Проклятые убийцы

– И не смерть страшна, а ожидание её, – уместно вспомнил Сальери.

– Может быть, хватит?! – рявкнул Калигула, отскакивая в сторону.

Обычно страх всегда вызывает злость. Таков спасательный круг. Такова скрывающая истину вуаль.

– Калигула прав, – простучала челюсть Пустыни. – Нужно покинуть эту треклятую сцену и обрести независимость.

– С помощью усилия воли, я думаю, можно оказаться по ту сторону больничных стен, – подал голос Анубис.

– А что? Я читал нечто сходное в «Чайке по имени Джонатан Ливингстон», – закивал Сальери.

– Главное – расслабить мозг и забыть об устойчивых рамках постоянности, – на удивление мирно прозвучал Калигула.

– Стоит попробовать, – почесало предплечье Жиголо.

Компания негласно расселась по своим табуретам и закрыла то, что находилось под бровями. Шумно и глубоко вдохнула. И дышала она как единый организм. Пустыня сосредоточенно направлял мысленное око с одной части тела на другую. Он максимально сконцентрировался на цели, но именно это его и подвело. Когда собираешься заснуть, то ворочаешься, как на горошинах, вертишь подушку, машешь руками, встаёшь выпить стакан воды, и сна – ни в одном глазу. Зато когда на минутку обмякаешь в кресле, то сон накрывает волной, наполняет теплом всё существо, и ты отключён, точно чайник, чей провод выдернут из розетки.

Желания, планы – все они не позволяют очутиться в настоящем, стремительно меняющемся потоке времени. Привычка замыливает взгляд. И побеждает. И ты не открыт. Ты держишься за поручень знакомой постоянности и никак не можешь отцепиться, увидеть мир заново, глазами новорожденного.

– Кажется, подобные медитации не для меня, – обречённо сгорбился Пустыня.

За ним «пробудились» и остальные участники сеанса.

– Когда-нибудь у тебя получится, – на полном серьёзе сказал Анубис.

– Думаешь?

– Верю.

От его скоромного, но искреннего признания Пустыне стало внезапно так хорошо и покойно, что больше ничего, в общем-то, не требовалось. Его настигла гармония. Совершенное удовлетворение. Словно по нёбу размазываешь шоколад. Пустыня втянул в ноздри воздух и… получилось.

Рядом с ним, как по мановению волшебной полочки, очутилась четвёрка товарищей. Все босые. Мокрая росистая трава ласкала ступни. Как змеиный жир. Как липкие губы. Впереди клубилось облако тумана, точно парик Калигулы. И несчастным беглецам предстояло в него ступить. Войти, словно в ауру горячего банного пара.

– И куда же нам идти? – прищурилось Жиголо.

– Не думаю, что это имеет хоть какое-то значение, – ответил Сальери.

И действительно – любая дорога вела в Никуда.

В нигде

И тьмы ночной бесплотный воздух

Черней, чем самый чёрный кот

– Марселина Деборд-Вальмор

Калигула придерживался за локоть шакала, шагавшего чуть впереди. Его поры расширились, словно в тесто, называемое кожей, добавили щедрую щепотку соды.

– В чём смысл нашего бесконечного блуждания? – не выдержал император. Его узкая одежда не предназначалась для таких неудобных походов.

– В том, что мы ещё есть, – уверенно отозвался Пустыня, тяжело дыша, словно кряхтящий мопс.

– А здесь нам точно ничего не грозит? – не отставал Калигула.

– А здесь ничего и нет.

– А вдруг это «ничего» – самая опасная штука?

– Чем же она опасна?

– Тем, что никогда не прекратится. И мы будем бродить. И не слышать друг друга. Отдаляясь от самих себя, отпуская эмоции. И пространство будет искажаться. И время станет неподвластно контролю, – отрывисто предположил Калигула.

– И что тебя не устраивает? Разве это не жизнь? – спросил Пустыня.

– А разве это не смерть? – парировал император.

– Может быть, между ними и нет никаких отличий. Разве что в жизни суеты побольше, – встряло Жиголо.

– Не суеты, а практического значения, – важно поправил Сальери, клацавший зубами. Его голубая рубашка цвета проступающих набухших вен смутно угадывалась в молочном дыхании Вселенной. – Почему-то, – судорожно произнёс он, – здесь я чувствую себя более уязвимым, нежели в больнице.

– Я тоже, – шепнуло Жиголо. – Уже почти не ощущаю своего тела. Растворяюсь потихоньку, наверное, – безмятежно продолжило оно.

– Не гони пурги! – взвизгнул Калигула, отмечая у себя те же симптомы.

– А мне вполне себе комфортно в таком амфотерном состоянии, – заявил Анубис.

– Ты просто убедил себя в этом, – категорично выпалил Сальери.

После его реплики вновь ожила мёртвая тишина. Вазелиновый воздух. Невесомая плоть. Плавность и гибкость рук. Размытый силуэт, маячивший на горизонте. Единственный в густом мареве тумана. Путники двинулись к нему. Хоть какой-то пункт назначения. Хоть какой-то смысл. Постепенно силуэт уплотнялся. Становился отчётливей, словно камера фокусировалась на нём. Стала видна вытянутая шакалья морда и лиловый крем причёски, с которым резко контрастировала голубая «вежливая» рубашка. Уши – лопухи, точно украденные у Жиголо. Ростом свыше двух метров, как будто стоял на ходулях.

– Кто ты? – крикнул Пустыня, так, что его вопль беспрепятственно разнёсся по всей долине.

– Я – это ты. Многообразие вопреки единству, – растёкся совершенно такой же голос – чуть сиплый баритон.

– Где мы? – опять спросил Пустыня.

– Ответ отыщешь в себе, – загадкой ответило не менее загадочное существо.

– Но я запутался в себе. Что происходит? Я болен? Я выдуман? Я материален? – в отчаянных поясках обратился к нему Пустыня.

– Погляди вокруг, – раскрылась собачья пасть.

– Но здесь ничего нет.

– Ошибаешься. Всё это место заполнено тобой. И ты пуст, – величественно прокатился вердикт божества. Раскатисто и объёмно, как гром перед грозой.

– Я не понимаю! – словно дождь, выскользнули слёзы. Хотя обычно в пустынях не бывает дождей.

– Нет такого повода, чтобы из-за него было можно убить человека, так? Или убийство всегда признак болезни? – таинственное чучело отзеркалило те сомнения, что терзали парня.

– Ты лишил десятки людей восприятия, а сейчас так упорно цепляешься за свою скудную и бедную жизнь. Разве это справедливо? – продолжал коктейль из их пятёрки.

– Справедливость – дешёвое оправдание! Город Помпея взорван, люди мертвы, и глупо искать в этом справедливости, потому что это не справедливо, а закономерно, – чётко заключил гитарист.

– Почему же ты до сих пор захлёбываешься в вине? Порой меч сечёт даже повинную голову, – упрямствовала причудливая смесь из их образов.

– Потому что я не могу себя простить.

– Но зато ты можешь простить других людей. Ты можешь оправдать их преступления. Стать для них облегчением. Стать для них необходимой опорой и добряком, – разоблачало Пустыню его отражение. – Именно поэтому ты слепил из себя – меня…

То, что находилось под бровями Пустыни, распахнулось так молниеносно, словно того прошибло током. Калигула напряжённо следил за беседой, размокая, словно втулка от туалетной бумаги «Zewa» в лунке унитаза.

– …Ты расщепил себя. Ты не просто расстроился. Ты взял выше, – лукаво улыбался двойник.

– Неужели я всё-таки реален? – в глазах Пустыни заплясал не просто огонёк – пожар надежды.

– Но что такое реальность? Ведь мы воспринимаем её всегда субъективно. Материя – ничто. Мысль – всё. Зачем же ты стремишься стать ничем? – усмехнулась дылда.

– Только не опять! Я устал метаться в догадках! Не мучай меня! – задрав голову, вопил Пустыня.

– Ты забыл одну вещь. Я – это ты. Не мучай себя. Хватит себя терзать. Ты не струна гитары.

После этой фразы пёстрое чудо поблекло, как будто по воде прошла рябь. Или экран телевизора раздался серыми царапинами. Или сон после пробуждения выветрился из памяти.

– Что это, чёрт возьми, было? – гаркнул Калигула.

– Хотел бы я тебе поведать, – тихо пролепетал гитарист, всё ещё не полностью уйдя в себя.

Анубеса

О смерти о такой бродячий пёс не взвоет

– Марселина Деборд-Вальмор

Анубис морщился от постоянных щипков Калигулы, но не возражал. Всё-таки его эгоистичного подзащитного можно понять. Все они готовились к концу, словно заключённые в ночь перед рассветом, на котором их поведут на казнь. Скромную, но последнюю церемонию. Только время финального аккорда оставалось неизвестным. И именно серп вопросительного знака угнетал сильнее всего.

Впрочем, сам Анубис спокойно готовился к заключительному обряду. Ведь жизнь, по сути, такой же день, только в долгосрочной перспективе. Никто ведь не гнушается постели. Отчего же тогда все ахают перед саркофагом?

Постепенно мысли всё меньше волновали парня. Они проносились мимо него, как поезда – не задевая. И вот он всё жиже, вот он всё пассивней и мягче. Наверное, именно так происходят реакции разложения. Если, к примеру, смешать йогуртовый туман с Анубисом, то осадка не выпадет. Если, к примеру, Анубиса окликнуть, то он уже не сможет сказать что-нибудь ободряющее. Если его схватить, то ногти вопьются в ладонь. Он неосязаем. Невидим. Беззвучен. Его вроде как и нет, но в то же время он присутствует. Энергия не возникает из ниоткуда и не исчезает в никуда. Анубис – чистейшая энергия. Он происходил, происходит и будет происходить одновременно. Как же вольно.

Пуля

Ты рождена для вечных книг

– Стефан Малларме

Сальери открыл глаза. Вылитая Зулейха. Он по-прежнему сидел на стуле. Ноги согнуты в коленях. Упёрты в перекладину. По бокам Калигула и Пустыня. Рядом с Пустыней – Жиголо. Рядом с Калигулой – никого. Вокруг – просторный белый зал. На нём – голубая рубашка. На рубашке – помятый бедж. Можно сказать, что ничего не изменилось. Но почему тогда так страшно? Страшно осознавать, насколько ты эфемерен и хрупок. Что ты зыбок, как песок. Непрочен, как болото. Что уже завтра тебя может не стать. Сальери горько, что все его мысли и переживания – литературные клише. Он лишь заново перерабатывает и озвучивает их. Он – не новатор, и это умаляет его метания. Приклеивает красную этикетку со скидкой в тридцать или целых пятьдесят процентов на его художественную и жизненную ценность. Ах, как скверно от того, что ты не первый умирающий, что до тебя гибли люди, и после тебя они тоже продолжат.

Глупый Сальери! Он с воодушевлением засеивал страницы текстом о том, о чём даже не подозревал. Он даже не ведал, какого это – быть на взводе б е с п р е р ы в н о.

Оказалось, он жалкий маленький человечек, который стремится оставить после себя хоть какой-нибудь след. Его магнитом тянуло к бумаге. Он должен быть продуктивным. Смысл его жизни измерялся в количестве написанных слов. В количестве напечатанных символов с п р о б е л а м и. Возможно, если он породит нечто раннее не виданное, то останется жить в тексте, изучаемом в школе, разбираемом критиками. Возможно, его совесть не обнажит острых клыков. Но чистая не совесть, а нахальный лист, не заблёванный вдохновением.

Сальери не испытал вкуса трагедии. Его не тронуло отсутствие Анубиса. Он сразу перевёл всё на свой счёт. Испугался. И подскочил. Со стула. Устремился в свою комнату. Посадил себя в кресло. И начал писать. Он – акула пера. Тигровая акула. Белая. Бычья. Кровожадная. Голодная.

Если он будет творить, если он будет сочинять, то заведомо не сможет оказаться картонным персонажем, всегда одинаковым и послушным. Но в глубине души, на самом её дне, илистом и мрачном, мужчина понимал, что является одной из нескольких матрёшек. Внутри него – Памела. Он – внутри кого-то ещё. Всегда найдётся рыбка покрупнее. Крупней даже тигровой акулы. Белой, как бумага, акулы. Всегда.

Но Сальери не сдавался. Боролся. Карябал карандашом:

«Запятая месяца превращалась в лунную точку».

«Выстиранное полотенце снега укрывало поле».

«Дорога раздваивалась, словно змеиный язык».

От хаотичных пейзажных зарисовок Сальери отвлёк противный голосок. Пустыни. Суховатый. Но чистый.

– Зачем ты паникуешь? Ведь мир погаснет вместе с тобой, – вновь начал вешать лапшу на уши гитарист.

Спагетти. Фунчозу. Видимо, бедняжка слишком болезненно перенёс расставание со своими дошираковыми паклями, вот теперь и отыгрывается таким кощунственным образом.

– Заткнись. И не мешай мне. Не сбивай настрой, – резко и злобно ответил Сальери, словно откусывал каждое слово.

– Но лучше принять конец и отойти в смирении, – степенно прикрыл веки Пустыня, словно всегда отрешённый мулл.

– Как-нибудь обойдусь без твоих рекомендаций, – процедила акула, сидящая в кресле.

– Тебя лихорадит. Ты уже не здесь, – констатировал Пустыня.

– Нет! Я живой! Я живой! Не смей меня убивать! Я хочу жить! – верещал Сальери, позабыв, как романтизировал мир идей.

Впрочем, если он – всего лишь книжный персонаж… Нет – всего лишь иллюзия книжного персонажа, но иллюзия думающая, то разве он сможет умереть? Он настолько бесплотен, что переход из одного состоянии в другое станет почти неощутимым. Перед возможной катастрофой в это верилось как-то быстрее и легче.

И последним, что он успел настрочить, было: «Пуля вежливо постучалась в висок.

– Можно войти? – любезно спросила она.

– Вообще-то нет, но тебя разве остановишь? Залетай, – отозвались за дверью, и капелька свинца юркнула внутрь».

Исчезновение Калигулы

О, здесь мы прокляты и в нас любовь умрёт!

– Вилье де Лиль Адан

Калигула жался в угол, зашнурованный паутиной так же, как его корсет. Теперь рядом с ним не было шагающей мускулистой махины с глазами цвета негров. Теперь от него никто не отгонял заговорщиков. А те уже подбирались, умело маскируясь под метафизические бредни. Они нарочно решили свести императора с ума. Что ж, хитрый и почти удачный ход, но Калигула не поддастся. Он выкусит их, вычислит. Скорее всего, к их числу принадлежит Пустыня, гнусный шпион. Отныне мужчина никому не доверится. Ни к кому не повернётся спиной. Только к шнуровке паутины и пыльному углу. В любом случае, Калигуле нечего бояться – на дворе не двадцать четвёртое января.

– Калигула? – приблизилась к нему Жиголовская лысина. – Сальери тоже исчез. Теперь нас трое.

– Как? Как этот писака ретировался? – выпалил император. Уж больно сильно его страшили чужие грабли. Их стоит видеть воочию, чтобы не напороться самому.

– Я не знаю. Он что-то записывал, как вдруг его приступ мании прервал Пустыня, и Сальери просто рассосался в воздухе, – честно рассказало Жиголо.

– Значит, Пустыня? Уж не слишком ли очевидно, что это он виноват в смерти несчастного парня? – надавил Калигула.

– С каких пор тебе знакомо выражение «несчастный парень»? Ты же, кроме себя, никого не замечаешь. На всех тебе наплевать, – съязвило Жиголо.

– Аж ты дрянь! – осклабился убийца в пиджаке. – Вы же вдвоём друг другу руки моете! Да ещё тщательно, с мыльцем. То-то вы в кухне переглядывались. От меня ничего не скрылось!

– Довольно фантазий, – устало закатило глазные яблоки Жиголо. – Мы никак не влияем на происходящее.

– Довольно вранья! – рявкнул император. – Это возмутительно! То, что вы считаете себя элитой, потому что это я, я носитель голубых кровей! Лазурных, сапфировых! Я! – рявкал он. – И я не намерен терпеть, чтобы меня смешивали с быдлом! Чтобы шушукались за моей спиной. С этим покончено! Я тебя в таблеточный порошок сотру, от тебя даже праха не останется, крыса облезлая!

– Во-первых, переходить на личности некрасиво. Во-вторых, я так испугалось твоих угроз, – равнодушно проронило Жиголо.

Вот только зачем? Зачем эти бравада и провокации, когда собеседник не шутит? Когда сон материализуется? Когда Жиголо, наконец, получило возможность съехать в мешок, липкий от тёплой густой слизи?

– Напрашиваешься, – констатировал Калигула.

Если бы змеи умели шипеть на человечьем, то у них была бы именно такая интонация. На миг в яблоке шевельнулся червячок опасения, но быстро нырнул обратно в мякоть. Жиголо медленно попятилось к дверному проёму. Ладони, потные, уже пытались нащупать пустое пространство коридора.

– Я всего лишь воздам по заслугам, тебе нечего бояться – представление будет недолгим, и занавес опустится очень быстро, – улюлюкал император, поднимая растрёпанную скакалку бинтов. – Ну же, иди сюда, я тебя задушу. Ты ведь само делилось с нами историями, как убило несчастную старушку, – ласково сюсюкал он. И опять этот термин – «несчастная».

– Только попробуй меня тронуть, – медленно произнесло Жиголо.

Люди имеют обычай замораживать мясо или ягоду, или пельмени. Жиголо могло точно так же замораживать голос. Но заморозка не смогла защитить от рассчитанного прыжка и железной хватки, словно противник был облеплен доспехами. В следующую секунду он, дёрнув лысого болванчика, оказался сзади, а бинт ровнёхонько вперился в незащищённое горло. Вжался. Тонкие пальцы схватились за марлевый предмет убийства, но не смогли его оттянуть. Рот превратился в рыбью жабру, образующую дыру. Боль разливалась к вискам и яблочным шарам. Перехваченное горло скрежетало, кряхтело, сипело, но в него никак не просачивался воздух. Такой вкусный, такой аппетитный и дразнящий. Оставалось только рыпаться и извиваться. Оставалось только стать такой же скользкой, как рыба, меняющая пол. Но на этот раз почему-то не получалось.

Жиголо завело руки назад и вслепую оцарапало то, что оказалось под ногтями. По щеке Калигулы прошла острая пульсация, и на миг он отвлёкся от напряжённой давки. Этого хватило, чтобы заговорщик согнулся пополам и метнулся вперёд, кашляя и почти лая. Держась за горло и таращась на нарядного императора, оно помедлило и метнулось в другую комнату. Видимо, жаловаться своему напарнику. Обречённый Калигула только приложил подушечки пальцев к досадной ссадине, проложенной около какашной родинки. И на подушечках остались не голубые, не сапфировые, а гранатовые капли. Натуральные гранатовые зёрна. Правда, не кислые, а, должно быть, солёные.

Впрочем, боль мужчину не ужасала, а успокаивала. Она служила индикатором существования. Болит, значит, он ещё держится. И он ещё поквитается с парочкой завистников.

Отчего только его ноги подгибаются, точно резиновые? Отчего внутри становится мягко, словно он набит не костями и мышцами, а плюшем и синтепоном? Оно, безусловно, тепло и приятно, так приятно, что и щека уже не тюкает – боли нет. Нет боли, и нет Калигулы. Он хочет закричать, но во рту плотный кляп тишины, её осязаемый сгусток. Ох, где же Анубис? Лживый подонок и слабак! Почему он не спасает его? Он же обещал присматривать за ним! Кто же поможет сейчас?

Постепенно Калигула переставал видеть себя в пиджаках, расшитых пайетками. И чем бледнее становилась его плоть, тем ровнее становилось его душе. Они как бы хором размешивались в густой мгле воображения. И вскоре размешиваться стало нечему. Собственно, осталось неясным, чего Калигула так жутко избегал.

Кровята

Любовью дышит зелень поля.

Идём! Вдвоём!

– Артюр Рембо

Жиголо, как смерч, ворвалось к Пустыне, с глазами, как у собаки из сказки «Огниво»: такими огромными тарелками, что в них уместилось бы штук пять окороков с макаронами на гарнир.

– На меня напал Калигула! Нам нужно бежать! Мне страшно, – выдохнуло оно, но резко затормозило, увидев, что скулу парня перечерчивали красные дорожки крови. – Почему на тебе кровь? – недоумённо спросило Жиголо.

– От себя не убежишь, Жиголо, – глухо ответил Пустыня. – Но тебе больше нечего бояться. Калигулы уже нет. И вряд ли он хоть когда-то существовал. Это был я, Жиголо. Ты со мной сражалось, – пояснил он.

– Не понимаю, – покачался кочан на его плечах.

– Вы все всего лишь части меня. Мы – как разбитое зеркало: я смотрюсь в него и вижу десятки своих отражений.

– Но ведь это означает, что и я – всего лишь один отражающий осколок, – осело Жиголо. – Но как же моё прошлое? Я ведь помню своё детство, я помню…

– Всё это – мираж. Мираж, какой видит заблудший и обезвоженный путник в пустыне.

– Правда? – пискнуло Жиголо, роняя слёзы облегчения. Неужели всех этих ужасов не происходило? Боже, какая свобода, какая лёгкость… Как же невыносимо хорошо отделаться от всех этих детских психологических травм, позволить себе забыть о них, позволить себе с ними расстаться. Конечно, тяжело отпустить часть себя, даже если эта часть омерзительна и гнила, но, отбросив её, словно мусор, словно шелуху, становится так спокойно, словно ты погрузился в тёплое сверху и прохладное снизу море, и лежишь на его спине, раскинувшись звёздочкой, безмятежно колеблешься на волнах, опустив жёлтые от раскалённого солнца веки, и даже дремлешь, не беспокоясь о подводных глубинных опасностях. – Спасибо, – неизвестно кого и зачем поблагодарило Жиголо.

Впрочем, причина и адресат были неважны, как клятвы, данные в пять лет, звучавшие как «Торжественно клянусь посадить мармеладное дерево, когда вырасту».

Или:

«Завести сто котят».

Или:

«Покорить Марс».

– Только, знаешь, – украдкой взглянул на него Пустыня. – Я совсем не против быть расколотым надвое. Ну то есть мы могли бы жить вместе, не ведая одиночества и… В общем, я предлагаю вдвоём быть в нашем выдуманном мирке, – сумбурно тараторил парень.

– Нет, – мирно прошептало Жиголо.

– Но почему? – проскулил Пустыня.

– Потому что высшее единение – это полное слияние друг с другом. И я готова раствориться в тебе. Как молоко и кофе. Как сахар и чай. Как ненависть и любовь. Может быть, тогда мы станем полноценной личностью, и больше меня не будет мучить постоянная половинчатость. Или осадки в виде стыда. Осадки в виде презрения. Осадки в виде отвращения.

– Ты была очень прекрасной девушкой, – осторожно заметил Пустыня, неуверенно предлагая объятия.

К его счастью, Жиголо не отшатнулась, услышав чуждый комплимент, а прильнула к его груди, положив подбородок на плечо, сомкнув червяки пальцев. И Пустыня тоже обхватил её за талию, уткнувшись носом в шею. И так они стояли. Вдыхали запахи друг друга. Стуча сердцами в унисон. Утешая. Даря веру. И силу встать.

Постепенно они становились одним существом. Бывает, что яйцеклетка раздваивается безо всяких на то причин, даря счастливым родителям чету близняшек. С ними же происходил совершенно обратный процесс.

Клуб в Пустыне

Мы стали сильными – и позабыли зло

– Артюр Рембо

Пустыня примирился со своими внутренними демонами. Теперь он был здоров. Всё-таки себя необходимо любить, обнимать, верить и, самое главное, прощать. Конечно, парню будет не хватать бесед с друзьями, но знание, что они остались с ним навсегда, наполняло его любовью. Пустыня буквально светился изнутри, как фосфор. Он ни в чём не виноват. В мире нет справедливости, но в нём есть закономерность, и он не мог не выстрелить. Пустыня с благоговением лёг спать, а когда проснулся – наткнулся взглядом на оттопыренный воротничок и подбородочную ямку. Перед ним стоял притворно дружелюбный Психолог.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он, выуживая ручку из нагрудного кармана. – Вы по-прежнему слышите голоса?

– Нет, – спросонья глухо произнёс Пустыня.

– Серьёзно? – поперхнулся слюной Психолог, удивившись столь неожиданному повороту событий.

– Да. Я понял, что вёл беспрерывный диалог с собой. Всё происходило внутри меня. Но теперь я знаю, кто я на самом деле.

– Очень похвально, – поджал губы Психолог. – И кто же вы на самом деле? – уточнил он, занося ответы в бланк.

– Я книжный персонаж. Но больше меня это не огорчает, потому что реальность так же тонка и…

– Что ещё за персонаж? Откуда взялась эта глупая идея? – ошарашенно остановился Психолог.

– Вам не мешало бы более уважительно относиться к мнениям окружающих. Их позиции не хуже ваших и не заведомо ложны только потому, что эти люди больны, – намекнул Пустыня.

– То есть вы признаёте свою болезнь? – перевернул всё с ног на голову Психолог.

– Если факт моей нереальности называется болезнью, то да, признаю, – строго ответил парень.

– Но вы же понимаете, что предметы, на которых вы сидите, или которые вы вертите в руках, тверды, прочны и объёмны? Вы же можете их щупать, вы можете разговаривать со мной, существующим человеком, – попробовал подыскать аргументы неправильный врач.

– Восприятие субъективно, – легко отклонился непробиваемый Пустыня.

– Тогда объясните мне, почему я вас вижу, – предложил Психолог, отчего Пустыня чуть не взорвался хохотом, потому что их разговор мог означать только две вещи: либо у Психолога самого возникли галлюцинации, либо и Психолог тоже принадлежит к порталу фантазий. О чём ему и сообщил пациент. – Поскольку ни то, ни другое не является правдой, то в нашем споре истина на моей стороне, – угрюмо отозвался хозяин подбородка с ямкой.

– Только потому, что в неё легче поверить? – парировал Пустыня.

– А в неё и не нужно верить, потому что доказательства напичканы повсюду! – дал слабину его собеседник.

– Это лишь ваша привычка, – зевнул гитарист, чем окончательно вывел Психолога из себя.