Толедский собор

К тому же умерла его мать, и письма его братьев не сообщали ему никаких перемен в сонной жизни верхнего монастыря, кроме женитьбы садовника и помолвки среднего брата, Эстабана – конечно с молодой девушкой из семьи соборных служащих; брак с кем-нибудь посторонним собору противоречил бы традициям семьи.

Луна жил более года в эмигрантских поселениях. Его классическое образование и симпатии, которые внушала его молодость, в значительной степени облегчали ему жизнь. Он разговаривал по-латыни с французскими аббатами, которые с интересом слушали молодого богослова, рассказывавшего им о войне, и обучали его французскому языку. Они доставали ему уроки испанского языка в богатых семьях, преданных церкви. В тяжелые минуты, когда у него не было никаких средств к жизни, его спасала дружба с одной старой графиней-легитимисткой. Она приглашала его гостить к себе в замок и представляла воинственного семинариста гостившим у неё благочестивым важным особам, говоря о Габриэле в таких выражениях, точно он был крестоносец, вернувшийся из Палестины…

Самым пламенным желанием Габриэля было поехать в Париж. Жизнь во Франции изменила коренным образом направление его мыслей. У него было такое чувство, точно он попал на новую планету. Привыкший сначала к однообразному семинарскому быту, а потом к кочевой жизни во время бесславной, дикой войны, он был поражен культурностью, утонченностью и благосостоянием французов. Он вспоминал со стыдом о своем прежнем испанском невежестве, о кастильском высокомерии, питавшемся чтением лживых книг, о своей уверенности, что Испания первая страна в мире, что испанцы самая сильная и благородная нация, а остальные народы жалкие ереттики, созданные Богом лишь для того, чтобы получать здоровые колотушки каждый раз, когда им приходило в голову мериться с избранным народом, который плохо ест и мало пьет, но зато дал миру наибольшее число святых и самых великих вождей в христианском мире.

Когда Габриэль научился говорить по-французски и накопил небольшую сумму, нужную для путешествия, он отправился в Париж. Один знакомый аббат нашел ему работу в качестве корректора при книжном магазине, торгующем книгами религиозного содержания. Магазин находился вблизи церкви святого Сюльпиция. В этом клерикальном квартале Парижа, с его мрачными как монастыри отелями для священников и набожных семейств, с его лавками религиозных картин и статуй святых с неизменно блаженной улыбкой, свершился переворот в душе Габриэля.

Квартал св. Сюльпиция с его тихими улицами, с богомолками в черных одеждах, которые скользят вдоль стен, спеша в церковь на звон колоколов, стал для испанского семинариста путем в Дамаск. Французское католичество, культурное, рассудительное, уважающее прогресс, поразило Габриэля. Воспитанный в суровом испанском благочестии, он привык презирать мирскую науку. Он знал, что на свете есть только одна истинная наука – богословие, а все другие праздные забавы вечно пребывающего в младенчестве рода человеческого. Познавать Бога и размышлять о Его беспредельном могуществе – вот единственное серьезное дело, достойное человеческого разума. Машины, открытия положительных наук не имеют отношения к Богу и к будущей жизни, и потому это пустяки, которыми могут заниматься только безумцы и нечестивцы.

Бывший семинарист, который с детства презирал науку как ложь, был поражен почтительным отношением к ней французских католиков. Исправляя корректуры религиозных книг, Габриэль видел, какое глубокое уважение внушала наука, презираемая в Испании, французским аббатам, гораздо более образованным, чем испанские каноники. Более того, он заметил в представителях религии странную смиренность при столкновениях с наукой, а также удивлявшее его желание привлечь симпатии людей науки своими примирительными попытками с целью сохранить место и для религии в быстром наступательном движении прогресса. Много книг знаменитых прелатов имели целью примирить – хотя бы с сильными натяжками – откровения священных книт с данными науки. Древняя церковь, величественная, неподвижная в своем высокомерии, не соглашавшаяся шевельнуть ни одной складки своей одежды, чтобы не стряхнуть с себя пыль веков, – эта церковь вдруг оживилась во Франции. Чтобы вернуть молодость, она сбросила традиционные одежды, как смешные старые лохмотья; она расправляла члены с отчаянным усилием воли и облачалась в современный панцирь науки, своего вчерашнего врага и сегодняшней торжествующей победительницы.

В душе Габриэля проснулась такая же любознательность, как в юности, когда он зачитывался переплетенными в пергамент книгами семинарской библиотеки. Ему хотелось постигнуть чары этой ненавистной науки, которая так тревожила служителей Бога и ради которой они отрекались от традиций девятнадцати веков. Он хотел понять, почему они искажают смысл священного писания, стараясь объяснить геологическими эпохами сотворение мира в шесть дней. Он хотел знать, от какой опасности хочет оградиться духовенство своими попытками примирить божественную истину с законами науки, и откуда явился этот страх, мешающий духовным писателям откровенно и твердо провозгласить веру в чудеса.

Через некоторое время Габриэль покинул мирную атмосферу католического книжного магазина. Его репутация ученого гуманиста дошла до одного издателя классических книг, который жил подле Сорбонны, и Луна, не покидая левого берега Сены, переселился в Латинский квартал, чтобы править корректуры латинских и греческих книг. Он зарабатывал по двенадцати франков в день – гораздо больше, чем каноники толедского собора, которые когда-то казались ему принцами. Он жил в студенческом отеле, по близости от медицинской школы, и его споры по вечерам с другими молодыми людьми, жившими в том же отеле, просвещали его почти не менее, чем пагубные научные книги, которые он стал читать. Его товарищи указывали ему, каких авторов ему следует изучать в свободные часы, которые он проводил в библиотеке св. Женевьевы; они хохотали до упаду над его семинарской восторженностью в беседах.

В течение двух лет молодой Луна посвящал все свободное время чтению. Иногда, впрочем, он сопровождал товарищей в кафе, и пивные и принимал участие в веселой жизни Латинского квартала. Он видел гризеток, описываемых Мюрже, но не такими меланхоличными, как в произведениях поэта. Иногда он совершал по воскресеньям идиллические прогулки вдвоем в окрестностях Парижа, но в общем любовь не играла большой роли в его жизни. Любознательность побеждала в нем чувственные инстинкты, и после мимолетных романтических приключений он возвращался еще с большим рвением к умственной работе.

Изучение истории, столь ясной в противоположность туманным чудесам церковных хроник, которыми он увлекался в детстве, расшатало в значительной мере его веру. Католицизм перестал быть для него единственной религией. Он уже не делил историю человечества на два периода – до и после появления в Иудее нескольких неведомых людей, которые рассеялись по миру, проповедуя космополитическую мораль, изложенную в форме восточных изречений и расширенную учениями греческой философии. Он видел теперь, что религии создавались людьми и подвержены условиям жизни всех организмов, что есть у них пора восторженной юности, готовой на всякие жертвы, что затем наступает зрелость, с её жаждой власти и, наконец, неизбежная старость, за которой следует медленная агония. Во время неё больной, чувствуя близость конца, с отчаянием цепляется за жизнь.

Прежняя вера Габриэля еще старалась бороться несколько времени против его новых убеждений, но чем больше он читал и думал, тем слабее становилась в нем сила сопротивления. Христианство казалось теперь Габриэлю только одним из проявлений человеческой мысли, стремящейся объяснить как-нибудь присутствие человека на земле, а также понять тайну смерти. Он перестал верить в католичество, как единственную истинную религию, и вместе с тем исчезла у него и вера в святость монархии, побудившая его примкнуть к карлистам. Освободившись от расовых предрассудков, он стал относиться с трезвостью к истории своей родины. Иностранные историки раскрыли ему грустную судьбу Испании, молодой и сильной на исходе средних веков, но остановленной в своем дальнейшем развитии фанатизмом инквизиционной церкви и безумием своих королей, которые задумали – совершенно не имея для этого средств – восстановить монархию цезарей и погубили страну своим честолюбием. Народы, которые порвали связь с папским престолом и повернулись спиной к Риму, были гораздо счастливее, чем Испания, дремавшая как нищенка у ворот храма.

От всех его прежних верований у Габриэля осталась только вера в Бога, творца мира. Но при этом его смущала астрономия, которою он занимался с детской восторженностью. бесконечное пространство, где, как он был убежден в прежнее время, летали сонмы ангелов и которое служило путем для Мадонны, когда она спускалась на землю, вдруг наполнилось миллиардами миров, и чем более изощрялись инструменты, изобретаемые для исследования небесных тел, тем число их все возрастало, тем беспредельнее становилось пространство. Голова кружилась при мысли о такой безбрежности. Миры оказывают взаимное притяжение друг на друга, вращаются, свершая миллиарды миль в секунду, и вся эта туча миров падает в пространство, никогда не проходя дважды по одному и тому же пункту безмолвной бесконечности, в которой возникают все новые и новые миры, также как все более и более совершенствуются орудия наблюдения. Где же в этой бесконечности место для Бога, создавшего землю в шесть дней, гневающегося на два невинных существа, созданных из праха и оживленных дуновением. Где Бог, который извлек из хаоса солнце и столько миллионов светил для того, чтобы они освещали нашу планету, эту жалкую пылинку среди бесконечности?

Бог Габриэля, утративший телесный образ и рассеявшийся в мироздании, утратил и другие свои атрибуты. Проникая собой безграничное пространство, сливаясь с бесконечностью, он становился неосязаемым для мысли призраком.

По советам знакомых студентов, Габриэль прочел Дарвина, Бюхнера, Геккеля, и ему открылась тайна мироздания, мучившая его после того, как он перестал верить во всемогущество религии. Он понял прошлое нашей планеты, которая вращалась сотни миллионов лет в пространстве, претерпевая всевозможные катаклизмы и превращения. Жизнь возникла на ней после долгих предварительных попыток, сначала в виде микроскопических форм существования, мха, едва покрывающего скалы, животного, в котором едва заметны признаки элементарного организма. Постепенное дальнейшее развитие совершалось, прерываемое катаклизмами. Жизнь земли бесконечная цепь эволюций, смена неудавшихся форм и организмов новыми, совершенствующимися вследствие естественного подбора, вплоть до человека, который, высшим напряжением материи, заключенной в его черепе, вышел из животного состояния и утвердил свою власть на земле.

У Габриэля ничего не осталось от его прежних верований. Его душа была как бы опустошенной ветром равниной. Последнее верование, сохранившееся среди развалин, рушилось. Луна отказался от Бога, как от пустого призрака, стоявшего между человеком и природой.

Но бывшему семинаристу необходимо было во что-нибудь верить, отдаться борьбе за какую-нибудь идею, употребить на что-нибудь свой проповеднический пыл, которым он поражал всех еще в семинарии. Его стала привлекать революционная социология. Прежде всего его заинтересовали смелые теории Прудона, а затем дело его обращения завершено было несколькими воинствующими пропагандистами, работавшими в одной типографии с ним, старыми солдатами коммуны, вернувшимися из ссылки или из каторги и возобновившими с удвоенным жаром борьбу против существующего общественного строя. С ними он ходил на митинги, слушал Реклю, Кропоткина, и учение Михаила Бакунина казалось ему евангелием будущего.

Найдя новую религию, Габриэль всецело отдался ей, мечтая возродить человечество экономическим путем. Прежде обездоленные надеялись на блаженство в будущей жизни. Но уверившись, что нет иной жизни, кроме настоящей, Луна возмутился против общественной несправедливости, осуждающей на нужду много миллионов существ ради благополучия небольшого числа привилегированных. Он увидел источник всех зол во власти и возненавидел ее всей душой. Вместе с тем, однако, он очень отличался от своих новых товарищей мягкостью характера и ненавистью ко всякому насилию. Они мечтали только о том, чтобы устрашить мир динамитом и кинжалом и заставить всех принять из страха новое учение. Он же, напротив того, верил в силу идей и в мирную эволюцию человечества. Он доказывал, что нужно действовать, как апостолы христианства, веря в будущее, но не торопясь осуществить непременно сейчас же свои надежды.

Побуждаемый жаждой прозелитизма, он покинул Париж через пять лет. Ему хотелось видеть мир, самому изучить нужды общества и посмотреть, какими силами располагают обездоленные для того, чтобы произвести великий переворот.

Кроме того он спасался от преследований французской полиции, которая следила за ним в виду его близких отношений к русским студентам Латинского квартала, молодым людям с холодными глазами и длинными волосами, которые проповедовали в Париже свои революционные идеи.

В Лондоне он познакомился с молодой больной англичанкой, горевшей, подобно ему, революционным пылом; она ходила с утра до ночи по улицам рабочих кварталов, стояла у входов в мастерские и раздавала брошюры, находившиеся в картонке для шляп, которую она всегда носила в руках. Люси сделалась вскоре подругой Габриэля. Они полюбили друг друга глубоким, но спокойным чувством. Их соединяла не любовь, а общность идей. Это была близость революционеров, всецело поглощенных страстной борьбой против общества и в сердце которых не оставалось места для других страстей.

Луна и его подруга ездили по Голландии, по Бельгии, потом поселились в Германии, постоянно переезжая от одной группы товарищей к другой, разными способами зарабатывая средства для жизни, с той легкостью приспособления, которая отличает международных революционеров; все они скитаются по миру без денег, терпя лишения, но всегда находят в трудные минуты братскую руку, которая помогает им стать на ноги и двинуться дальше в путь.

После восьми лет такой жизни подруга Габриэля умерла от чахотки. Они были в это время в Италии. Оставшись один, Луна впервые понял, какой опорой была для него подруга его жизни. Он забыл на время свои политические интересы и оплакивал Люси, без которой жизнь его стала пустой. Он любил ее не так пылко, как любят в его годы, но их сроднила общность идей, общие невзгоды, и с годами у них сделалась как бы одна общая воля. Кроме того, Габриэль чувствовал себя состарившимся раньше времени вследствие трудной, тревожной жизни. В разных городах Европы его сажали в тюрьму, подозревая в сообщничестве с террористами. Полиция много раз жестоким образом избивала его. Ему становилось трудным путешествовать по Европе, потому что его фотографические карточки, вместе с портретами многих его товарищей, находились у полиции всех стран. Он был бродячей собакой, которую отовсюду гнали палками.

Габриэль не мог к тому же жить один, после того как привык видеть около себя добрые голубые глаза подруги, слышать её тихий ласковый голос, поддерживавший в нем дух в трудные минуты; он не мог выдержать жизни на чужбине после смерти Люси. В нем проснулась пламенная тоска по родине, ему страстно захотелось вернуться в Испанию. Он вспомнил о своих братьях, точно прилепившихся к стенам собора, равнодушных ко всему, что происходит во внешнем мире; они уже перестали даже осведомляться о нем, забыли его.

Габриэль решил ехать в Испанию, точно боясь умереть на чужбине. Товарищи предложили ему заведовать типографией в Барцелоне, но, прежде чем поехать туда, ему хотелось пробыть несколько дней в Толедо. Он возвращался туда сильно состарившимся, хотя ему еще не было сорока лет, с знанием четырех или пяти языков, и беднее, чем уехал из дому. Он знал, что старший брат, садовник, умер, и что его вдова жила вместе с сыном в маленьком чердачном помещении в верхнем монастыре и стирала белье на каноников. Эстабан отнесся к нему после долгого отсутствия с таким же восхищением, с каким относился, когда Габриэль был еще в семинарии. Он очень интересовался путешествиями брата и созвал всех жителей верхнего монастыря послушать этого человека, который исходил весь мир из конца в конец. В своих расспросах Эстабан сильно путался в географии, так как знал в ней только два деления – на страны, обитаемые католиками, и страны, где живут еретики.

Габриэль чувствовал жалость к этим людям, прозябающим на одном и том же месте, не интересуясь ничем, что происходит за стенами собора. Церковь казалась ему огромной развалиной – как бы щитом животного, некогда сильного и мощного, но которое уже умерло более ста лет тому назад. Тело его истлело, душа испарилась, и от него не осталось ничего, кроме этого внешнего щита, подобно раковинам, которые геологи находят при раскопках и по строению которых они стараются определить, каково было тело существ, живших в них. Глядя на церковные обряды, которые его прежде волновали, он чувствовал желание протестовать, крикнуть священникам, чтобы они ушли, потому что время прошло, вера умерла, и что если люди приходят еще в храмы, то только по традиции и из страха перед тем, что скажут другие.

В Барцелоне, куда Габриэль поехал из Толедо, жизнь его превратилась в водоворот борьбы и преследований. Товарищи относились к нему с большим уважением, видя в нем друга великих борцов «за идею», человека, объездившего всю Европу. Он сделался одним из самых видных революционеров. Не было ни одного митинга без участия товарища Луны. Его природный дар красноречия, обращавший на себя внимание уже в семинарии, проявлялся с огромным блеском в революционных собраниях, опьяняя толпу в лохмотьях, голодную и жалкую, которая вся дрожала от возбуждения, слушая, как он описывал грядущее райское устройство жизни, когда не будет ни собственности, ни пороков, ни привилегированных классов, когда работа будет наслаждением и не будет другой религии, кроме науки и искусства. Некоторые слушатели, самые скептические, снисходительно улыбались, слушая, как он возмущался насилием и проповедовал пассивное сопротивление, которое должно привести к полной победе. Он казался им идеологом, – но его все-таки ходили слушать, считая его речи полезными для дела. Пусть он говорит, а они, люди дела, сумеют уничтожить без речей это ненавистное общество, глухое к голосу истины.

Когда начались взрывы бомб на улицах, товарищ Луна был поражен более всех других неожиданной для него катастрофой; однако, его же первого посадили в тюрьму в виду популярности его имени. О, эти два года, проведенные в крепости Монхуих! Они глубоко ранили душу Габриэля, и эта неизлечимая рана раскрывалась при малейшем воспоминании о том времени.

Общество обезумело от страха, и ради самообороны стало попирать все законы совести и человеческого достоинства. В культурной стране воскресло правосудие варварских времен. Расправу с революционерами перестали доверять суду, который мог бы оказаться слишком совестливым для этого. Революционеров отдавали в руки полиции, которая, с одобрения высших властей, возобновила систему пыток.

Габриэль помнил страшную ночь, когда вдруг в его каземате показался свет. Вошли люди в полицейских мундирах, схватили Габриэля и повели вверх по лестнице в помещение, где ждали другие люди, вооруженные огромными палками. Молодой человек в мундире полицейского офицера, креол, с сладким голосом, с небрежными, ленивыми движениями, стал допрашивать его о террористических покушениях, происходивших в городе за несколько месяцев до того. Габриэль ничего не знал, ничего не видел. Может быть, террористы были из числа его товарищей, но он жил в своих мечтах и не видел, что вокруг него готовились акты насилия. Его отрицательные ответы раздражали полицейских. Сладкий голос креола дрожал от гнева, и вдруг вся шайка накинулась на него с ругательствами и проклятиями, и началась охота за несчастной жертвой по всей комнате. Удары сыпались на Габриэля куда попало – на спину, на ноги, на голову. Несколько раз, когда преследователи вталкивали его в угол, он выскакивал у них из рук и отчаянным прыжком, наклонив голову, перебегал в противоположный угол. Но удары продолжали сыпаться на него со всех сторон. Минутами отчаяние придавало ему силу, и он бросался на своих мучителей, с намерением вцепиться зубами в кого сможет. Габриэль хранил на память пуговицу от полицейского мундира, которая осталась у него в руке после одной из этих последних вспышек угасающих сил.

Когда, наконец, мучители его устали, ничего не добившись от него, его отвели обратно в каземат и забыли там. Он питался сухим хлебом и страдал от жажды еще более, чем от голода. Вначале он молил изнемогающим голосом, чтобы ему дали напиться, потом перестал просить, зная, какой будет ответ. Ему предлагали дать сколько угодно воды, если он выдаст имена виновников покушений. Все время ему приходилось делать выбор между голодом и жаждой. Боясь терзаний жажды, он бросал на пол, как отраву, пищу, которую ему давали, потому что она была пропитана солью и усиливала жажду. У него начался бред, как у погибающих при кораблекрушении, которые грезят о пресной воде среди соленых волн. Ему снились прохладные ключи, и он высовывал язык, проводил им по стенам каземата, думая, что погружает его в воду, и с ужасом приходил в себя. Разум его начинал мутиться от пыток; он ползал на четвереньках и стукался головой об дверь, сам не зная зачем.

Его мучители как будто забыли о его существовании. Они заняты были допросами новых заключенных. Сторожа молча приносили ему пищу, и проходили месяцы, в течение которых никто не заходил к нему в каземат. Иногда ночью до него доходили, несмотря на толщину стен, рыдания и стоны из соседней камеры. Однажды утром его разбудили несколько ударов грома, очень удивившие его, потому что в это время сквозь узкое окно пробивался луч солнца. Подслушав, что говорили сторожа у его дверей, он понял, в чем дело. В это утро расстреляли нескольких заключенных.

Луна ждал смерти, как единственной возможности избавления от мук. Ему хотелось поскорее покончить с этим призраком жизни в каменном мешке, среди физических страданий и страха перед жестокостью тюремщиков. Его желудок, ослабленный лишениями, часто не мог принимать пищи, и он отворачивался с гадливостью от миски с отвратительной едой, которую ему приносили. Долгая неподвижность, отсутствие воздуха, плохая и недостаточная пища довели его до смертельного истощения и малокровия. Он постоянно кашлял, чувствовал стеснение в груди при дыхании, и некоторые медицинские знания, которые он приобрел в своем стремлении все знать, не оставляли ему никакого сомнения, что он кончит, как бедная Люси.

После полутора года предварительного заключения, он предстал на военный суд вместе с целой группой обвиняемых, в том числе стариков, женщин и мальчиков. У всех были исхудалые, бледные, вздутые лица и испуганное выражение глаз – обычное следствие долгого одиночного заключения. Габриэль искренно хотел, чтобы его приговорили к смерти. Когда прочли длинный список обвиняемых и названо было имя Луны, судьи свирепо взглянули на него. Этот обвиняемый был теоретик. По показаниям свидетелей выяснено было, что он не принимал непосредственного участия в террористических действиях и даже восставал против насилия в своих речах, – но все же известно было, что он – один из главнейших анархических агитаторов, и что он произносил часто речи во всех рабочих обществах, посещаемых виновниками покушений.

Габриэль провел еще много месяцев после того в одиночном заключении. По намекам сторожей он мог приблизительно следить за колебаниями в решении его судьбы. То он думал, что его сошлют вместе с товарищами по несчастью на каторгу, то ждал немедленного освобождения, а то, по другим слухам, полагал, что предстоит массовый расстрел, и что он в числе осужденных.

Через два года его, наконец, выпустили вместе с другими, осужденными на изгнание. Габриэль вышел из тюрьмы худой и бледный, как тень. Он шатался от слабости, но забыл о своем состоянии от жалости к другим товарищам, еще более больным, чем он, с видимыми знаками пыток и варварских издевательств. Возвращение на свободу воскресило в нем его прежнюю мудрую жалость к людям и готовность простить всем. Наиболее неистовые из его товарищей готовились поехать в Англию и измышляли планы мести за свои страдания. А Луна, напротив того, говорил, что нужно жалеть слепые орудия обезумевшего от страха общества. Эти исполнители чужой воли думали ведь, что они спасают свою родину, карая тех, кого они считают преступниками.

Климат Лондона оказал плохое действие на здоровье Габриэля. Его болезнь обострилась, и, по прошествии двух лет, ему пришлось переселиться на континент, несмотря на то, что Англия с её абсолютной свободой была единственной страной, где он мог жить спокойно.

Существование его сделалось ужасным. Он превратился в вечного странника, которого полиция гнала с места на место, сажала в тюрьму или изгоняла по самому ничтожному подозрению. Среди культурной Европы он принужден был вести существование средневековых бродяг. При его физической слабости это сделалось невыносимым. Болезнь и жажда успокоения побудили его вернуться в Испанию, где стали относиться снисходительно к эмигрантам. В Испании все забывается, и хотя власти там более жестоки и произвол сильнее, чем в других странах, но зато там, по природной инертности, не упорствуют в преследованиях.