас в первый раз. Вот и наболтаю тебе все заново.
– Я запишу на диктофон, – обрадовалась Марья и, порывшись в складках юбки, достала маленькое цифровое устройство. – На него можно часами говорить.
– Во как! – подала голос Серафима с другой стороны стола. – Хде столько словов-то наберешь?
– Они у меня есть – все, как грибочки, по кузовкам сидят. Одна сказка – одни грибочки, друга сказка – други грибочки, – профессионально понизила голос бабка Палладия. – И в памяти я ишшо.
Марья за чаем разглядела и Мариониллу. На вид той было лет двадцать – двадцать пять. Самый свежий возраст. Волосы лежали широкой рифленой волной, вроде песчаной дюны в пустыне: видно, на ночь Марионилла заплетала их в косички, а утром расплетала. Вытянутое, без кровинки лицо, прозрачно-серые, чуть подтянутые к вискам глаза, тонкие губы, тонкая шея и высокий рост – Марионилла была похожа на одну из моделей английских художников-прерафаэлитов. Ей не хватало только синего бархатного платья в пол и ларчика Пандоры на коленях. Вместо платья Марионилла всунулась в самошитый сарафан из штапеля в мелкий цветочек и вязаные вручную чулки с хитрым орнаментом. На ногах – тапки-чуни из валяных полусапожек с обрезанным верхом.
Старуха Серафима, пергаментно-желтая, с щелью рта и двумя щелями глаз, обросшими бородавками, с выдающимся острым носом и белым пухом волос, выбивающимся из-под платка, носила одежду по «старой моде»: некрашеное, отбеленное только солнцем платье-мешок, доходившее до коричневых голых икр, высушенных и перевитых венами, словно корнями деревьев. Она ходила по дому босой, стуча по половицам окаменевшими ногтями, а на улицу обувала калоши с суконной стелькой. И никогда не снимала с головы плат, подколотый под подбородком невидимой булавкой.
