Дом Судьбы

– Лондон полон грязи, – отвечает Корнелия. – А Париж и того хуже.

– Но почему все должно зависеть от того, что о нас думают такие, как Клара Саррагон? – возмущается Тея. – У нее нет таланта. Я ее не уважаю. Она богата, вот и все.

Тея обводит ладонью пустые места.

– Саррагон никогда не сумеет собрать полный театр. Она не Ребекка Босман. У нее нет души.

– Душа есть у каждого.

– Она не способна вызвать любовь. Она ничего не может мне предложить.

Но Корнелия привыкла к подобным вспышкам, им ее с толку не сбить.

– Тея, ты все равно пойдешь на бал. Никакие речи в мой адрес этого не изменят. И я не думаю, что Клара Саррагон ищет твоей любви. Она ведает властью и деньгами, и, по словам твоей тетушки, приличные девушки города преуспевают под ее покровительством.

– Приличные девушки города, – презрительно повторяет Тея. – Я хорошо их знаю.

Корнелия отводит взгляд. Она тоже их знает – девушек с белыми шейками и розовыми щечками, учениц школы, которую Тея посещала до двенадцати лет. Трудно отыскать среди них ту, что сблизилась бы с Теей.

– Тея, – произносит Корнелия. – Нам пора домой.

– Еще полным-полно времени. Я обещала Ребекке, что навещу ее за кулисами. Она велела мне заскочить в следующий раз, как я сюда приду.

Корнелия вздыхает. Она не любит нарушенных обещаний, и Тея это знает.

– Тогда я тоже схожу.

– Тебе не обязательно.

Корнелия поднимается на ноги, расправляет юбки.

– А может, мне хочется познакомиться со знаменитой актрисой? Увидеть, какая она вблизи?

– Мы не в зверинце.

В свободные дни Корнелию часто можно встретить в зверинце Синего Джона на Кловенирсбургвал, где она любит побродить со стаканом пива и закуской, разглядывая потерянных на вид птиц и животных самых необычных форм и размеров из Америк и Индий, которые добираются оттуда едва живыми. Корнелия фыркает:

– Осмелюсь сказать, что она далеко не так интересна, как морской конек, которого я видела на Рождество.

– Это мы еще посмотрим, – говорит Тея.

* * *

Полгода назад, теплым июльским днем, Тея посетила спектакль «Фарс о Пираме и Фисбе». Все представление у нее кружилась голова от хохота, радость бурлила внутри, выплескиваясь в зал. Ребекка играла богиню-охотницу Диану, и серебряная луна на ее голове была такой огромной, что Тея поражалась, какой же силой она держится. После, когда девушка не спешила уходить, не желая возвращаться в мрачную атмосферу дома на Херенграхт, и слонялась по переднему двору Схаубурга, ей встретилась Ребекка Босман собственной персоной.

– Вы были так чудесны, мадам, – произнесла Тея. Желание высказаться захлестнуло ее с головой, иного шанса могло и не представиться. – Ваша речь к влюбленным – лучшее исполнение из всех, что мне довелось увидеть.

Ребекка, уже не в наряде охотницы, но все еще сохраняя нечто от того, другого мира, обернулась и окинула взглядом Тею: девушку, которая была не похожа на тех, кто приходил распускать перышки в ложах и, хихикая, наблюдать за остальными горожанами.

– Вы уже видели ее раньше?

– Несколько раз, – ответила Тея, еще более взволнованная теперь, когда богиня остановилась побеседовать. – Но другим не удается сыграть достаточно правдоподобно. Роль Дианы, должно быть, нелегка. Я хочу сказать… для вас это, конечно, несложно… но если пытаться донести такую разницу, не всегда выходит.

В глазах Ребекки загорелся веселый огонек.

– Ваше имя, мадам? – спросила она.

Никто еще никогда не называл Тею «мадам».

– Я Тея Брандт, – представилась она, сделав глубокий реверанс.

– А я Ребекка.

– Я знаю.

Ребекка спросила, пришла ли Тея в Схаубург одна, и восторг девушки сменился смущением.

– Да, – ответила она, уставившись себе под ноги. – Я бы пришла с подругой, но…

– О, я всегда хожу в театр одна, – продолжила Ребекка. – Несколько часов наедине с собой. Вы совершенно правы.

– Да? Я должна была отправиться на рыбный рынок.

– Уверена, треска поймет.

Так все и началось. Ребекка пригласила Тею за кулисы, чтобы познакомить с другими актерами. Тея увидела, как весь реквизит расставляют по местам до начала следующего представления, будто ничего не было, будто все случится в первый раз, всем позволено начать заново и все ошибки позабыты. Для Теи было откровением увидеть порядки этого таинства, изысканный и в то же время обыденный профессионализм. Ребекка отвела ее в свою личную гримерную, и Тея была очарована ароматом сандала, кувшином с лимонной водой, маленькой собачкой, которую, по словам Ребекки, она назвала Эмеральдой [6] в честь ее зеленых глаз. Ребекка была творцом, что живет, повинуясь приливам и отливам вдохновения, а не требованиям общества, которое выдало бы ее замуж, чтобы прятала свой дар в темноте. Тея притягивала ее словно магнит. Ребекка спрашивала мнение Теи о пьесах, которые та смотрела, о книгах, которые та читала. Ребекка была добросердечной и щедрой. Тее казалось, что она попала в чудесный сон, – и она не желала просыпаться.

И вот теперь, на январском холоде, Ребекка с распростертыми объятиями подходит к черному ходу театра, ее руки, губы и подбородок все еще в крови. Зрелище завораживает, но Ребекка улыбается Тее и Корнелии, радуясь встрече со своей самой горячей поклонницей. Актриса красива в свои тридцать с хвостиком, она невысокая и изящная, у нее уверенная походка, длинные рыжие волосы свободно ниспадают на плечи. На ней сценический костюм – очень широкая юбка с таким количеством шелка, сколько обычно женщины не носят, складки уложены так, чтобы ловить каждый отблеск свечей.

– Проходите! – зовет Ребекка, к которой, кажется, вернулся дар речи.

Тея бросается к ней.

– Как тебе это каждый раз удается? Ты волшебница!

– Никакого волшебства, милая. Лишь упорный труд, – отвечает Ребекка, улыбаясь кровавыми губами.

– Это наша служанка, Корнелия, – говорит Тея.

Корнелия делает шаг вперед, внезапно становясь совсем крошечной. Ребекка снова улыбается, протягивая ей обе ладони.

– Добро пожаловать, Корнелия. Вы тоже были в зале?

– Добрый день, миссис Босман, – отвечает Корнелия, глядя сперва на руки Ребекки, затем на ее перепачканное лицо.

Тее приходится подавить раздражение: разве не Корнелия почти каждый день оказывается по локоть в крови, когда потрошит рыбу, обезглавливает курицу? Почему просто не взять алые руки в свои, да и все?

– Мисс Босман, – поправляет Ребекка, уронив ладони. – Я столько раз была замужем на сцене, что никогда не пожелаю этого в жизни.

Она смеется. Корнелия – нет. Тея хочет, чтобы земля разверзлась и поглотила ее.

– Мисс Босман, – сухо повторяет Корнелия.

Ребекка разворачивается и уходит в глубь театра, Тея и Корнелия едва поспевают за ней.

– Это всего лишь свиная кровь, – бросает актриса через плечо. – Каждый день приходится отскребать лицо и руки, будто я часами вытаскивала кишки на бойне. Пойдемте ко мне. Там намного теплее. Эта погода нас всех в гроб загонит.

Она ведет Корнелию и Тею мимо большой комнаты, где отдыхают несколько актеров, снимая парики, стирая с лиц румяна. Тея невольно замедляет шаг в надежде, что там может быть и Вальтер. На плите греется кофейник, по коридору разносится аромат. По столу разбросаны выпуски «Амстердамской газеты», один из них держит в больших руках сам Тит, который удивленно вскидывает брови, увидев проходящих мимо женщин. В углу сидят два мальчика, что поют в музыкальных паузах и звонкими голосами разряжают напряжение, которое нагнетает Тит. На вид им не больше семи-восьми лет. Один смотрит на Тею снизу вверх, разглядывает ее с необузданным жадным любопытством. Рядом с мальчиками, видимо, опекунша, белая женщина, которая разворачивает для них хлеб и сыр. Вальтера нигде не видать.

В комнате Ребекки вовсю горит красивый камин, кругом ковры и стулья, а Эмеральда так крепко спит в своей корзинке, что даже не поднимает головы. Повсюду разложены сценарии. На деревянной перекладине, ввинченной между стенами ниши, аккуратно висят три костюма, на двери – плащ и чепец. На столе – кое‐какое угощение, чашка кофе, графин красного вина. В комнате царит домашняя, опрятная атмосфера, и Тея замечает, что Корнелия уже не так напряжена. Ее поразили отсутствие пыли, чистые окна, аромат лимона и розовой воды. Тея почти физически ощущает исходящее от служанки волнами одобрение.

– Здесь полный бардак, – говорит Ребекка, направляясь к тазу с кувшином, затем принимается намыливать лицо и руки, оттирая кровь.

– Отнюдь, – возражает Корнелия.

– Комнатка маленькая, зато моя, – отвечает Ребекка, вытираясь лоскутом чистой ткани, и указывает на пару свободных стульев. – Пожалуйста, присаживайтесь. Я так о вас наслышана, госпожа Корнелия. О ваших пуффертах, о гюцпотах [7]. Хочу выудить рецепты.

Корнелия заливается краской.

– Все это можно найти в «Толковом поваре», мадам. – Она колеблется, но все же решается сделать шаг навстречу. – Я тоже не волшебница. Просто готовлю их уже тридцать лет.

Ребекка сияет.

– Отличный аргумент в пользу труда.

– Уверена, что любой на это способен.

– Но мало кто готов засиживаться за работой, – парирует Ребекка, и у Корнелии розовеют уши.

Удивительно: Корнелия никогда не скромничает насчет своей готовки, она буквально купается в уверенности, что бы ни подавала к столу. Но вот она вдруг стесняется и жаждет поговорить, доброта и открытость Ребекки обезоруживают ее в считаные минуты. Мало кто способен удовлетворить высоким требованиям Корнелии, но Ребекке это, похоже, удалось. У Корнелии такой вид, будто ей невыносимо находиться в лучах столь ярко сияющего солнца, но смириться с мыслью о том, чтобы от него уйти, она не может. Корнелия, кажется, вот-вот собирается сказать что‐то еще, но вырывается из этого плена и шагает к двери.

– Работа ждет.

– Сейчас? – Ребекка искренне разочарована.

– Всегда, – отвечает Корнелия. – Тея, ты должна вернуться не позднее пяти часов. Иначе, – она бросает взгляд на Ребекку, – твоя тетушка запечет тебя в пироге.

Ребекка смеется. Тея ошеломлена тем, как удачно Корнелия пошутила.

– Обещаю, – говорит Тея.

– Может, теперь ты и женщина, Тея, но если ты не придешь на бал к Саррагон, поплатимся мы все. – Корнелия поворачивается к Ребекке: – Спасибо вам за этот день, мадам. Само наслаждение. Я знаю хороший рецепт мыла, которое поможет избавиться от въевшейся крови, если вам понадобится.

Прежде чем Ребекка успевает ответить, Корнелия потуже затягивает шарф на шее и скрывается в коридоре. Тея смотрит, как закрывается дверь.

– Ты произвела на нее впечатление. Поэтому она и не смогла остаться. Она совершенно не знает, как быть, когда что‐то производит на нее впечатление.

Ребекка наливает им обеим по маленькому бокалу вина.

– Она мне очень нравится. Тебе повезло. Выпьем же за то, чтобы в восемнадцать все еще иметь няню!

– Мне не нужна няня.

Ребекка пожимает плечами:

– А я бы не отказалась.

– Но у тебя есть все.

– У меня есть много чего. Но не любящая нянюшка. – Ребекка вздыхает. – Бал у Саррагон? Вот это честь.

– Если тебе такое нравится.

Ребекка распахивает глаза шире.

– Бал будет захватывающим. Жаль, я не могу пойти.

У Теи вспыхивает крошечная искорка надежды.

– Ты приглашена?

– Да. Но у меня спектакль. Предпочитаю свиную кровь жемчугу. В любом случае к тому времени, как я туда доберусь, лучшие люди уже, вероятно, разъедутся. Но, Тея, послушай… – Ребекка подходит к развешанным платьям и широким жестом выбирает золотистое шелковое. – Возьми, наденешь.

Тея не сводит глаз с наряда в руках подруги.

– Я не могу.

– Можешь.

– Ноги будут торчать из-под юбки.

Ребекка пожимает плечами.

– Его подшивали под меня. Там полно ткани. Я попрошу Фабрициуса ее выпустить и отгладить. Тебе платье пойдет больше. Я надевала его для Джульетты, но оно слегка выцвело.

Тея подходит к платью, касается ткани.

– Ты так добра ко мне. Жаль, что тебя не будет на балу.

– Сомневаюсь, что твоя тетушка была бы рада моему присутствию. Ты говорила, что она не любит актеров. Почему так? Ведь мы совершенно безобидны.

– Ребекка, – Тея выпускает из рук платье и возвращается к столу, – ты слышала, у меня мало времени. Он здесь?

По лицу Ребекки пробегает тень. Актриса вешает золотое платье на спинку стула.

– Скажи мне, Тея Брандт, зачем ты ходишь в театр? Это из-за него?

– Я его люблю.

Ребекка мрачнеет.

– Знаю. И Вальтер – хороший художник. – Она берет со стола хлеб, отрывает от него ломоть. – Но он не бог, Тея. Он всего лишь человек.

– И все же он заслуживает моего преклонения.

Ребекка проводит рукой по волосам, на лице ее читается недовольство.

– Понимаю, тебе кажется, будто ты упускаешь время. Но ты увидишь, что оно замедлится. Впереди еще столько всего.

– О чем ты?

– Я не хочу тебе указывать, что делать, но…

– Именно. – Тея невольно закатывает глаза. – Ты мне не мать.

– Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– В жизни не была счастливее.

– Я всего лишь одно хочу сказать: будь осторожна.

– С чем?

Ребекка вздыхает:

– Обещала себе не вмешиваться. Знаю, ты счастлива. Но… Вальтеру сколько? Двадцать пять, двадцать шесть?

– Двадцать шесть исполнится в апреле.

– Почти на восемь лет старше тебя.

– Восемь лет – это ничто. Возраст не имеет значения. Ты не знаешь его так, как я. Ты не понимаешь.

– Я понимаю, что ты – Брандт. А это кое-что да значит.

– Может, в прошлом и значило, – говорит Тея. – А сейчас – нет. Я думала, тебя не волнуют правила общества. Ты никогда не была замужем. У тебя здесь собственная комната. Свобода.

– И все‐таки для меня тоже существуют правила, нравятся они мне или нет, – возражает Ребекка. – Просто будь с ним осторожна. Ты – куда больший трофей, чем думаешь, и ты заслуживаешь лишь самого лучшего.

– И она получит все самое лучшее, – произносит голос у двери.

Женщины одновременно оборачиваются, и серд-це Теи выпрыгивает из груди. Ребекка отводит взгляд, а Тея поднимается на ноги. Он пришел за ней, главный художник декораций Схаубурга. Она стремится к нему, будто сокол к запястью хозяина, летит навстречу своей любви.

IV

Вальтер Рибек – не первый, кто обосновался в мыслях Теи. Когда ей было шестнадцать, она свято верила, что самый красивый мужчина на свете – это Роберт Хуфт, который доставлял Корнелии куриные яйца. А до него она считала таковым Абрахама Моленара, продавца метел. А до него, в пятнадцать, был Дирк Свертс, который мыл окна в гостиной, – тоже красавец. Когда Тее было четырнадцать, ее воображение занимал Герт Бреннеке, доставлявший соленую свинину от мясника Класа, ведь его тоже вполне можно было назвать усладой для глаз. Тея ничего не могла с собой поделать, она повсюду видела прекрасных юношей. Юношей, которые не понимали, что она в них видит, юношей, которым все равно. Бог дал ей глаза, но взор их был направлен лишь в одну сторону. И ответных взглядов от этих созданий она никогда не получала.

Но Вальтер оказался другим с самого начала. Однажды Тея случайно забрела в мастерскую, гуляя по коридорам, пока Ребекке надевали серебряную луну к вечернему представлению. И там был Вальтер: он стоял в лучах августовского солнца, что падали на пол из высоких окон, и созерцал возвышавшийся перед ним задник буколической красоты, подкрашивая кистью земляничный куст.

Вальтер обернулся на звук открывшейся двери, и Тея застыла. Он хмурился, будто возмущенный тем, что его прервали, но увидел ее – и изменился в лице. Он глядел сперва с удивлением, затем с интересом, и Тея, на которую еще ни один мужчина так не смотрел, приросла к месту.

– Хорошее лицо, – произнес он. – Новенькая?

Все мысли о Роберте Хуфте и куриных яйцах тут же ушли в прошлое.

Как и Ребекка, Вальтер обратил на Тею внимание. Одобрение Вальтера каким‐то образом переплетается с теплотой Ребекки. Все это происходит под одной крышей, в дарующем безграничные возможности Схаубурге. Задники и конструкции Вальтера необыкновенны. Протяни руку – и сорвешь ягоды, а среди пейзажей можно поселиться. На всей земле Божьей не сыскать человека талантливее, но дело не только в его красоте, голосе, руках, гении. Все в нем неповторимо, даже те фрагменты, до которых Тея еще не дотянулась. Ему двадцать пять, он мечтает путешествовать по городам Европы и создавать декорации, каких не видывали Друри-Лейн [8] и Парижская опера. Это будут голландские шедевры из красок и дерева.

Тея слушает речи Вальтера о побеге, о новых начинаниях, о том, как он заслужит высочайшее уважение, и между этими строками она видит место для себя в его парижской постели, крючок для ее плаща у его лондонской двери. Облечь Вальтера в краски его будущего так просто, ведь кисть уже у него в руке. Легко представить, как из ничего он создает целый мир. Тея понимает, что мечты Вальтера осуществятся, по тому, как легко порхает его кисть по декорации, как благодаря одному лишь волшебству его мастерства возникают деревья и пляжи, лесные рощи, венецианские палаццо и скромные фермерские домики. Восхищение Теи его талантом неотделимо от предвкушения его как мужчины. Тея неспособна разделить эти два чувства, неспособна распутать то, что сплетается воедино быстрее, чем она успевает осознать, да и не хочет. Бывают дни, когда она одержима всем тем будущим, которое обещано и ей, если все продолжится как есть. Даже облака на небе, когда она идет после встречи домой, складываются в черты лица Вальтера. И глубочайшую радость Тея находит в том, что он чувствует то же самое. Они тесно слились в своем мирке, навеки любящие.

* * *

Оставив Ребекку в ее комнате, Тея следует за Вальтером по сумрачным коридорам Схаубурга, мимо свернутых канатов и сброшенных после завершенного представления костюмов, из которых будто испарились герои. Тея так хорошо знает дорогу в мастерскую, что могла бы найти ее с закрытыми глазами. Вальтер толкает дверь и отходит в сторону, чтобы пропустить Тею. Ей нравится здесь, нравится запах льна, краски, свежераспиленного дерева. Ей нравится бродить среди наполовину сделанных декораций, под аркой, что еще не раскрашена, или открывать маленькую дверку, которая ведет лишь к груде тряпья. Все это напоминает прихожую будущей жизни. Однажды, совсем скоро, Тея чувствует это всем своим существом, они выйдут из мастерской, и что‐то изменится. Что‐то будет построено, раскрашено, крепко поставлено на ноги.

– Я занят пальмами, – говорит Вальтер. – Новые декорации. «Жизнь есть сон» Кальдерона.

– О да, – отзывается Тея, хотя пьесу не читала. Нужно будет обязательно это сделать.

– Постановщик желает перенести действо в жаркие края, и я предложил пальмы. Пусть зрителю захочется сорвать с себя шерстяную одежду.

Тея замирает перед тремя высокими полотнами. Набросок побережья совсем не похож на морские пейзажи Нидерландов – ни темно-коричневых или синевато-серых вод, ни усеянной камнями отмели. Вода почти бирюзового цвета, она простирается бесконечно далеко, к горизонту. К берегу прибило огромные витые раковины, они покоятся на песке, почти как живые, и загадочное, скрытое от взора нутро так и манит познать их ближе. Бледно-желтый песок ведет к опушке леса, где огромные деревья кренятся в разные стороны, отбрасывая тени.

Вальтер указывает на верхнюю часть задников.

– Это кокосовые деревья, – поясняет он. – Говорят, если встать под таким и кокос упадет на голову, то, скорее всего, погибнешь. Представляешь? Не знаю, насколько правильно у меня получилось изобразить кокосовые деревья. Никогда их не видел.

Вальтер настолько талантливо создает иную реальность, что Тею и правда может лишить жизни деликатес, что прячется среди его нарисованных ветвей.

– Как это прискорбно, пасть жертвой дерева, – замечает Тея, – даже написанного твоей рукой. Они выглядят чудесно.

Вальтер поворачивается к Тее и заключает ее в объятия. Ему нравится похвала.

– Далеко не так чудесно, как ты, – произносит он и утыкается лицом Тее в шею.

Все тело девушки пробирает сладкая дрожь, рожденная где‐то глубоко внутри. Вальтер стягивает с нее шарф.

– Позволь-ка мне сорвать с тебя одежду, – бормочет он.

– Вальтер! – одергивает его Тея, но ей приятно позволять ему расстегивать ее плащ, чувствовать, как скользят вверх-вниз по спине пальцы. Кажется, будто Вальтер касается всего ее тела сразу, и кожа покрывается мурашками. Ощущение, что кроется в этом ощущении… не описать словами.

Иногда Тея думает, что стоило бы здесь и остановиться: на поглаживании спины поверх блузы. Может, этого вполне достаточно. Однако в глубине души Тея понимает, что есть еще очень много мест, где Вальтер бы ее коснулся. Наверняка у него уже были женщины, как бы Тею ни ранило осознание, что они превосходят ее в опыте. Вероятно, это лишь вопрос времени, когда изгибов шеи и спины Вальтеру станет мало. И самой Тее тоже, наверное. Она хочет от него всего, хочет, чтобы он ее жаждал и чтобы время с ним было посвящено только этому. Удовольствие от поглаживаний по спине творит с Теей странное, пробирает до кончиков пальцев, до тайного местечка меж бедер.

– Нельзя и дальше вот так перехватывать мгновения, – шепчет она. – Я все время боюсь, что сюда кто‐нибудь ворвется. Ребекка говорит…

– Ребекке Босман просто нравится чинить неприятности, – с раздражением перебивает ее Вальтер. – Она странная одинокая женщина. Неспособная видеть разницу между ролями, за которые ей платят, и жизнью, которую ведет за их пределами.

– Вальтер! Нехорошо так говорить.

Он отстраняется, смотрит на Тею сверху вниз.

– А ты веришь, что Ребекка хорошая? Она думает лишь о своих спектаклях.

– Но…

– Тшш.

И Вальтер, приподняв подбородок Теи, приближается к ее губам. Дара речи как не бывало. Тея немеет от удовольствия, когда их языки соприкасаются. Она крепче прижимается к Вальтеру, целует глубже, и он обхватывает ее руками, заставляя встать на цыпочки.

– Я могла бы приходить к тебе домой, – шепчет Тея. – Зачем встречаться в театре, когда ты снимаешь жилье?

– Я бы рад. Но владелица не позволяет мне принимать гостей, – бормочет Вальтер в ответ. – Она меня выгонит. И здесь нет ничего плохого, не так ли? Мы можем уединиться. Ты в моем распоряжении, а я в твоем. Мы – тайна друг друга.

– Да.

– Хочешь, я устрою тебя поудобнее? Принесу подушки…

– Вальтер, все прекрасно. И, полагаю, здесь мы можем не сомневаться, что нашу тайну сохранят.

– Надеюсь. – Вальтер отводит взгляд, почти смущенный. – Как думаешь… ты когда‐нибудь расскажешь обо мне семье?

– О, хочу, – вздыхает Тея. – Очень хочу. Но как вообще начать такой разговор? Отец, тетя… будет очень тяжело. Ты Пирам, а я Фисба, и мы зажаты в холодных тисках судьбы, разделенные толстой стеной.

Вальтер смеется.

– Это не смешно! – возмущается Тея. – Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю.

– А я тебя. Больше всего на свете.

– Даже больше живописи?

– Это жестокий вопрос. Ты не даешь мне постель и кров.

– Знаю. – Тея колеблется. – Но ты мог бы держать меня в своей постели.

Вальтер смотрит на девушку и снова впивается в ее губы, целует глубже, чем когда‐либо, и его рука ныряет под блузу, поднимается к груди. Его пальцы теплые и уверенные. Тея думает, что запусти он руку ей под юбки, она бы это позволила, ничего другого ей не оставалось бы. Они пятятся назад, натыкаются на побеленную стену, частично скрытую старым задником с изображением греческого храма.

– Что ты со мной делаешь? – шепчет Вальтер.

– Это, – шепчет Тея в ответ, ее рука скользит вниз, к твердости в его штанах.

Вальтер стонет, прижимаясь, и в тот же миг дверь с грохотом распахивается. Они отскакивают друг от друга, все еще невидимые вошедшему.

– Твое платье на сегодня, – произносит чистый голос, привыкший быть слышным в просторных залах. Ребекка. – Фабрициус его распустил.

Тея зажимает рот ладонью, чтобы сдержать рвущийся наружу смех. Вальтер, взъерошенный и раскрасневшийся, бросает на нее полный страсти взгляд.

– Полагаю, ты здесь, Тея, – продолжает Ребекка, и голос ее звенит от напряжения. – Уже половина пятого. На случай, если ты не знала.

Раздается шелест юбок, Ребекка кладет платье на стул Вальтера.

– Надеюсь, ты проведешь прекрасный вечер, – говорит она. – И возьмешь от него все. Приходи ко мне поскорее, ладно? И еще, Тея… – Пауза. – Береги платье.

Дверь мастерской снова закрывается.

– Что это все значит? – спрашивает Вальтер. – Какое платье?

Тея закатывает глаза и отталкивается от стены, момент близости ушел.

– Крещенский бал у Клары Саррагон, – поясняет она. – Тетя интригами заполучила нам приглашение.

Вальтер изумленно распахивает глаза.

– Это же один из самых известных балов города. Я знал, что ты живешь на Херенграхт, но неужели у твоей семьи настолько хорошие связи?