Дом Судьбы

Нелла помнит, как шестилетняя – не старше! – Тея цеплялась за юбки Корнелии на овощном рынке. Покупательница рядом с ними глянула вниз, и любопытство на ее лице быстро сменилось едва ли не голодом.

«О, что за существо! – вскричала она, запуская пальцы в черную копну волос Теи. – Никак не пойму. Она… о, не может быть!»

«Не ваше дело», – ответила Корнелия, отстранив Тею и взяв в руку кочан капусты, словно гранату.

За последние восемнадцать лет капустных женщин и мужчин встречалось много: большеголовых и бледных, с интеллектом овоща. Можно даже сказать, что имя капустным легион. А еще есть девочки и мальчики потемнее Теи, есть афробразильские служанки, которые стоят перед синагогами с утра пораньше, чтобы занять для госпожи место получше, есть жены португальских торговцев. В детстве Тея любила слушать, как девчонки окликают друг друга по имени, на португальском или иврите, – Франциска, Изка, Грасия. Не раз она тянула Неллу за руку, чтобы они остановились и поглядели. Нелла замечала, как с возрастом Тея стала пытаться поймать взгляд этих служанок, надеялась получить в ответ хоть каплю понимания. Но, за исключением одной-двух, девушки не смотрят ей в глаза. Не хотят неприятностей, полагает Нелла. Тею отличает от них не такая темная кожа – наследство матери. Или, может, как говорит Отто, виновата одежда Теи: простой крой, но более изысканная, долговечная ткань. Или, может, дело не в том и не в другом. Нелла всегда считала себя в подобных вопросах полной невеждой.

– Ее защитит богатство, если Тея найдет его на балу, – говорит она и колеблется. – Ее защитит брак.

– Брак, – роняет Отто. – Брак – не гарантия выживания. Уж ты‐то должна это знать, как никто другой.

Они встречаются взглядом. Ступают на опасную почву.

– Моей дочери лучше остаться здесь, – говорит Отто.

– А ты ее спрашивал, хочет ли она этого? Ты видел наш гроссбух. Ты знаешь, насколько все худо. Мы с тобой не вечны, – не сдается Нелла. – И что тогда? Хочешь, чтобы она осталась одна в этом огромном склепе, без дохода, без защиты?

Отто поднимается на ноги.

– Нет, конечно.

– Но хотя бы, – продолжает Нелла, пытаясь разрядить обстановку, – Корнелия точно никогда не умрет. Корнелия переживет нас всех.

Неохотная улыбка Отто на миг дарит им обоим облегчение. Эти восемнадцать лет отразились на их лицах, но Корнелия гремит сковородками на кухне так, словно ей по-прежнему двадцать, готовая сразиться с птицей, с рыбой, с любым упрямым клубнем. Так или иначе поверишь в ее бессмертие.

– Тея здесь не для того, чтоб нас спасать, Петронелла, – говорит Отто. – Она ничего нам не должна.

– Боже милостивый. Я знаю.

– Уверена? – Отто смотрит Нелле прямо в глаза. – Если ты так глубоко веришь, что брак обеспечит ей будущее, то почему бы тебе не выйти замуж самой? Тебе больше не нужно беспокоиться о ее воспитании. Тебе тридцать семь, а ей всего восемнадцать.

– Мне было восемнадцать, когда я вышла замуж.

– И посмотри, чем все кончилось.

– Отто…

– Ты достойная партия. Саррагон пригласила тебя на свой бал. Люди считают тебя богатой вдовой, чуточку скандально известной, но при этом хозяйкой дома на Херенграхт…

– Дома, который Йохан оставил тебе! Лично у меня нет состояния.

Отто вздыхает:

– Найдется человек, который подарит тебе то, чего ты желаешь.

Он уходит к окну, и Нелла вскакивает, чтобы присоединиться.

– И чего же я желаю?

Отто ничего не говорит вслух, однако Нелла знает, о чем он думает. Что она хочет детей. Его догадка ранит, как он, возможно, и предполагал. Нелла знает, какой ее считают в городе. Тридцать семь, немолода. Давно овдовевшая, незамужняя, бездетная. Замкнутая, сдержанная, скромно одетая. Однако во многих отношениях Нелла понятия не имеет, кто она такая. Она думала, что станет приземленной, незыблемой, уверенной в себе. Ей не хватает твердости, она слишком неустойчива – вот-вот унесет ветром или утащит в озеро. Может, врач счел бы ее меланхоличной? Годы Неллы – вода, они утекают сквозь пальцы. Ее разум затуманен, и здесь ничего удивительного. Раньше ей казалось, будто ее мысли заключены в раковину наутилуса, бесконечные мерцающие спирали, что поднимаются из глубин черепа.

– Ты желаешь обрести собственный дом, – произносит Отто.

– Мой дом здесь. Брак с Йоханом изменил мою жизнь к лучшему.

– Обычно ты говоришь иначе.

Нелла пропускает это мимо ушей.

– Найдется мужчина, который сделает то же самое и для Теи.

– Он лгал тебе о том, какой станет эта жизнь, и ты расхлебываешь эту ложь последние восемнадцать лет. Думаешь, он единственный, кто способен так поступить?

Нелла принимает удар.

– Марин тоже лгала. И все же ты ее никогда не винил.

Отто возвращается к центру гостиной.

– Почему бы тебе просто не продать свою трущобу? – спрашивает он. – Выручили бы малость денег.

Внутри Неллы что‐то обрывается и пульсирует. Только не это. Только не трущоба. Время от времени Отто любит вспоминать дом ее детства в Ассенделфте, куда она ни разу не возвращалась с того самого дня, как ей было приказано отправиться в Амстердам и стать женой Йохана Брандта. Даже после смерти ее сестры Арабеллы, последней из родни, четыре года назад Нелла упрямо отказалась совершить путешествие в прошлое. Вместо этого она заплатила человеку, который осмотрел дом и составил отчет. Сведения ужасали, и Отто прекрасно все знает: большие дыры в крыше, верхний этаж непригоден для жилья, озеро заросло, земля, вероятно, бесплодна. То, что раньше было огородом, заполонили коровы, а еще нанятому человеку показалось, будто в кухне и комнатах первого этажа долгими месяцами скрывалась банда разбойников, которые разводили костер прямо посреди ковров и били окна. Деревенские жители по соседству утверждали, что в доме водятся привидения. Нелла прочитала достаточно, чтобы приказать заколотить дом. Возвращаться она не намеревалась.

Но даже много лет назад, когда Нелла покидала отчий дом, он уже был местом потерь, страха и запустения, просто она не говорила почему. Она упорно трудилась, чтобы превратиться из Неллы, которая жила там, в Неллу, которая живет здесь. Тот дом и правда ее собственность, что висит на шее камнем – ее камнем, и ничьим больше.

– Я тебе уже говорила, – отвечает Нелла. – Ассенделфт не продается.

– Нелла, ты никогда туда не ездишь.

– Не продается.

– Назови хотя бы одну причину.

Нелла садится в кресло и обхватывает голову руками.

– Не понимаю, почему ты никогда об этом не говоришь, – не отстает Отто.

Нелла вскидывает голову.

– Как я не стану говорить об Ассенделфте, так ты не станешь говорить о Марин. И о тех днях, что провел в Суринаме. И о своем детстве в Дагомее. Я тебя ни о чем не спрашиваю, так почему ты спрашиваешь меня?

Отто поворачивается к Нелле:

– Это разные вещи. Дом в сельской местности по сравнению с моей жизнью?

– У каждого свой камень.

– О чем ты?

Нелла прикусывает губу.

– Ни о чем.

Его лицо становится непроницаемым.

– Отто, – пытается Нелла снова. – Никто его не купит. Никто не сможет там жить. Земля мертва.

Он направляется к двери.

– Мне пора.

– Ты сегодня поздно выходишь.

– Меня подменил Берт Шипперс, чтобы мы позавтракали.

– С чем сейчас работаешь?

– Партия мускатного ореха. Только с Молуккских островов.

– Пожалуйста, не…

Но Отто уже вышел. Нелла слышит, как в коридоре он снимает с крючка плащ и шляпу, слышит, как закрывается входная дверь.

– …забудь про бал, – заканчивает Нелла, обращаясь к пустым стенам.

Она откидывается на спинку кресла, заключая удивленного Лукаса в объятия. Эти разговоры с Отто тревожат, ворошат давние воспоминания, которые Нелла предпочла бы не будить, но, кажется, во время спора о будущем невозможно не затронуть прошлое.

До того как умереть восемнадцать лет назад, ее сестра Марин и ее муж Йохан написали завещания – ведь они, пусть и хранили тайны, были разумными, добропорядочными гражданами. Дом на Херенграхт отошел Отто, а их акции Ост-Индской компании, небольшие участки земли за городом и все движимое имущество были доверены Нелле. Какое‐то время казалось, что вдова Брандт, Отто, Корнелия и Тея смогут пережить потерю Йохана и Марин относительно благополучно. Надежда оказалась наивной.

Несмотря на то что Отто проработал бок о бок с Йоханом почти десять лет, купцы, торговавшие с Йоханом, а также иностранцы и местные, имевшие с ним дело, держались с Отто холодно. Связи обрывались, у контрактов истекали сроки. Его все реже звали на частные обеды, ему не приходили приглашения из гильдии. Смерть Йохана и низкое положение Отто пагубно сказались на финансах семьи. Возможно, будь муж Неллы другим человеком, ее всерьез считали бы распорядительницей его наследства, как некоторых вдов Амстердама. Но покойного мужа обесчестили, ославили содомитом, прилюдно опозорили, а позор сверкает слишком ярко. И люди, ослепленные его силой, от них отвернулись.

К третьему году отверженного существования их положение в городе резко ухудшилось, по отполированным до блеска полам ковыляла крошечная Тея, которая нуждалась в еде и одежке, а все доступные средства оказались израсходованы. Они продали землю, потом – акции Ост-Индской компании, пока наконец Корнелия не сказала, что единственный их выход – это молиться. Отто нашел работу на складе ОИК, которую ему предложил один человек, помнивший о бедственном положении семьи Брандт и сочувствовавший отцу Теи больше, чем другие из компании и гильдий, вместе взятые. Должность была ниже способностей Отто, но найти другую он не сумел. Некоторым из мальчишек, с которыми он работал, было не больше тринадцати, они наверняка считали его Мафусаилом. Ведь кто он, как не кладезь знаний, которые они могли бы использовать в собственных интересах? Но семья была в отчаянии, и деньги, которые получал Отто, во многом и держали их на плаву. Начав работать, Отто вскоре стал предлагать Нелле снова выйти замуж, дабы обеспечить семье будущее. Рефрен, к которому за последние восемнадцать лет он возвращался куда чаще, чем ей хотелось бы: «Возможно, Нелле придется выйти замуж за богатого человека».

Годы утекали, жизнь становилась все более скудной и стесненной, и Нелла пришла к единственному выводу: Марин устроила их брак с Йоханом, дабы защитить себя, и Нелла для нее была лишь вынужденным условием. Йохан, слишком рассеянный и эгоистичный, чтобы противостоять властной сестре, позволял молодой жене любить себя и не задумывался, чего ей может стоить такая любовь. В течение нескольких месяцев после смерти Йохана и Марин, если Нелле и удавалось сомкнуть глаза, то снился ей не тонущий человек, что погружался на морское дно с камнем на шее. Вместо этого приходило ощущение, будто камень лег на плечи самой Нелле. С появлением Теи жизнь Неллы пала жертвой, на которую были готовы пойти Марин и Йохан. Чего она достигла за последние восемнадцать лет? Гражданка страны, что так гордится своим строительством, она ничего не построила ни внутри, ни снаружи. И все же Неллу всегда ранит предположение Отто, что она была бы рада просто покинуть дом на Херенграхт, бросить Тею. Почему же Отто так уверен, что Нелла желает начать все заново?

Правда заключалась в том, что после смерти Йохана внимание Неллы стали привлекать богатые вдовы. Женщины, которые решили больше не выходить замуж. Не испытывали в этом необходимости. Они владели собственными деньгами и состоянием покойных мужей. Как вдовы, они сами больше не были собственностью под управлением мужа. Нелла проходила мимо них на Золотой излучине, видела, как они проплывают на своих баржах, с жемчужинами величиной с куриное яйцо на шее или в ушах, как возвращаются к роскошным особнякам и отсутствию обязательств, и безмолвное богатство держит их на плаву в неспокойных водах Амстердама до того дня, когда они тоже предстанут перед Богом. И нет ни мужчины, которого нужно ублажать в постели. Ни детей, во время рождения которых можно погибнуть. Нелла не могла выбросить этих женщин из головы, хотя знала, что у нее самой нет ни огромных жемчужин, ни богатств, а жизнь полна забот и обязательств.

«Почему я должна позволить незнакомцу высадиться на берег моего дома с требованием передать ему все управление?» – думала Нелла, наблюдая, как очередная надушенная женщина скрывается за огромной входной дверью. И как он отнесется к Тее? Как будет обходиться с Отто или Корнелией? Зачем рисковать? Жизнь Неллы и так трудна, но зато принадлежит лишь ей. Она боролась за свою крошечную власть и сполна заплатила за нее.

Но всегда есть и обратная сторона монеты. Дело в том, что Нелла так и не встретила такого человека, за которого ей могло бы захотеться выйти замуж. На пути ей не повстречался ни один достойный мужчина. Их светская жизнь сошла на нет, все внимание Неллы было сосредоточено на Тее, и потенциальных мужей за прошедшие годы оказалось негусто. А теперь и того меньше, ведь Нелла становилась все старше и носила фамилию, наследием которой был позор и финансовый упадок. Все, что у Неллы есть, – это ее одиночество, и она не видит для себя никакого будущего. Отто предполагает о ее желании иметь детей, но что он вообще знает о ее желаниях? Она сама их едва знает.

Нелла сажает Лукаса вместо себя в кресло и спешит в гулкий коридор, поднимается по одной лестнице, затем по другой на более узкий верхний этаж и дальше – на чердак. Стараясь не наступить на свои юбки, со свечой в руке, Нелла крадется в темноте, среди холода и сырости. Никто не знает, что она приходит сюда каждую годовщину смерти Марин. Это еще один секрет.

В углу, в тени, стоит дорожный сундук Марин. Корнелия, вероятно, сочла бы нездоровым и вредным его открывать. Отто сказал бы, что Нелла не имеет на это права. Тея даже не подозревает о существовании сундука, о том, что тайна ее матери так близко воплощена в спрятанных в нем сокровищах. Нелла и Корнелия планировали показать сундук Тее, рассказать ей, но почему‐то так и не нашли подходящего времени. Нелле приятно, что она единственная, кто опускается на колени перед сундуком Марин, открывает старые замки с обеих сторон, поднимает крышку.

Оттуда сразу взвивается аромат кедровой стружки, сердце Неллы тяжело бьется в груди. Заглядывать в сундук Марин – все равно что заглядывать в маленький гроб, откуда исчезло тело, а вместо савана лежат свернутые свитки. Подняв свечу повыше, Нелла видит знакомые семена и яркие перья, которые когда‐то украшали комнату Марин. Засушенные лепестки, черепа животных. Здесь покоятся книги Марин, прижатые друг к другу и перевязанные бечевкой. Название верхней: «Незадачливое плавание корабля “Батавия”», одно из любимых произведений Марин, история путешествия и мятежа, жажды крови и рабства. Нелла вытаскивает самый зачитанный том – «Памятные рассказы о плавании “Нью-Хорна”», – обводит пальцем гравюры знакомых кораблекрушений и береговых линий, представляет тонкую руку Марин на своем плече.

Снова шпионим, не так ли, Петронелла? Все это не для тебя.

Голос Марин не звучит в этих стенах, но она будто осталась где‐то глубоко внутри Неллы.

А вот и карты Марин. Нелла разворачивает их все, покрывает половицы изображениями мира. В тишине чердака ей открываются Африка и Молуккские острова. Ява и Батавия. Англия, Ирландия, Франция, Северная и Южная Америка. И написанные рукой Марин слова: «Погода?», «Пища?», «Бог?». Вопросы, на которые Марин так и не нашла ответов. Нелла пристально всматривается в Африканский континент, зубцы, выведенные пером картографа, обозначающие скалистые берега и горы, пустыни и озера. Нелла исследует эту незнакомую территорию в поисках разгадки вечного молчания Отто о том, где он жил до того, как попал в Амстердам. Она переходит к карте Суринама, проводит пальцем по названию, думая об Отто, о сахаре, что карамелизует воздух, о сегодняшнем бале, полном тепла и музыки.

Разве Клара Саррагон не владеет плантациями в Суринаме?

Нелла ставит свечу и погружает руку в кедровую стружку, касается того, что на самом деле искала.

Все эти годы Нелла аккуратно прячет миниатюры. Три куколки Отто, Марин и крошечного воскового младенца она украла из мастерской восемнадцать лет назад, в тот день, когда ее жизнь перевернулась с ног на голову. Нелла вынимает их, одну за другой. Время благосклонно к маленьким телам. Нелла гадает, не бережет ли она жизнь Отто, сохраняя его куклу нетронутой, как прежде. Нелла всегда верила, что в работах миниатюристки заключена сила, но по прошествии восемнадцати лет это кажется самонадеянным, и Отто сказал бы то же самое. Его жизнь не отличается от жизни Неллы, и она далека от благополучия.

Миниатюра Марин также сохранилась в идеальном состоянии. Нелла смотрит на свою золовку, ее тонкое и бледное лицо, серые глаза, высокий лоб, стройную шею. Совсем как живая. Просто уменьшилась в размерах, вот и все, а насчет смерти все заблуждались. Платье Марин скромное, но дорогое, из черной шерсти и бархата. Нелла прикасается к ткани, подбитой соболиным мехом, с большим простым воротником из кружева, который давным-давно вышел из моды. Нелла не может оторваться от проницательного взгляда. Эти куклы слишком хорошо сделаны, слишком скрупулезны в каждой детали, слишком любовно созданы, чтобы ими пренебречь. По спине пробегают мурашки.

– Что же нам делать, Марин? – шепчет Нелла.

Она ждет, но миниатюра молчит.

Не утратив присутствия духа, Нелла осторожно возвращает Отто и Марин на дно сундука, где они и лежали. Складывает обратно карты и черепа, блестящие черные семена, засушенные цветы, изогнутые стручки, переливающиеся синие и рубиново-красные перья. Затем книги Марин. Проверяет, хорошо ли закреплена обложка на каждой.

Но когда дело доходит до ребенка, Нелла медлит. Держит ее на ладони. Крошечная фигурка всегда олицетворяла для Неллы Тею, и, несмотря на всю свою невесомость, она будто подрагивает, столь идеально и кропотливо сделанная, в одежке, сшитой из узеньких обрезков тончайшего отбеленного батиста. Нелла любит держать куколку в руке. Когда родилась Тея, это был знак, что она и должна быть здесь. Искра надежды. Утешение. Образец мастерства миниатюристки. Обещание, что все может измениться.

Нелла мягко сжимает младенца, словно пытаясь разгадать секрет его силы. Крошечное, размером всего с половину мизинца Неллы, из-под белой ткани, как орешек, виднеется личико. Тея давно уже не дитя, но Нелле кажется, что это все, что у нее есть, украденная отрада и наставление, ощущение, что ее видят.

– Вернись ко мне, – говорит она в темноту.

Но дитя неподвижно лежит в ладони. На чердаке тихо. Единственный звук – это скребется у подножия чердачной лестницы Лукас, обеспокоенный тем, что же его хозяйка делает во мраке. Нелла подходит к окну и смотрит вниз, на замерзший канал, но нигде не видать одинокой женщины, что наблюдает за домом, не видать непокрытой белокурой головы. Хотя волосы миниатюристки уже, должно быть, поседели. Восемнадцать лет – долгий срок. Слишком долгий. То, что случилось тогда, больше не повторится. На дорожке у канала – ни души.

И все же без дальнейших колебаний – ведь стоит на мгновение задуматься, что скажут Корнелия и Отто, если узнают, что она делает, Неллу охватывает страх, – она прячет младенца в карман. Закрывает крышку сундука Марин и медленно спускается по ступеням, держа свою единственную свечу. Отряхивает с юбок паутину, и Лукас кружит рядом. Он мудрый кот, несмотря на все свое глупое обжорство. Он знает, что случилось неладное, очередная кража, перемена. Но, как и его хозяйка, не способен предсказать последствия.

III

Все внимание Теи приковано к сценам, что играют при свечах. Спектакль «Тит» [5], как он назван по-голландски, основан на пьесе Уильяма Шекспира, и Ребекка играет Лавинию. Зрители не видят, как ее насилуют два брата, Деметрий и Хирон, но видят, как после этого ей отрезают язык и руки. Как император Тит, которого играет дородный актер, запекает чужих детей в пироге. На все это ужасно смотреть, зрители стонут и ахают. Когда Лавинии отрезают язык, из ее рта извергается алая лента, а позже, когда герои принимаются за пирог из детей, высоко поднимая кровоточащий орган, прежде чем его проглотить, Корнелия роняет голову и шепчет:

– Я больше не вынесу. Мне вот-вот дурно станет.

– Это все не взаправду, – шепчет Тея в ответ, но сама шевелит языком во рту, проверяя, надежно ли он держится. Ведь несмотря на то что Тея говорит Корнелии, ей все кажется правдой. Все до последнего движения. Все кажется даже большей правдой, нежели жизнь. Ребекка Босман – лучшая актриса во всех Соединенных провинциях и за их пределами. Никто с ней не сравнится. Она создает впечатление, что происходящее внизу, вдали от зрителей, и есть настоящий мир, а здесь, наверху, среди потных тел и трепещущих вееров, – лишь интерлюдия, лимб, печальная пауза пред ликом красок и страсти. Некоторые люди приходят в Схаубург, чтобы забыться на пару часов, а Тея – чтобы открыть себя, выстроить свою душу с помощью слов и света. Она видела, как Ребекка теряет язык, уже четыре раза, но каждый раз это неожиданность.

Когда Лавиния, праведная и мстительная, без слов повествует о надругательстве над собой, на глаза Теи наворачиваются слезы. Ей кажется, будто она внутри Ребекки, а Ребекка – внутри нее. Она чувствует прилив мужества, она словно перенеслась в место, где меньше фальши, где женщина сбросила оковы молчания. Когда спектакль заканчивается и актеры выходят на поклон, зрители начинают покидать зал, выходят из-под трех арок Схаубурга к сгущающимся сумеркам Кайзерсграхт. Корнелия, бледная как полотно, встает, но Тея тянет ее обратно.

– Погоди минутку, ладно? – просит она, думая о Вальтере и как бы ей исхитриться попасть за кулисы и его увидеть. – Хочу насладиться моментом.

– А я – нет, – говорит Корнелия. – Спектакль – полный кошмар, от начала и до конца.

Но поскольку сегодня день рождения ее любимой воспитанницы, она все‐таки садится.

– Почему эта история не могла быть комедией?

– Потому что мир очень жесток.

Корнелия закатывает глаза:

– Я это знаю и без двух часов в театре.

– Но разве он не заставил тебя почувствовать себя живой?

Корнелия содрогается, на ее лице по-прежнему читается отпечаток печали, крови, насилия.

– Он лишь заставил меня думать о смерти. Пожалуйста, Тыковка. Пойдем.

Тея глубоко вздыхает.

– А меня он заставил задуматься о моей матери.

Корнелия цепенеет. Она не может уловить связь, но Тея все равно ждет. Корнелия – единственная, кто за все это время хоть по капле рассказывал что‐то о Марин Брандт и ее брате. Благодаря Корнелии Тея знает, как ее мать заставляла семью есть селедку, хотя они могли себе позволить мясо. Как ее юбки изнутри были отделаны лучшим соболиным мехом. Как хорошо она управлялась с цифрами. Эти крохи грели душу, но не складывались в полную картину.

«Почему она заставляла вас есть селедку? Почему скрывала мягкость своих юбок?» – спрашивала Тея, а Корнелия замыкалась в себе, будто самого факта достаточно, будто объяснять она не вправе. И все же Тея часто ощущает в Корнелии желание сказать больше, будто она жаждет поговорить о своей покойной госпоже, даже посплетничать… но никто ей этого не позволяет.

– Корнелия, я теперь взрослая женщина, – произносит Тея так, будто втолковывает это недотепе.

Корнелия вскидывает брови.

– Почему я не могу знать, кто она такая? Папа мне ничего не рассказывает. Какими они были вместе?

Корнелия потрясена.

– Тея, мы на людях.

– Никто нас не слушает.

Корнелия бросает взгляд через плечо.

– Если твои мать с отцом встречались за закрытыми дверями, почему ты думаешь, что я стану говорить о них в открытую?

Тея подается вперед:

– Тогда расскажи мне что‐нибудь о дяде. Ты видела, как он утонул?

Корнелия теребит завязки сумочки. На лице ее сердитое выражение, но Тея не сдается:

– Видел хоть кто‐нибудь?

Корнелия прикусывает губу.

– Это совершенно неподобающий дню рождения разговор.

– Я знаю, кем он был, – шепчет Тея.

Корнелия поднимает руку, медленно касается щеки Теи. Ее ладонь прохладная и тонкая, и это внезапное ощущение заставляет Тею встретиться со своей старой нянюшкой взглядом.

– Он был мужчиной, – говорит Корнелия. – Он любил свою семью. Люди его уважали. И мы упорно трудимся, чтобы вернуть себе былое уважение. Мы больше не живем в страхе и стыде, ведь твои отец и тетушка изгнали этих чертенят.

– Обхаживая таких, как Клара Саррагон? – кривит губы Тея.

Корнелия пожимает плечами:

– Мы делаем то, что должны. В таком городе, как этот, репутация важна.

– Тогда почему мы живем в таком городе?

– Потому что в мире больше негде жить.

Тея вздыхает:

– Корнелия, как ты могла просидеть со мной весь спектакль, глядя на декорации тропиков, лондонских улиц, парижского дворца, – и говорить, что в этом мире нет больше места, где женщина могла бы снять шляпу и устроить дом?