Биография Л.Н.Толстого. Том 3

На всю эту внутреннюю, духовную борьбу нужно было много силы, и Л. Н-ч находил ее и другим советовал находить в молитве. И опять в этом же 1890 году мы находим много мыслей о молитве, разбросанных и по записям дневников, и по письмам к друзьям; мы постараемся сопоставить наиболее интересные из них, чтобы дать понятие тогдашнего отношения Л. Н-ча к этому важному рычагу духовной жизни.

Вот выписки из его дневника 1890 г., с июля по декабрь, ясно указывающие на ход развития мысли о молитве, приведшей его к сознанию необходимости полного смирения.

16 июля 1890. «Много и часто думал эти дни, молюсь о том, что думал сотни, тысячи раз, но иначе, именно, что мне хочется так-то именно, распространением Его истины не словом, а делом: жертвой, примером жертвы служить Богу. И не выходит. Он не велит.

Вместо этого я живу, ведя сам со всеми детьми грязную, подлую жизнь, которую лживо оправдываю тем, что я не могу нарушить любви. Вместо жертвы, примера победительного, – оперная, подлая, фарисейская, отталкивающая от учения Христа жизнь.

Но ты знаешь, что в моем сердце и чего я хочу. Если не суждено, не нужен я тебе на эту службу, а нужен на навоз, да будет по-твоему.

Это скверный эгоизм. И нельзя оправдываться тем, что я хочу успеха делу установления Царства Бога и оттого грущу. Грустить об этом нечего, и без меня сделается.

Самому хочется? Да. «Но хлеб наш насущный даждь нам днесь»: Дай мне жизни настоящей. И эта жизнь есть, и дана, и просить нечего.

Господи, Отец, люблю Тебя, возьми меня. И благодарю Тебя за то, что Ты открыл Себя мне, не скрывался от меня.

30 июня 1890. «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные и Я успокою вас. Возьмите иго мое на себя и научитесь от меня, ибо Я кроток и смирен сердцем: и найдете покой душам вашим. Ибо иго мое благо и бремя мое легко есть».

Глубоко значение этого. Все беспокойство только от несмирения. Если быть готовым ко всякому унижению, то какое спокойствие.

И как легко: «И научитесь от меня, ибо я кроток и смирен, унижен сердцем. Будьте смиренны, и тогда только найдете покой душам вашим».

5 июля 1890. «Молился, когда встретил N. Он сказал, что мысль не всегда с одинаковой силой действует. Да, молиться можно только тогда, когда новый луч проникает в сердце или то – молитва, когда новый луч проник в сердце и ты живешь при свете этого луча.

Как хорошо мне было, когда я мог вызвать не мысль о Боге, а мог стать перед лицом Его. А потом утратилось. Не совсем, но утратилось.

Потом было сознание того, что нельзя, не должно огорчаться тем, что я не могу служить Богу так, как мне хочется, – проповедником, что Он знает, зачем я ему нужен. И то и делать.

Потом было сознание радости, спокойствия, унижения, смирения. «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас. Научитесь от меня, ибо я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим, Ибо иго мое благо и бремя легко». Думал, что беда в том, что я позволил зарождаться в себе духу недоброжелательства, а что нужна любовь.

Нынче опять живо вспомнил, как бы хорошо так смириться».

19 августа 1890 г. «Когда молишься «Оставь нам долги наши» и т. д., надо вспоминать хорошенько свои грехи и хорошенько свои глупости.

Ну, я сержусь на тупость людей; а давно ли я мечтал о лошадях, о том, что мне царь подарит засеку, окружающую Ясную Поляну?

Тупости и гадости для нехристя нет пределов, и все равны и на всех сердиться нельзя».

9 ноября. «Нынче думал на молитве:

«И не простит вам Отец ваш небесный, если каждый из вас не простит от сердца своего брату своему все прегрешения его». Это имеет тот смысл, что как же я хочу, чтобы мне простились, не имели для меня последствий, не мучили меня все прегрешения мои, если я и то не могу простить. Если в моем сердце, которое могло бы выпустить из себя следы, оставленные на нем делами других, и то застревают эти дела, как же им, моим грехам, не застревать во всем окружающем мире.

Это – один смысл, но другой смысл тот, что если бы я мог простить все, то это самое мое состояние прошения, примирения со всем миром стерло бы и все следы моих грехов в мире. Вспоминаю свои грехи: то, что не прощено мне в них, мое теперешнее дурное богатое положение, мои отношения к людям. Стоит мне простить все всем, простить суждения неправильные обо мне, вызванные моим положением, простить людям, стереть все, отнестись к ним сначала с любовью, – и отношение к ним меняется. Познайте истину, и истина сделает вас свободными. Истина же есть любовь».

21 ноября. «Все так же радостно молюсь. Молитва всегдашняя теперь: не людям, а Тебе, и перед Тобою работаю, и не этой жизнью хочу жить, а все той истиною бессмертною».

26 декабря. «Нынче, молясь об искушении славы людской, о том, что презирание нас людьми должно быть радостно для нас, думал об юродстве, прикидывая его к себе, и почувствовал опасность юродства для такого слабого человека, как я. Если совершенно отрешиться от людского мнения о себе, будешь искать осуждения, то лишишь себя сдерживающей силы людского мнения, которое для слабого человека еще нужно.

Я думаю, что это есть Ахиллесова пята юродства. Начнет делать для того, чтобы люди осуждали его, а потом отдаются соблазну».

У друзей его, развивавшихся под его руководством, часто возникали одновременно мысли, подобные его мыслям, и Л. Н-ч всегда радостно встречал эти проявления духовного движения и давал советы своей старческой опытности, исправляя увлечения и ошибки молодежи.

Так, в этом же году я обратился ко Л. Н-чу с вопросом, именно «о молитве», сообщив ему свое определение молитвы, выразившееся у меня в такой форме: «Молитва есть восстановление нарушенного общения с Богом». Быть может, я не совсем ясно выразил свою мысль; к тому же я вполне сознаю, что она была узка, одностороння, и вот Л. Н-ч в ответном письме ко мне исправляет мое определение, дает свое и излагает содержание своей молитвы того времени.

«Это так, я думаю. Молитва нужна.

Начал так. Хотел согласиться с вами, но, спросив себя поглубже, увидал, что нет. Для меня не так. Молитва не есть только заглаживание своего разрыва с Богом, молитва для меня есть, с одной стороны, сознание моего отношения к Богу, с другой стороны, есть увеличение моей духовной силы, есть, как разведение паров, которые будут работать, размахивание колеса, набирание силы. (Я говорю тут только то, что знаю из опыта). Молюсь я часто, т. е. раза два-три в день, и всегда «Отче наш». Пробовал я слагать свои молитвы – последнее время сложил молитву, выражавшую сознание того, что я есмь орудие, орган Бога и что я желаю одного: исполнять свое назначение без небрежности и без напряжения, постоянно сознавая, что через меня действует сила Божия, и иногда я вспоминаю это. Но как молитва «Отче наш» остается для меня не то что незаменимым, но заменяющим и исполняющим все требования сердца. «Отче наш» для меня теперь выражается пятью положениями, которые так мне ясны, необходимы, связаны между собою и радостны, что они свободно возникают в душе и всякий раз говорят как будто что-то новое, из меня исходящее. 1) Свята сущность твоя – любовь. Стало быть, все должно быть меряно и руководимо только ею – любовью. И сейчас уж становится тверже и легче, и все затруднения распутываются. 2) Указание того, что делать надо, руководясь любовью в том, чтобы делать то, что содействует установлению Царства Твоего, свободного, радостного на земле, как на небе. Это дает содержание любовной деятельности, если не знаешь, что делать вообще или что из двух. 3) И делать это дело любовного установления Царства Божия я хочу и буду теперь, сейчас, сию минуту, там, где и с кем я теперь. И это еще усиливает размах и дает страшную твердость, если только слиться с этою мыслью. 4) Если есть препятствия к этому, то только в моем прошедшем, в грехах – хочу избавиться от них (грехи похоти, грех самолюбия, грехи нелюбовности). Да я и просто говорю и люблю это говорить: прости мне, как я говорил перед людьми, каясь. Я говорю это, вспоминаю грехи других, самые мне противные, и прощаешь, не только прощаешь, не понимаешь, как можно сердиться, не прощать. И 5) боюсь искушений похоти, самолюбия, злости, и бегу от них; но главное, главное зло в сердце, – оно мешает. Его чтоб не было. Вот так и молюсь иногда даже в трудные минуты и будучи между людьми и знаю так же, как знает машинист, прорезавши половину сугроба, но завязши все-таки, что если он проехал половину большого сугроба, а маленький совсем переехал, то только потому, что разводил пары. Так знаю и я, что если бы я не молился, то было бы несравненно хуже, И знаю еще, что если бы я достиг того, возможность чего как будто вижу, когда молюсь, то жить бы незачем было. Знаю, что совершенным надо быть, как Отец. Ну, вот. Пишу, что испытываю и как попало. Вы поймете. Ошибка главная в том, чтобы молитву делать обязательной. Мне она полезна, а могут быть люди, иначе устанавливающие свое отношение к Богу. Вера для меня же только одна, и в одно я верю: в то, что Отец, пославший меня сюда – добр – любовь. И наваливаюсь на Него, а Он делай, что хочет, и все будет не то, что хорошо, а божественно.

Сколько вас знаю, думаю, что вам нужна молитва как выражаемое сознание своего отношения к Богу. Я всегда искал и ищу своего. В «Отче наш» я впадаю невольно.

Молитва – это символ веры (таков «Отче наш»), и повторить себе ясно, сжато, сильно всю сущность своего отношения к Богу дает силу».

Из внешних событий, совершавшихся в это время вокруг Л. Н-ча, можно указать на страшный пожар, истребивший несколько домов в Ясной Поляне. Л. Н-ч, конечно, был на пожаре, принимал деятельное участие в тушении пожара, забегал в уже горевшие избы, ища детей, которые иногда от испугу забиваются под лавки и незамеченные сгорают. Из имевшегося у него фонда для бедных он выдал пособие погоревшим по 15 р. на двор.

Посетители приезжали в Ясную в этом году не менее часто; из более интересных укажем на писателя Н. С. Лескова, в это время чрезвычайно приблизившегося ко Л. Н-чу как своими писаниями, так и своим религиозным сознанием.

Затем Л. Н-ча посетил немецкий писатель и директор Шиллеровского театра в Берлине Рафаил Левенфельд, собравший в свою поездку много биографического материала и написавшего прекрасный и самый полный, для того времени, биографический очерк о Л. Н-че, изданный им в Берлине по-немецки и вышедший затем в двух русских изданиях. Очерк этот обнимает первый период жизни Л. Н-ча до «Анны Карениной».

Второй раз навестил Л. Н-ча профессор Массарик из Праги, все с тою же любовью относившийся ко Л. Н-чу. Приезжали молокане из Нижегородской губернии; затем из более частых обычных посетителей: Чертков, Грот, Страхов, который своим верным чутьем так прекрасно выразил в письме ко Л. Н-чу в нескольких словах значение его дела. Страхов между прочим писал: «Таково положение России: между революционерством и ретроградством нет прохода. Эти два течения все душат. Поэтому то, что вы сделали, ваше заявление самобытной религиозной мысли – я считаю великим делом».

Наконец, к концу августа приехал гостить Н. Н. Ге, покончив хлопоты со своей картиной. Это пребывание Н. Н. Ге ознаменовалось важным событием. Н. Н. вылепил прекрасный бюст Л. Н-ча. В это же время Н. Н. написал портрет Марии Львовны, как все его вещи отличающийся большой задушевностью.

В этом же году вышел в печати обычный всеподданнейший отчет обер-прокурора Св. Синода о состоянии Православной Церкви. При перечислении разных опасностей, грозящих спокойствию Церкви, конечно, был упомянут и Л. Н. Толстой. При этом сделана оговорка, что вред Л. Н-ча парализуется благонадежным состоянием семьи Л. Н-ча, которую графиня ведет в духе православия и которая не дает Л. Н-чу вести свою тайную пропаганду. При этом было упомянуто, что сыновья Л. Н-ча «начали ограничивать его расточительность». В газете «Новое время» была напечатана заметка о ереси Толстого и приведены именно эти выражения. Сергей Львович Толстой, бывший в это время в Петербурге, прочел эту заметку и возмутился заключавшеюся в ней ложью. Братья его присоединились к его протесту, и Суворин напечатал, по просьбе Сергея Львовича, следующий протест:

«М. Г. г. редактор!

В «Новом времени» от 8 мая было помещено извлечение из всеподданнейшего отчета г. обер-прокурора Св. Синода за 1890 г. относительно «распространения в Кочаковском приходе миросозерцания и нравственных убеждений гр. Л. Н. Толстого». В этом извлечении мы прочли между прочим, что граф Толстой «уже не имел возможности в прежних размерах оказывать крестьянам помощь из своего имения, так как старшие его сыновья начали ограничивать его расточительность и преследовать проступки против его собственности и уже не дозволяют хищнически хозяйничать в его имении».

Как старшие сыновья графа Л. Н. Толстого считаем своим долгом печатно заявить:

Во-первых, что отец, как известно из его сочинений, признает действительной только помощь личным трудом, что утверждает также отчет г-на обер-прокурора, где говорится, что гр. Толстой «при случае оказывает помощь бедным своими трудами». При таком воззрении нет места расточительности.

Во-вторых, что мы не только никогда не позволили бы себе ограничивать расточительность отца, на что мы не имеем никакого права, но что мы считали бы неуважительным и непозволительным всякое с нашей стороны вмешательство в его действия.

Надеемся, что газеты, поместившие извлечение из всеподданнейшего отчета г. обер-прокурора, не откажут перепечатать настоящее письмо.

Примите и пр.

Старшие сыновья гр. Л. Н. Толстого:

Сергей. Илья, Лев Толстые».

Из литературных работ, начатых Л. Н-чем в этот столь плодотворный год, кроме уже упомянутых, следует указать на «Воскресение», которое тогда еще называлось просто «Коневской повестью», т. е. повестью, сюжет которой был сообщен Л. Н-чу Анатолием Федоровичем Кони из его уголовной практики. В это же время он поправляет написанную раньше повесть «Ходите в свете». Тогда же было начато Л. Н-чем большое произведение «Царство Божие внутри вас». Возникло оно из простого предисловия к двум американским статьям, поразившим Л. Н-ча ясностью своей мысли и близостью к нему понимания учения Христа; статьи эти были «Катехизис непротивления» Адина Балу и «Провозглашение общества непротивления» Ллойда Гаррисона. Вначале Л. Н-ч думал выпустить их отдельно, лишь с небольшим предисловием, в котором он обращал внимание читателя на то, что вопрос о «непротивлении», так удививший русскую и европейскую публику в 80-х годах, свободно трактовался в Америке 50 лет тому назад и исповедовался значительными группами интеллигентных людей и видными общественными деятелями.

В то же время учащавшиеся случаи отказа от военной службы привлекли особое внимание Л. Н-ча, и он начал писать сочинение, в котором задался целью проанализировать причины существующего зла военщины и наметить способы борьбы с ним.

В одном из писем того времени он между прочим писал мне:

«Пишу теперь о противлении злу, о церкви и о воинской общей повинности. Все это в связи и все это очень важно. Я чувствую, что обязан – не написать (это от Бога зависит), а писать это».

Дневник и письма того времени показывают нам, как полон он был мыслями об этих вопросах и как всесторонне он обсуждал их. В ноябре он записывает в своем дневнике:

«Думал к статье о непротивлении:

Низшие рабочие классы всегда ненавидят и только ждут возможности выместить все накипевшее, но верх теперь правящих классов. Они лежат на рабочих и не могут выпустить: если выпустят, им конец. Все остальное – игра, комедия: сущность дела – это борьба на жизнь и смерть. Они, как разбойники, караулят добычу и защищают добычу от других».

В это время вопрос о непротивлении вылился у него уже в определенную, не отрицательную, а положительную форму. Он прекрасно выразил это в письме к одному из друзей:

«Ведь все это, кажущееся сложным положение о непротивлении злу и возражение против него сводится к тому, что вместо того, чтобы понимать, что сказано: злом или насилием не противься злу или насилию, понимается (мне даже кажется, нарочно), что сказано: не противься злу, т. е. потакай злу, будь к нему равнодушен, тогда как противиться злу, бороться с ним есть единственная внешняя задача христианства, и что правило о непротивлении злу сказано как правило, каким образом бороться со злом самым успешным образом. Сказано: вы привыкли бороться со злом насилием, отплатой. Это нехорошее, дурное средство. Самое лучшее средство – не отплатой, а добром. Вроде того, как если бы кто бился отворять дверь наружу, когда она отворяется внутрь, и знающий сказал бы: не туда толкайте, а сюда тянете».

Его отрицательное отношение к церковному учению, которое он так определенно ставил в тесную связь с насильническим устройством мира, характерно выражено им в письме к Хилкову:

«То, что вы пишите, очень, очень интересно и много заняло меня, именно наше отношение к церковной вере. Я пришел к следующему: отчего я не волнуюсь, не вступаю в рассуждения по случаю распоряжений министра финансов о конверсиях или министра военного о мобилизации и т. п. Оттого, что все конверсии и мобилизации чужды мне: я знаю, что это происходит в области заблуждений, греха. Почему распоряжения, проповеди архиерея и исцеление Иоанна как будто вызывают во мне протест, желание сказать, что это нехорошо, что это обман. Это оттого, что обманутый словом «христианский», я предполагаю, что это деятельность родственная мне, в одном направлении, только отклоняющаяся. Если вы во мне заметите отклонение и я в вас, мы ведь сейчас с жаром станем говорить друг другу. Хотя церковные христиане и священник Иоанн и гораздо отдаленнее нам кажутся от нас, но все-таки мы признаем их занятыми одним с нами, и от этого наше желание поправить их ошибки. Но это – заблуждение. Между нами и ними, т. е. их деятельностью и нашей (люди всегда останутся братьями и нашим братом бедный Иоанн) нет ничего общего. Менее, чем между деятельностью военного министра и нашей. Нас вводит в заблуждение слово. Я это с болью, страданием изведал. На слово «христианский» бросишься – и вдруг оказывается, что тут ничего нет похожего, и ты во всем помеха. Я стараюсь выработать и отчасти достигаю и вам желаю такое отношение к этим делам, т. е. слушать рассказ о том, как тот ходил причащаться, а этот к священнику Иоанну так, как слушать рассказ о том, как этот ездил с визитом, а этот затравил зайца.

Рассказ ваш об Иоанне чудесен, я хохотал все время, пока читал его вслух. Тут ужасно то, что сделали в продолжение 900 лет христианства с народом русским. Он, особенно женщины, совершенно дикие идолопокпонницы. Тот дух христианский, выражающийся в милостыне, в милосердии вообще занесен помимо, malgre церкви».

У Л. Н-ча было право так смотреть на мирскую жизнь, так как он, во-первых, беспощадно обличал и самого себя, когда он предавался мирским страстям, и во-вторых, это обличение не вызывало у него злобы на людей. Напротив, параллельно с этим обличением в нем шла напряженная работа по выработке общего благоволения к людям.

Обличая свою прежнюю жизнь, он записывал в своем дневнике этого года:

«Я вспомнил, как я играл в карты, выигрывал деньги, и как я смотрел на них как на естественное, законное средство наслаждения. И пока сомнений не было. И я любил их. Деньги были для меня тогда нечто основное. За ними ничего не было. Так теперь многие смотрят».

И эти мысли поддерживали и укрепляли в нем терпимое отношение к недостаткам других людей и освобождали чувство благоволения к людям.

И в то же время он писал:

«Как хорошо в 15 стихе, 3 глава послания Иоанна: «человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей». Не человек вступает в жизнь вечную, а жизнь вечная бывает в человеке. И бывает, и есть она в человеке, когда есть в нем любовь. Бог, любовь ко всем, радостная и умиленная».

Одним из последних актов любви в этом году было заступничество Л. Н-ча за уголовных преступников, 26 ноября он ездил на суд и своим отчасти присутствием, отчасти беседой с прокурором смягчил участь осужденных. Всем было понижено наказание и некоторые оправданы совсем, чего они и не ожидали.

Заканчивая описание жизни Л. Н-ча 80-х годов, приведем имеющиеся у нас данные о тех всемирных литературных произведениях, которые, по его собственным словам, имели на него преобладающее влияние во время его душевного кризиса и во время, последовавшее за ним.

Мы приближаемся теперь к периоду жизни Л. Н-ча, в который ему пришлось выступить не только как художнику-мыслителю, но и как общественному деятелю, в тесном смысле этого слова, на большой организаторской работе кормления голодающих, а также и в других областях жизни. Деятельность эта дала много тревог Л. Н-чу и в то же время возвела его популярность на необычайную высоту.

Глава 12. В семье. Гости. Отречение от литературных прав

Этот год во многих отношениях был значительным для Л. Н-ча как в его личной жизни, так и по участию в жизни общественной.

Зиму 1890–1891 годов Лев Николаевич с семьей проводил в Ясной Поляне.

В семейной жизни самым значительным делом был раздел имущества и отказ от литературных прав. И то и другое подготовлялось постепенно. Со времени вступления Л. Н-ча на новый путь жизни он не переставая тяготился окружающей его обстановкой, и искал выхода, и вел тихую, упорную, любовную борьбу. Иногда нервы его не выдерживали, и происходили бурные вспышки, но потом он опять смирялся, терпел и ждал. При каждом новом утверждении его семейными прав собственности, как, напр., при новом выгодном издании его произведений, при насильственном ограждении его земельных прав, Л. Н-ч делал напоминание о том, что он считает собственность грехом, и после этого нередко происходила тяжелая семейная сцена.

Подобная сцена произошла в конце 1890 года.

Осенью 1890 года управляющий Ясной Поляны поймал мужиков в краже леса; их судили и присудили к шести неделям острога. Они приходили к С. А-не просить, чтобы их помиловали, и С. А-на сказала, что ничего не хочет и не может для них сделать.

Л. Н-ч, узнав об этом, сделался страшно мрачен, и вот 15-го декабря ночью у него с С. А. был крупный разговор, и он снова убеждал ее все раздать и говорил, что она пожалеет после его смерти, что не сделала этого для счастья их и всех детей. Он говорил, что видит только два выхода для своего спокойствия: один – это уйти из дома, о чем он и думал и думает; а другой – отдать всю землю мужикам и право издания его сочинений в общую собственность. Он говорил С. А-не, что если бы у нее была вера, она сделала бы это из убеждения. Если бы была любовь к нему, то из-за нее она сделала бы это и, наконец, если бы у нее было уважение к нему, то она постаралась бы, оставив все так, как есть, не делать ему таких неприятностей, как эта.

Этот случай показал всем семейным еще раз, что так или иначе вопрос о семейной собственности должен быть решен и со Л. Н-ча должна быть снята ответственность в распоряжении ею.

Семья Л. Н-ча, за немногими исключениями, далеко не разделяла его взглядов на собственность, и вот, наконец, назрел момент для разрешения этого затянувшегося конфликта. У многих членов семьи возникла мысль просить Л. Н-ча подписать бумагу о разделе имущества.

Как ни тяжело ему было это новое утверждение собственности, но он согласился на это, не видя иной возможности развязать этот узел.

Формальное совещание о разделе произошло на страстной неделе. Съехались все члены семьи.

Отношение к этому делу Л. Н-ча ясно видно из его письма к одному из друзей от 17 апреля 1891 года.

«Теперь все собрались дети… и решили делить именье… Я должен буду подписать бумагу дарственную, которая меня избавит от собственности, но подписка которой будет отступлением от принципа. Я все-таки подпишу, потому что, не поступив так, я бы вызвал зло».

Несмотря на спокойный тон этих строк, из дальнейшей части письма явствует его душевное волнение.

В том же письме он пишет:

«Пишу нехорошим почерком, потому что приехал из Ясенок и руки озябли, а нехорошо по содержанию, потому что не совсем хорошо настроен. Но хочется поскорее написать».

В этот день действительно Л. Н-чем подписан акт раздела, но самая процедура тянулась еще долго и закончилась только в июне следующего 1892 года.

Постоянное ясное сознание Л. Н-чем того ужасающего противоречия, которое лежит между двумя классами, работающих и праздных, выливалось нередко в его дневнике скорбными и полными глубокого смысла словами. Такова следующая запись Л. Н-ча в дневнике того времени, затрагивающая вопрос о борьбе с этим неравенством и противоречием:

«Зашел к Василию с разбитыми зубами, – нечистота рубах и воздуха и холод, главное – вонь поразила меня, хотя я знаю это давно.