скачать книгу бесплатно
Со временем ушли навсегда традиции прощания и траурные марши с пьяными задрогшими музыкантами, идущими за похоронными процессиями по дворам, за торжественными черными машинами, роняющими лепестки искусственных цветов и часто сами цветы под ноги провожающих.
А ведь кажется это всё вот оно, ещё рядом.
Моя бабушка была последней в доме, кого хоронили по – старинному, в землю Люблинского кладбища, в старой его части, где тогда ещё не было огромных площадей черного мрамора, семейных армянских могил. А прощались с ней у подъезда, поставив гроб на табуретки.
Это было начало двухтысячных годов. Сейчас всё изменилось в корне.
Тихо приезжает труповозка, тихо выволакивают мертвеца, чтобы особо нежные соседи не дай бог не депресснули от такого зрелища. Смерть приходит тихо, тайно. Она тоже толерантна к людям, у которых мода на искусственную скорбь. Они ведь все теперь чужие, эти соседи. И не надо им ни с кем прощаться. Некоторые заказывают домашнее отпевание, но тоже как – то осторожно.
Да и не по – карману теперь москвичам упокаиваться в могилах. Последний приют дорог.
Потому мне так понравилась сибирская традиция продолжать закапывать своих мёртвых в землю. Просто потому, что земли много, а крематориев там почти нет.
Провожая Соньку в школу, мы часто наблюдали прощание или подготовку к нему. А умирали в Тайжине очень часто. Десять лет назад местные удивлялись почему. Быстро привыкли. В ДК поселка можно было столоваться на поминках и все этим, даже с удовольствием, пользовались. Потом неподалёку открыли марганцевый завод, он дико травил атмосферу, стали экономить и отключать дорогущие немецкие фильтры на алюминиевом. Хоронить дешевле, чем включать их даже раз в неделю, а уж обслуживание… И народ стал помирать ещё чаще.
У дверей обшарпанных поселковых подъездов каждый божий день алели одинаковые крышки гробов, поставленные,,на попа,,
Из квартир доносилось тягучее бормотание отца Максима, читающего,,усечённый,, чин отпевания.
Отец Максим у нас вообще не напрягался и вся его работа заключалась в двадцати минутах чтения, особенно при отпевании древних стариков. Родне было тяжело в узких комнатах стоять вокруг гроба и дышать свечным духом. Никто из местных не был привычен к церкви и ее правилам. Местные, по – прежнему, жили в безвременном гало коммунистической мечты. А отпевать было надо, как и крестить. Просто потому, что так делали все.
Оттого и отец Максим очень не старался, побубнит и ладно.
Но тогда, в тот день, когда я вбежала в комнаты Славкиной бабули и увидела ее, маленькую и высушенную, будто бы это уже не человек, а гигантская саранча под одеялом, отец Максим мне помог. С чистым сердцем отозвался.
Уже несколько дней бабуля не могла умереть. Она то замирала, то отмирала и вращала мутными глазами, то снова забывалась и часто дышала, откинув голову. Видно было, что ее распирает какое- то дело. А она не может сказать какое. Глазами не видит, не говорит, не слышит. Часует уже.
Я вбежала в комнату, скинув свои меховые унты и шубку, пахнущая снегом, села прямо на бабулину кровать и взяла её за узловатую ручку.
Феня, наша родня, Славкина тетя, смотрела на меня подозрительно.
В глазах ее читалось,, всё- то вы, москвичи знаете, везде -то вы бываете,,
– Крестик есть у бабули? – спросила я, глядя на едва живую старуху и не глядя на приятную женщину Феню.
– На что? Она и в бога не верила.
– Дайте ей в руку крестик.
Снова одарив меня укоряющим взглядом, Феня вышла и вскоре вернулась с простым алюминиевым крестиком на черной верёвочке.
– А говорили, что не верит…
Бабуля слепо схватила крестик и сжала его в ладони, не открывая глаз, выхватив его подобно хамелеону из ночного укрытия.
Я смотрела на неё и думала, что здесь точно что -то не так. Крестик… здесь в Тайжине отродясь не было храма. В Осинниках тоже. Значит, бабуля была в Кузне, посещала службу. Когда то. Крестик совсем гол, вытерся. Значит, лет сорок он точно был на ней.
– Знаете что, я схожу за батюшкой, – сказала я, выглядывая в бабушке что – то необычное.
– Зачем… Она же ещё… живая… она же… – возмутилась и заплакала Феня, высморкавшись в платочек.
– Причем тут это! Вы слышали что – то о соборовании? – спросила я её.
– Ннет… а что это?
– Это таинство. Но оно для живых. И думаю, бабушку надо соборовать…
Я встала, поправила шапку, снежинки на которой стали уже каплями.
– Измучила она меня… И себя… Не уйдет никак… – сказала Феня, тихо плача.
– Потому что она ждёт. Вот поэтому.– сказала я и вышла.
Я побежала мимо Сада Мира, через дорогу к храму- клубу, где с самодельной дощатой колокольни погромыхивали обрезанные кислородные баллоны- колокола.
В храме пахло настоящей церковью. Когда то юный мой Славка тут работал ударником на установке, играл в группе с пацанами. Клеил девок. Дрался за клубом. Теперь все чинно.
Я вошла и сразу двинулась к работнице в сером платочке. Та выпучила глаза.
– Служба только по выходным! – выпалила она испуганно.
– Мне нужен батюшка.– отрезала я.– Соборование пусть проведет.
Работница куда- то метнулась и пока я разглядывала серо- зелёные стены бывшего клуба, с навешанными на них иконами, издалека послышалось шуршание, шорох и тяжёлые шаги.
Вышел необъятный отец Максим в черной шапочке и в полном обряжении.
– А… вы… я тоже так и понял, что никто из местных…
– Добрый день. Хотя… какой там добрый… У нас умирает бабушка.
– Умерла? – переспросил отец Максим цепко и совсем по – своему чину внимательно глядя на меня.
– Нет. Нужно соборовать.
Отец Максим улыбнулся в бороду. На самом деле он был моложе меня года на три, но сейчас казалось, что от собственной значимости он раздуется до митрополита.
– Я сам… не пойду, довезете? Снежно. Потом назад?
Я кивнула.
Выбежав из церкви бросилась звонить мужу. Он проснулся и немедленно подъехал на машине. А я у напряжённой моей непосредственностью работницы храма купила лампадку и иконку,,Семистрельную,,
Семистрельная мне была по душе.
Отец Максим сел впереди с пакетом, где шуршали и позвенькивали предметы таинства соборования.
– Добрый день… – сказал Славка, позёвывая.
– Добрый… Хороший морозец стоит, – крякнув, сказал отец Максим, умещаясь на маленьком пространстве.– Приходите на службу… как нибудь…
– Хорошо! – прервала я отца Максима.– Придем, как сможем! А вообще – то мы ходим, правда, не часто.
– Плохо! А надо часто! И в Осинники не ездите в храм?
Славка улыбнулся.
– В тот большой?
– Да!
– Знаем… Это наш товарищ его строил. Эх… знали бы вы как и на какие деньги…
– А это неважно! Я, конечно, тут только два года, но у меня уже шесть человек… в приходе.– отец Максим хотел снова что- то длинное сказать и глянул на Славку, тоже заросшего бородой.– Вы что же, шахтёр? Или… служите?
– Нет, самоспасателю не мешает… – отозвался Славка на вопрос, плавающий в хитрых Максимовых глазах… Никто в Сибири кроме священников не ходил, как он, обросшим.
– А… ясно… ну, как сможете, приходите…
Мы довезли отца Максима до дома бабули, я проводила его, засветила перед Семистрельной лампадку, напугав Феню, и вышла дожидаться Максима в машине, держа её прогретой. Мы тихо переговаривались со Славкой.
– Думаешь, поможет ей Максим? – спросил Славка грустно.– Как она быстро слегла… и никак не помрёт. Она давно уже так мается.
– Конечно, поможет. Странно, что никто не догадался раньше.
– Она ж неверующая была. Работала в войну коногоном, потом на поверхности… Шестеро детей, дед помер в шестьдесят первом… Они религии боялись, как огня…
– Это неважно. Родилась – то она ещё до революции, крещёная была.
– Это да. А после неё… ты знаешь, ещё была сестрёнка. А после сестрёнки родилась двойня, Рудольф и Грёза.
Я чуть не поперхнулась от услышанного.
– Что? Кто? Рудольф и Грёза? У деда Митрофана? Откуда… да ладно!
Пока я удивлялась на это всё романтическое дело, Славка о чём- то думал.
Отец Максим вышел, отдуваясь, с красным лицом. Проковылял до машины, сел, хрустнув сиденьем.
– Она… открыла глаза и… улыбнулась… – сказал он одышливо.– сколько лет бабушке?
– Девяносто четыре скоро.– ответил Славка.
– Теперь спокойно ко Господу отойдет.– вздохнул отец Максим.
– Послезавтра.– сказала я с заднего сиденья.
– Почему…
– Завтра мой день рождения. Она не умрет завтра. Она не сделает этого.
– А отчего вы именно образ Семистрельной Богородицы взяли? – словно пытаясь меня разговорить, спросил отец Максим.
– Потому что умягчить хочу злые сердца. – ответила я.
Отец Максим пожал плечами и замолк. Он больше нас не звал на службу и ехал молча. Кивнул, когда мы протянули ему деньги и как- то все подозрительно смотрел на меня и Славку да так, что я сказала:
– Что, отец Максим, не поймёте, кто мы и чего мы? В кого верим? Зачем приехали?
Максим ухмыльнулся.
– Да тут в Сибири кого- только нет…
И действительно. Под свекровкой жила иеговистка[1 - деятельность организации «Свидетели Иеговы» запрещена в РФ] Ванда Ивановна, по соседству язычники – славяноарии, напротив нашего дома баптисты, а уть дальше по улице вообще какие- то православные староверы инглинги.
Отец Максим как- то никого не любил переубеждать, сохранял ресурс, был спокоен. Он покивал головой, как сытый першерон, и попрощавшись, вошёл в свой подъезд.
Объяснять что- то было бы долго да и не нужно.
Бабушка на другое утро весь день улыбалась. Я нарядилась и накрыла стол у нас со Славкой на квартире. Мы узким семейным кругом отметили мой день рождения, тихо и без приключений. Пришли все дети бабули. Как оказалось в последний раз они сидели за одним столом. А наутро бабуля тихо отошла.
И я понимала, что она меня так отблагодарила. Наверное, за то, что я услышала её без слов. Я, даже ещё не жена её внука, не мать его детей, а просто близкий в будущем, человек, только через год ставший продолжением её крови и рода.
Семистрельную мне потом вернула Феня, с каким- то первобытным страхом, через мою свекровь.
Я так думаю, испугалась Феня этих святых стрел.
Божий человек
«Шуры» жили в доме под железной крышей. Бабка и дед. Жили хорошо, ни в чём не нуждались, потому что Шура – дед по местным меркам хорошую пенсию получал. Двадцать пять тысяч.
Шура – бабка не теряла доброго нрава, всё время улыбалась, но за её ласковой улыбочкой таилась каменная твёрдость. Дед её страшно боялся и вздыхал обречённо, закапывая очередную купленную с пенсии бутылочку в саду под вишнями, а что ещё он мог?
Правда, чтобы продлевать пенсию с регрессом по потере здоровья деду приходилось постоянно ездить в районную больницу и предъявлять себя, что вот, де, мне лучше не стало, инвалидом я так и являюсь. Но эти поездки он любил. Волю чувствовал, свободу от своей супружницы.
Бабка перенесла три инсульта, но её выходили дочери. Сама она была старше деда на десять лет. Соседка Яна называла её Снежинкой, из-за белейших волос и какой-то необыкновенной, не старушечьей, а книжно- сказочной чистоты. Она, вроде бы не ходила, а парила над землёй, как в советской детской повести. Опрятная, беленькая, в очках и с фартучком. Глядела всегда добродушно и поверх очков, словно нежно укоряя зарвавшихся детей и напоминая им о потерянном времени и неуважении к очаровательным дамам преклонного возраста.
Когда Яна и её муж Толик уезжали домой, дед и баба принимались приглядывать за их небольшим хозяйством.
Пока Снежинка ходила на своих двоих, всё было чинно и мирно. Но, как только она перенесла четвёртый инсульт и перестала передвигаться на ногах, и могла вставать только с помощью деда Шуры, понеслась, что называется, душа в рай.
Некоторое время она ещё держала деда в строгости, не позволяя ему пить. Он, разойдясь, шепелявя и плюясь, кричал:
– Шкурра!!! – и уходил рыбачить.
Приходил, естественно, на рогах.
Сам маленький, лохматый, оттого, что седые кучери никогда не расчёсывались, широконосый, щуплый, но невероятно сильный, дед Шура зажигал исключительно в своём дворе. Он орал на весь участок, когда робкая Снежинка вполголоса журила его за выпитые литры.
