Проклятые убийцы

«Если ты умудрился вытрясти записку, то, выходит, что всё куда запущенней. Ты противишься сам себе. Придётся силой расклеить твои глазёнки. Разбить розовые очки. Все твои друзья – всего лишь иллюзии. Ты сам их сочинил. Как песни. Как мелодии. Но подобные заблуждения сведут тебя в могилу. Только венками и букетами никто её не украсит. Никто не сотрёт птичий помёт с дешёвой облупившейся ограды. Потому что никого и нет. Тебя, должно быть, мучает вопрос, как избавиться от видений. Как прекратить зуд нетерпения и любопытства. Что ж, я не буду тебя томить. Чтобы освободиться от…»

Дальше чернила садятся, а почерк становится таким виртуозным, что разобрать можно только постскриптум.

«P. S. Не смей пить таблетки!!!»

Почему Пустыне все внушали, что его соседей не существует? Даже этот глупый тест утверждал, что его лестница засыпана песком. Но чем так опасны его выдумки? Почему от них следует бежать? Неужели Психолог прав, и Пустыня болен? И как ему освободиться в случае заточения? Если под дуплом подразумевалось резонаторное отверстие, то под медиатором точно скрывалась бритва. Неужели единственный выход из западни так безнадёжен?

Но парень решил не бросаться в крайности. Парень решил не верить слухам. Не выбирать наиболее удобную для себя теорию. А самому разобраться, насколько иллюзорен окружающий его мир. Даже в начальной школе этот предмет давался мальчишке с огромным, как Сизифов камень, трудом.

Но как получить доказательства той или иной гипотезы? Раскопать свою историю болезни? Но даже в медицинской карте могли поставить лживые диагнозы, ведь неправильных врачей больше, чем говна за баней. Чем говна в душе. Второй способ, более рабочий, парень назвал «прогулкой на людях». Если его друзья сделаны из костей и мяса, то их заметят прохожие зеваки. Вступят с ними в коммуникацию. Если же Калигула и Сальери, Мама и Жиголо состряпаны из метафизической муки, то на Пустыню посмотрят как на дурочка. Но парень не стал ограничиваться двумя планами. Бог любит троицу. Он тоже не питал к ней ненависти. Так что третьим, самым радикальным и мощным способом разоблачения, было убийство. Если его товарищи живут исключительно в его мозгу, то никуда не денутся; если они обитают на сраной планете Земля, то удобрят её почву. Всё крайне просто и элементарно.

Завтра утром они выберутся на прогулку, чтобы подышать свежим воздухом. Заглянуть в какое-нибудь кафе. Может быть, даже закажут круассан и капучино. Или нет. Лучше предпочесть густую кашу, похожую на клей и немного на серый пластилин. Повезёт, если посерёдке или чуть сбоку окажется ярко-жёлтая лужица масла, точно яичный желток.

Заточенный в слова

Всё славы я искал, она же призрак тщетный

– Вилье де Лиль Адан

Небо было серого оттенка, какой характерен для зимы, но они застали его летом. В пасмурную погоду молочный кофе действует ещё благотворней. Это как мода. Длинная юбка не станет выигрышным решением, если у девушки короткие ноги. А кофе не согреет душу, если яркое солнце плюёт на жалюзи и вызывает липкий пот. А вот коли шпарит ливень, и небо серого зимнего оттенка, предвещавшего пушистые хлопья снега, то бодрящий напиток будет очень кстати.

Сальери задумчиво отхлёбывал порцию бодрости из своей чашки, но тепло только сильнее расслабляло и смаривало его. Сознание застилала пелена, не позволяющая сосредоточиться и написать хотя бы предложение. Должно быть, Моцарт всё-таки обвёл его вокруг карандаша, и теперь его талант ослабевает. Сальери уже заранее готовился к поминкам. Даже намеривался приготовить кутью. Рис с изюмом. Но его перехватил Пустыня. Сальери не мог привыкнуть видеть того без стога сена на голове, но сейчас прикид приятеля не шибко его беспокоил.

– Чего угрюмый, как погода? – поёжился гитарист.

– Я поссорился с вдохновением. Теперь оно собрало вещи и ушло. Даже записок не оставило, – огорчённо вздохнул Сальери.

– Не переживай. Вдохновение, как женщины. Оно спонтанно. Непредсказуемо. Капризно. Обижается на ровном месте, зато быстро остывает и возвращается опять, – предпринял попытку утешить писателя Пустыня.

– Вот именно, что остывает, – упорствовал тот, словно не хотел, чтобы грусть миновала. Он, казалось, лелеял свою сокровенную боль и не желал с ней расставаться.

– Раз у тебя творческий запор, может быть, поищем музу на улице? Глядишь, она отыщется в серой дымке сырости, – предложил Пустыня.

– Нет, когда так пасмурно, лучше предаваться домашнему уюту. Хлебать уют чашками, есть его ложками, словно тишину, – сымпровизировал поэтическую речь Сальери.

– Но… – Если бы аналитики нуждались в образце отчаяния, то непременно зафиксировали бы портрет Пустыни. – Нужно ведь покидать зону комфорта, – робко добавил он.

– Ты чокнулся, что ли? – палец Сальери взбил висок, словно миксером. – Кто в здравом уме вылезет из-под пледа и выкарабкается на мокрый асфальт? Кто предпочтёт дубеть на колючем ветру?

– Эх, всё с тобой понятно, – бросил удочку Пустыня. – Если в скором времени прольётся кровь, то только потому, что кому-то было лень оторвать задницу от кресла, а губы от кружки, – просквозил упрёк в его голосе.

– Прекращай болтать загадками, – удивительно безмятежно пошевелился Сальери, словно вздрагивающий пудинг.

Сальери был очень страшным человеком. Утрата вдохновения расстраивала его сильнее смерти близкого человека. Драма собственной жизни трогала его больше судьбы невинных жертв. Он видел только себя. Он ценил только книги и свои фантазии. Писатель, отключённый от мира. Писатель, лишённый социума. Писатель, утонувший в своём графоманстве.

– Что ж, бывай, – попрощался Пустыня с глазами смиренной, но затравленной собаки.

– Угу, – буркнул Сальери, углубляясь в слова.

Выбор

Мечта не терпит краха

– Поль Верлен

Он приставал к каждому, и все как один отказались себя спасать. «Прогулка на людях» накрылась медным тазом. Тазом с белёсым от химических средств дном. Теоретически Пустыня мог подождать, пока прояснится небесная рожа, но практически – ждать не мог. Жить в неведении – пытка похлеще голода. Парень предчувствовал, что затишье подходило к концу, и буря, её пьяный браслет смерча, уже приближались к их скромному Канзасу. Теперь Пустыня будет действовать, как плохой мальчик. Как очень злой коп.

Если представить сострадание, совесть и страх ртами, то их занимали кляпы. Если ртами представить решительность и твёрдость намерения, то они вопили громче полицейских сирен.

Единственное, что оставалось Пустыне, это выбрать способ убийства и ассистента для этого рискованного эксперимента. Кого он жалел меньше всего? Калигулу? Но что, если он не сможет его прикончить? Тогда парень поплатится и навсегда потеряет безопасность среди сухопутных акул. Нападать на Анубиса было ещё неразумней, поскольку тот обладал созданным для поединков телом, да и нежность не позволила бы поднять на доброго паренька руку. Если пользоваться логикой, то самым бесполезным являлся Мама. Их безобидная тупая зверюшка. Его уход никак не отразится на внешнем мире. Но парень выглядел таким невинным, что жалость натягивала на Пустыню смирительную рубашку. Может быть, расквитаться с Жиголо за неудачную стрижку? Или отнять жизнь у Сальери? В первом случае мотив оказался более увесистым, и весы Фемиды потеряли равновесие. Бедное Жиголо.

Но как укокошить собрата? Истыкать его грудь кухонным ножом так, чтобы кожа окрасилась в такой же цвет, в какой лакмус окрашивается в кислотной среде? Пустыня отверг эту идею, поскольку работка выдастся пыльная, да и слишком зверская. Следом за ней он рассмотрел мысль об удушье. Впиться в его жирафью шею бинтом и подождать, пока тело кончит сопротивляться – не самая сложная задача, но больно она ненадёжная. Жертва может перестать дышать, но ещё не умереть. К лекарствам Пустыня сразу решил не прикасаться, поскольку не был мастаком в расчёте дозировки. Может быть, выкинуть Жиголо из окна? Не выйдет – на окнах арматура. Пустыня долго просматривал убойный каталог и заключил, что идея с ножом не так уж и плоха.

От возбуждения покалывало в конечностях, а голова превращалась в юлу, которую заводил карапуз в памперсе и с бульдожьими складками. Парень незаметно проник в кухню, стянул нож и полязгал им о точильный брусок. Быстро скрылся у себя и замер, чтобы угомонить жар азарта. Казалось, что его организм накачали адреналином. Пустыня знал, что этой ночью, когда все будут видеть десятый, а то и одиннадцатый сон, он прокрадётся к Жиголо, нависнет над его кроватью и сотворит из его груди сито. Решето. Но для начала парню необходимо потренироваться. Набить руку.

Бедная подушка. Пустыня с размаху воткнул в неё нож, и тот с глухим стуком увяз в мягком синтепоне. Вырвал нож и вновь воткнул его в наволочку. Подушка прикольно жамкала, дразня и заигрывая, и у Пустыни в буквальном смысле просыпался волчий аппетит. Он был готов к охоте, словно зубрила к контроше по математике.

Воздух слеп очень постепенно, но, когда зелёные палочки электронных часов высветили 3:14, Пустыня свесил ноги в белых носках на пол. Осторожно поднялся, думая, что переносит вес на нужные части тела так, чтобы не издать ни шороха, хотя откровенно не врубался, как и куда что переносить. Просто двигался медленно и неуклюже. Вальсировал. Пригибался. Прислушивался. Дышал так, словно сидел на дне голубого бассейна. Наконец, аккуратно отворил дверь и втёк в квадрат, выхваченный светом, лившимся в окно. Вгляделся в бледное пятно лица. Мягко отвёл одеяло. Задрал бытовую майку и обомлел. На него пялились хоть и небольшие, но женские груди. Неужели Жиголо на самом деле девушка? Да, оно вязало и залипало у плиты, но как девушка могла добровольно расстаться со своей шевелюрой? Даже Пустыня перенёс пропажу жёлтых завитков довольно болезненно. Обескураженный, он растерялся и завис. Может быть, отменить казнь, учитывая вскрывшиеся факты? Хотя бы для того, чтобы порыться в Жиголовской тайне, поковыряться в ней, утолить любопытство. Но разве не глупо отступать лишь по той причине, что выбранный объект – женская особь? Конечно, глупо. Очень глупо.

Пустыня смочил горло сгустком слюны. Скоро он увидит, как рана клоунским носом возникнет под тонкой ключицей. Как клоунский нос расползётся и замочит простынь. Как… проснётся Жиголо. Если бы оно икало, то, увидев занесённый нож, непременно прекратило это делать. Распахнутые глаза полезли из орбит, как у мопса, поднятого за кожу между лопаток.

– Что ты творишь? – прошептало Жиголо.

Его страх был таким ледяным, что поднялось облачко пара. Казалось, Пустыня набрал воды из голубого бассейна. Он не мог издать ни звука, понимая, насколько налажал и в какой западне застрял. Вряд ли слово «ничего» объяснит задранную майку и занесённый нож, на чьём кончике гулял лунный блеск.

– Хотел убить тебя, но ты проснулось, – признался Пустыня, осознавая, что ни одна ложь не прозвучит убедительно.

– Почему? Зачем? – задрожало Жиголо, возвращая майку в прежнее положение.

– Мне нужно проверить, настоящие ли вы все, – опустил оружие незадачливый убийца. Всё же он не прогадал, что отказался резать Калигулу.

– Что? Как мы можем быть ненастоящими? – прошипела темнота.

– Так меня заверяет Психолог, – прохрипел Пустыня.

– Какой ещё Психолог?

– Неужели ты не помнишь его? – изумился гитарист.

– Пустыня, ты меня сильно испугал. Мне очень страшно, – неожиданно вставило Жиголо.

– Я больше не буду. Я оставлю эту затею. Верь мне, – попросил парень извиняющимся тоном.

– Как? – спросило Жиголо. – Как можно верить после такого?

– Я не знаю, – выдохнул Пустыня и повалился на колени, и зарылся лицом в одеяло, и разрыдался. – Не знаю. Не знаю. Не знаю.

Дверное затмение

А после будет им неловко

От совершённых жутких дел

– Поль Верлен

Видимо, у Калигулы правая нога была не той, потому что он поднялся именно с неё. Ночью император различил подозрительные шепотки и сейчас напрягался, словно поднимал штангу. Оставалось только положиться на себя и на Анубиса. Пусть посматривает по сторонам. У него зоркие глаза. Глаза цвета негров. Глаза цвета «Нутеллы», намазанной на тост.

– Я более чем уверен, что сегодня мне подложат свинью, – поделился опасениями Калигула, выбирая парик.

– Наши ожидания во многом определяют реальность, – начал было Анубис, но получил взгляд, не терпящий возражений. – А интуиция спасает от трагедии, предупреждая нас, – угодливо закончил он.

– Вот и я о том же. Слушай. За завтраком гляди в оба. Нет, даже в трое. У тебя же есть какой-то третий, космический, глаз, так и пользуйся им. Задавай хитрые изобличающие вопросы – пусть проколются, – наставил Калигула.

– Кто? – недоумённо уточнил Анубис.

– Покуда ж мне знать! – только и гаркнул мужчина, осторожно отворяя дверь. – Вроде чисто. Идём.

Предусмотрительная чета подтянулась к завтраку последней. Все уже хлебали гречку с молоком так, что её чешуйки усеивали трещины между зубами.

– Доброго утра! Присаживайтесь, – пригласил Сальери.

Обычно вместо него всех приветствовало и кормило Жиголо, но сегодня оно уронило то, что находилось под бровями, в тарелку и не поднимало их ни разу. Казалось, если загуглить прилагательное «угрюмый», то высветится фотка с физиономией их трансгендера. Благо, ни у кого не было доступа к Гуглу.

– Когда мы не спим ночью, то обманываем постель, – деликатно произнёс Анубис, пододвигаясь к столу.

Такая интонация годилась для просьбы в духе «будьте добры, подайте мне масла», но никак не для загадочного утверждения с подоплёкой.

– Это точно, – натянуто улыбнулся Пустыня, искоса поглядев на Жиголо.

Между ними словно висела скатерть, сшитая из намёков, понятных только им двоим. А так ведут себя только заговорщики. Калигула с ужасом сжал ложку. Жаль, ни вилок, ни ножей не нашлось в их буфете. Мужчина скользнул своей ногой, ища ногу Анубиса, дабы пихнуть её и зафиксировать момент странных гляделок, но случайно врезался в голень Сальери.

– Чего ещё? – недовольно оторвался он от похлёбки.

– Чёрт, – почти беззвучно констатировал Калигула. – Я нечаянно, – в своё оправдание буркнул и поднёс тарелку к своему лицу, дабы как следует изучить запах каши. Вдруг ему подмешали отраву? Но кислых или едких ноток не прозвучало, и Калигула с сомнением принялся жевать пищу. Безвкусную, как трава. Вязкую, как депрессия. Когда покончили с трапезой, посуду отнесли в мойку, и все разбрелись по своим квадратным метрам. – Здесь точно есть подвох, – запыхаясь, захлопнул дверь император. – Ты заметил, как держатся остриженные болваны? Как они упиваются своим молоком?

– Да, по-моему, между Пустыней и Жиголо действительно есть общая тайна. Они как будто узнали друг о друге неудобные сведения, – отозвался Анубис.

– При чём здесь твои сведения? Они возбуждены, потому что готовятся убить меня! Вот вся их грязная тайна! – взревел император, но вовремя прикусил язык. – Но ты поможешь мне? Ты защитишь меня? – то ли спросил, то ли приказал он.

– Разумеется. Я всегда буду тебя оберегать. Я сделаю всё ради твоей безопасности, – ласково улыбнулся Анубис, и даже в его неграх промелькнуло тепло.

– Тогда заставляй проход мебелью. Забаррикадируй нас. Отрежь от этих головорезов, – твёрдо указал мужчина.

– Но как же мы выберемся? – удивился Анубис, сверкая мышцами.

– Как захотим выйти, ты отодвинешь воздвигнутые башни, – уже решил Калигула. – Да не тяни ты, приступай! – поторопил он, словно нетерпения вызывало чесотку в его душе или в чём-то, что было вместо души, и Анубис покорно приноровился к шкафу, упёрся в него и попробовал толкнуть, но махина оставалась неподвижной. Пришлось выбросить из его нутра все нарядные платья, причёски, трости и зонты, однако это не сильно облегчило задачу. Несчастный Анубис походил на Макмерфи, тягавшего пульт. – Хватит притворяться! – злобно ткнул его Калигула. Божественные вены надулись и, словно паутина, расчертили кожу. Рельефный живот сжимался от натуги, как веки незадачливого титана. – Он что, приклеенный, что ли? – не прекращал психовать Калигула, но тут шифоньер рывком двинулся вперёд, и затем маленькими шажками прокочевал до входа. Великий и ужасный шкаф заслонил собой дверь, имитируя солнечное затмение. – Вот. Совсем другое дело. Можешь ведь, когда хочешь, – расцвёл Калигула, не отмечая тот факт, что Анубис блестел от пота, точно только что выкупался в море и вышел на берег посушиться.

– Боюсь, отодвинуть его обратно мне уже не удастся, – пролепетал язык, свешенный на плечо.

– Пустяки! – радостно махнул перчаткой фиктивный потомок римского императора.

Она

Я гибну, я нести не вилах больше муку!

– Марселина Деборд-Вальмор

Жиголо никак не могло отделаться от картины, какую узрело ночью. Оно лежало в сантиметре от пропасти. Страшно представить, что стряслось бы, не распахни оно то, что находилось под бровями. Но почему его так испугало возможное расставание с жизнью? Разве оно не тяготилось своим существованием? Разве не помышляло о кончине по доброй воле? Нет, то совсем другое. Спланированный красивый уход, к которому ты подготовилось, словно к свадьбе, разительно отличается от кровавого месива. Жиголо не раз преследовали маньяки в кошмарах. Не раз оно соскальзывало в липкий от крови мешок. Впрочем, оно и в реальности насмотрелось на исковерканные тела. Сострадательная мамаша хотела, чтобы её чадо научилось благодарить судьбу за то, что та расщедрилась на обычную внешность и крепкое здоровье. Хотела, чтобы её чадо испытывало жалость и эмпатию. Чтобы в будущем занималось благотворительностью и несло в мир добро и свет. Но, как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад. Вот Жиголо и проделало эту дорогу. Теперь оно в аду. Теперь его преследуют жуткие воспоминания и горькое настоящее как отражение всех минувших бед.

Жиголо помнило, как посещало больницы и дома малюток для инвалидов. Помнило безгубую девочку. Её зубы торчали из дёсен, словно наросты. Словно полипы. Словно акульи клыки. Обнажённая пасть на миловидном личике никогда не сотрётся из памяти. Её нельзя переместить в корзину и тем более нельзя удалить окончательно.

Жиголо помнило скрученные пальцы и выгнутые стопы. Помнило надутые головы и громадные суставы. Помнило отвисшие куски кожи, отращённые для пересадки. Помнило безобразные отверстия вместо носа. А ещё оно помнило гениталии калек, которые, в отличие от всего остального, работали исправно. Добрая мамаша хотела, чтобы её чадо приносило любовь в жизнь тем, чей путь заказан. Тем, с кем никто не решится заняться сексом в здравом уме.

Жиголо вовсе не девушка. Жиголо принадлежит к среднему роду. Жиголо больше никогда не принесёт добро в мир, съехавший с оси. Жиголо вовсе не чувствует стыд. Жиголо вовсе не чувствует страх. Жиголо вовсе не чувствует боль. Это всего лишь осадки. Они относятся к миру, а не к нему.

Но этой ночью его раскусили. Его обычное здоровое тело увидели без одежды. Теперь Жиголо не оправдается. Теперь ему некуда деться. Теперь ему снова придётся расплачиваться за своё слоновье здоровье и наличие женских органов. Теперь тщательно выстроенная зашита рухнула. Что если Пустыня сболтнёт лишнее? Что если его разоблачат?

Осадки в виде тревоги.

Осадки в виде отчаяния.

Осадки в виде ненависти.

Отныне Жиголо чувствовало себя как дома. Отныне оно не могло расслабиться. Отныне оно остерегалось всего, что движется. Отныне оно не могло прикинуться простой фауной. Отныне оно – она.

Эхо

Сама не ведая того,

Могла свершить я преступленье

– Марселина Деборд-Вальмор

Вина терзала Пустыню, словно тот был струной электрогитары. Как он мог пойти на убийство? И какой жалкий эгоистичный мотив служил тому оправданием! Он чуть не стал рецидивистом. О, какими громкими и матерными словами проклинал себя парень! Преднамеренное, но сорванное убийство более грешно, чем реализованное убийство по неосторожности. Но он просто желал разобраться в себе! Просто понять, где он, а где окружающие его люди. Разве можно за это наказывать и проклинать? «Наверное, можно», – подумают жертвы подобного любопытства.

Но осознание своей испорченности было не единственным шоком. Сильнее парень опешил, когда узнал, кем являлось Жиголо. Удивительно, какими мальчишескими бёдрами и талией может обладать девушка! Удивительно, каким сухим и тусклым может быть женский голос. Удивительно, с какой каменной выдержкой девушка может продержаться среди мужчин. Но что должно произойти, чтобы она превратила себя в оно?

Нет, Пустыня не станет допытываться или шантажировать бедолагу. Если понадобится, он сохранит ее тайну. В конце концов, все люди не те, за кого себя выдают. Наружный слой оказывается лживым. Глянцевым. Слащавым. Культурным. Вежливым. Наверное, чем гаже конфета, тем красочней ей подбирают обвёртку. По такому же принципу работает и человеческая психика. Глупо выдавать настоящий пол, когда кто-то носит в себе более извращённые мысли. Когда глупцы выдают себя начитанными умниками. Когда дилетанты прикидываются профессионалами. Когда домашние тираны играют роль обходительных ухажёров. Снаружи мы все не такие, какие внутри.

Пока Пустыня размышлял об истинной сущности всего живого, до его слуха донеслась гулкая дробь. Впрочем, дробь эта служила формальным актом уведомления о том, что на пороге гости. Выждав небольшую паузу, в миниатюрное ущелье вставили ключ и ловко вскрыли замок.

– Господин Пустыня, – зычно прокатился баритон Психолога.

Узнав его голос, Пустыня пулей вскочил с кровати и метнулся по коридору, дабы найти укрытие. Толкнул дверь в комнату Калигулы и Анубиса, но та не поддалась, словно с той стороны в неё упиралась китовая туша.

– Засада! – сплюнул гитарист, когда уверенная рука обрушилась на его плечо.

– Что вы делаете, господин Пустыня? – поинтересовался Психолог.

– Я думал заглянуть в комнату к ребятам, но дверь что-то не открывается, – суетливо обернулся парень.

– Господин Пустыня, вы же прекрасно видите, что в стене нет никакой двери. Вы отколупали всю штукатурку, – жёстко сказал Психолог.

– Разве? Но как? – растерялся Пустыня, прекращая попытки вломится внутрь.

– Вы находитесь в палате, а не в квартире, голубчик. Пора уже это осознать, – вздохнул неправильный врач.

– Да, я честно пытаюсь отличить правду от кривды, – признался пациент. – Я даже придумал, как можно проверить, живы ли мои друзья на самом деле: стоит только убить одного из них, как туман развеется. Если они мои выдумки, то не будет кровавых озёр и всего прочего. Нож как бы пройдёт сквозь них, и на следующий день я снова окажусь в их компании. Если же вы стремитесь меня запутать и дурачите, и мои друзья – настоящие люди, то к утру я обнаружу остывший труп, обкончавшийся кровью.

– О боже! – ахнул Психолог. – Ни за что не проводите подобных экспериментов! Мы ведь не хотим, чтобы вы засунули себе в горло ложку. Любой вред, который вы нанесёте своим фантазиям, вы причините себе. Помните об этом! – настоятельно произнёс он.

– Но тогда откуда, по-вашему, у меня взялись такие иллюзии? – спросил Пустыня с той интонацией, с какой просят о помощи. – Почему я вижу именно богов, императоров, писателей и тронутых?

– Ну, при шизофрении характерен бред величия, мой дорогой. Возможно, вам легче представлять какой-то клуб, где вы полезны, где вы искупаете свою вину, где вас принимают и поддерживают. Скорее всего, у ваших иллюзий есть смешанные прототипы из настоящей прошлой жизни, – предполагал Психолог, но гитаристу было сложно обнулять свои достижения, ценности, успехи.

– Вы упускаете один момент, – перебил он Психолога. – Почему же я не вижу иллюзии моих иллюзий? Я не вижу Секспира, о котором твердит Калигула. Я ничего не ведаю о Памеле, которой грезит Сальери. Со мной не общается Космос, его команды доступны только Анубису. Мама рассказывает мне об Олеге, а я совсем его не представляю. Почему я ничего не знаю о своих товарищах? Я их не контролирую. Они сами по себе, – горячо бормотал Пустыня.

– Полно-полно. Хватит устраивать ролевые игры. Вам нужно успокоиться. Примите лекарство, – печально отозвался Психолог, протягивая ему пластмассовый стаканчик с набором разноцветных препаратов.

Пустыня не стал спорить, бунтовать, сопротивляться. Он устало проглотил все таблетки разом и улёгся на кровать, напевая песни собственного сочинения.

– Сутулюсь вороном и лунное пью снотворное… – лепетали обескровленные губы, но лепет этот больше смахивал на эхо, причём дальнее, слабое и угасающее.

Мюсли

Сие не только мы,

Сколь жизни скучный дар!

– Поль Верлен

Увидев, что Пустыня свернулся в позу запятой, Сальери поспешил к приятелю. Его, конечно, мало интересовали близкие, но, глядя на угнетённого парня, было невозможно всосать слёзы обратно в глаза.