Шура. Париж 1924 – 1926

Когда Ленин узнал о том, что крестьяне не могут поставлять продукты питания в должном объеме, он был очень недоволен. В конце концов жителей некоторых регионов, которые испытывали особенные трудности, настигла еще более суровая продразверстка, в рамках которой изымались даже посевные семена. Это означало одно – неминуемую гибель. Так и случилось. Голод в Поволжье 1921–1922 годов унес жизни более шести миллионов человек.

Когда о голоде узнала мировая общественность, западные страны тотчас выслали гуманитарную помощь и помогли немного сгладить масштабы катастрофы. Однако они узнали об этом слишком поздно, так как большевики запретили распространять информацию о голоде, пытаясь таким образом скрыть несостоятельность своей аграрной политики.

Миллионы несчастных людей бежали к ближайшему вокзалу в надежде добраться туда, где могли бы найти еду. Но беженцы не могли покинуть регионы – железнодорожные пути были заблокированы, ведь Москва до июля 1921 года отрицала существование катастрофы. Измученные голодом люди толпились на вокзалах в ожидании поездов, но поезда не приходили, и их настигала мучительная смерть.

Те, кто бывал в то время в районах бедствия, видели лишь обессиленных людей, лежавших дома и на дорогах, не в состоянии пошевелиться.

Ленина, казалось бы, не тревожили лишения, которые народ испытывал как следствие принятых им решений. Оглядываясь назад, становится очевидно, что его суровый непреклонный характер с годами не менялся, менялась лишь степень его власти, год за годом становившаяся все сильнее и обширнее.

До 1893 года молодой Владимир Ильич Ульянов-Ленин проживал в Самаре, центре одной из наиболее пострадавших от голода провинций. Как впоследствии вспоминал один из его знакомых, Ленин не стеснялся признавать, что, по его мнению, в голоде есть немало положительных сторон. Будущий вождь верил в то, что пролетариат может искоренить буржуазный строй. И если отсталая крестьянская экономика рухнет, то голод приблизит их к цели, к социализму, ведь он уничтожит не только прежние устои, но и веру в Бога…

Спустя тридцать лет повзрослевший Ленин поставит рядом с голодом еще одного врага – религию и православную церковь. Он считал, что голод нарушит преданность масс религии, сделает их невосприимчивыми, что поможет искоренить религиозные учреждения.

Кроме того, Ленин почитал Дарвина так же, как почитал Маркса и Энгельса. По его мнению, голод был необходим человеку для того, чтобы тот мог эволюционировать и развиваться, а чтобы утолить его, нужно пережить дикую, животную борьбу.

Ленин также крайне интересовался экспериментами академика Павлова и его лабораторными исследованиями. Вполне вероятно, что он рассматривал возможность научить людей условно-рефлекторным методам, что впоследствии поможет в распространении идеологии. Страдания, голод, смерть, пытки – все это казалось ему обычными переживаниями, которые животная натура человека должна пережить, чтобы завершить свое развитие.

Кто знает, к чему бы привело правление Ленина, затянись оно еще на несколько лет. Однако с 1922 года он начал постепенно сворачивать свою деятельность и уже с 1923 года почти не сходил с инвалидного кресла и страдал от сильных головных болей. В марте 1923 года его здоровье ухудшилось еще сильнее, и он потерял способность четко говорить. Свидетели сообщают, что в последние месяцы жизни Ленин выглядел ужасно и казался наполовину сумасшедшим.

Когда 21 января 1924 года Ленин наконец скончался от кровоизлияния в мозг, большевики приняли решение мумифицировать его тело. Тело впоследствии поместили в мемориальную могилу, по сей день находящуюся на Красной площади в Москве. Многие из тех, кто выстраивался в очередь в Мавзолей, пришли туда из любопытства – они хотели посмотреть на то, что осталось от человека, обрушившего на их головы голод, смерть и революцию. Они могли верить в режим, а могли и порицать его, но, когда они заходили в помещение, на лице каждого из них был нескрываемый страх.

* * *

Екатерина Николаевна уже взяла в руки сумку и пальто и только собиралась выйти из комнаты, как услышала слабый звук, доносившийся из постели.

– Ма-а-а-а-а-ма, п-а-а-а-а-па! – бредила, рыдая во сне, маленькая девочка.

Женщина тут же бросила вещи на пол и побежала к внучке.

– Тихо, Катюша, тихо! – Она села рядом и погладила девочку по голове. – Бабушка рядом, я здесь.

Катя открыла глаза, но не успокоилась. Ей все еще было грустно и страшно. Екатерина Николаевна наклонилась к ней и приобняла внучку, заботливо поглаживая ее по спине.

– Скоро, моя дорогая, скоро мы увидимся с мамой и папой… Скоро мы снова станем большой счастливой семьей… – прошептала она ей на ухо.

Екатерина Николаевна украдкой обвела взглядом стены, потолок, двери. Казалось, будто она искала кого-то, кто наблюдал за ними, подслушивал. Катя успокоилась и снова погрузилась в глубокий сон. Екатерина Николаевна знала, что ее внучка еще не раз увидит кошмары и проснется в слезах посреди ночи, – она не могла исцелить тоску девочки по матери и отцу, так же как не могла исцелить собственную тоску по детям. С грустью она погладила Катю по волосам и подоткнула ее одеяло. Она хотела встать и выйти из комнаты, но что-то словно удерживало ее. Женщина продолжала смотреть на внучку – на невинном лице восьмилетней девочки отчетливо проступали следы боли, ведомой разве что взрослому человеку. Екатерина Николаевна подумала о своих детях в том же возрасте… Они теперь далеко от нее, все до единого… Паня, Коля, Вова, Тина, Шура… Только Нина осталась рядом. А ведь они все родились в безопасном мире и любящей семье, и у каждого из них было счастливое детство. Раньше всего этой идиллии лишилась младшая, Шурочка. Когда ужас и жестокость достигли порога их дома, все дети от первого брака уже повзрослели, а когда им пришлось покинуть родные места, Пане исполнилось тридцать четыре, Коле – двадцать девять, а Вове – двадцать пять. Шура сбежала от коммунистической угрозы в семнадцать, Тина – ближе к двадцати. Но для матери, сколько бы лет им ни было, они все еще оставались детьми. Даже когда сыновья и дочери выросли, для нее они оставались маленькими, держались за руки, сидели у нее на коленях и пели песни. Да, возможно, любая мать относится к своим детям точно так же, однако для Екатерины Николаевны дети, независимо от возраста и внешнего вида, всегда застыли там, в далеком счастливом времени, когда никто из них не знал ни горести, ни бед. Если мечты о скорой встрече так и останутся мечтами, то каждый из них останется в ее памяти в том облике, в каком они расстались. А если однажды у нее появится шанс встретиться с ними, то она не знала, к кому из детей отправилась бы сначала. Екатерина Николаевна понимала, что из коммунистической России, отгородившейся от остального мира, уже невозможно выбраться, но она цеплялась за мечты, чтобы жить, чтобы терпеть все невзгоды и поддерживать Нину и Катю. Увы, но даже мечтами она не могла насладиться в полной мере. Сумей она выехать за границу, к кому из детей поехала бы в первую очередь? Паня жил в Германии, с семьей жены. Когда его брату Николаю и его супруге пришлось бежать из Кисловодска в очень непростых, опасных условиях, то их единственного ребенка, которому тогда было еще три года, Катю, оставили бабушке. Трехлетняя девочка осталась с бабушкой, вдовой пятидесяти лет, так как родители полагали, что вдали от большевистских погромов она будет в безопасности. Конечно, расставание далось им нелегко. Разве оно может быть легким? Прощаясь с детьми, Екатерина Николаевна оставляла с каждым из них частичку своего сердца и своей души – будто чувствовала, что никогда больше не увидится с ними. И пока она вновь не обнимет сыновей и дочерей, душа и сердце не обретут покоя. Она даже думать не хотела о том, что за последние годы новый новая жизнь забрала у нее и тех близких, что остались с ней. Что бы они ни пережили, это их правда, их реальность, и у них нет сил что-либо изменить. Женщина понимала: у них нет выбора, и нужно сдаться, подчиниться, продолжить жить так, как велит система. Если бы она была одна, то, возможно, попыталась бы найти своих детей. Скорее всего, ее убьют по дороге или сошлют в ссылку, но тогда она хотя бы умрет с осознанием того, что попыталась найти тех, кого когда-то потеряла.

Провожая Тиночку на поезд до Екатеринодара, она сказала дочери, что, несмотря на все мольбы, не хочет покидать родной дом, в котором прожила с мужем столько счастливых лет, родила и воспитала ее и Шурочку, и надеется встретить смерть именно там. Но теперь… много лет прошло, и по мере того как усиливалась ее тоска по детям, Екатерина Николаевна понимала – ее безмерно терзают и мучают воспоминания. Она помнила их лица, их смех, их объятия и осознавала – вот он, истинный смысл ее жизни. Да, быть со своими детьми куда важнее, нежели защищать дом, в котором они росли. Тот дом она защитить не смогла. Ни дом, ни то, что в нем находилось. Теперь она была очень далеко от дома, который хранил в себе столько воспоминаний и который в пух и прах разорили большевики. Ее изгнали из ее дома, из ее воспоминаний. Все, что она успела взять с собой, – несколько фотографий и пару памятных вещиц, спрятанных в маленькой сумочке. С ней только старшая дочь Нина да внучка Катя. Больше из прошлого у нее не осталось ничего. Слава богу, когда уезжали Тина и Шура, они увезли с собой несколько семейных альбомов и пару безделушек. Теперь самой большой ценностью для нее были дочь и внучка – единственное, что осталось у нее после долгих изматывающих лет вдали от дома. И только ради них она была готова бороться за жизнь.

Хотя Нине уже исполнилось тридцать два, она плохо справлялась с жизненными трудностями. Старшая дочь Екатерины Николаевны была хорошенькой, как ангелочек, очень спокойной, чувствительной и наивной. Тонкая душевная натура не позволяла ей устроиться на черную работу, однако она помогала матери по дому и присматривала за маленькой Катюшей.

Катя росла единственным ребенком в аристократической семье, и ее воспитывали в ненависти к коммунизму, называя его врагом царской России. Екатерина Николаевна переживала за внучку гораздо сильнее, чем за дочь. Вообще, ее поражало то, что система оставила их в покое. Маленьких детей «врагов режима», буржуазии и аристократов, часто отдавали в приюты, ведь их родителей либо убивали, либо арестовывали. Возможно, будь дома кто-то из мужчин, когда к ним явились большевики, Катю постигла бы та же участь. Однако вдовство Екатерины Николаевны, жившей с дочерью и внучкой, являлось самым большим ее преимуществом. Именно благодаря этому они все еще оставались в живых. Однако благородная фамилия и пребывание почти всех детей за границей делали ее мишенью для пристального наблюдения властей. Женщина не знала, что случилось с ее детьми. Разумеется, у нее на примете были люди, которым можно было написать и спросить, но она понимала, насколько это опасно. Каждый шаг, который она могла предпринять для того, чтобы найти детей, и любая попытка выйти с ними на связь ставили под угрозу их всех. Не проходило и дня, чтобы кого-нибудь из знакомых или даже случайных прохожих не забирали из дома, с работы, с улицы. Большинство из них исчезало бесследно. Коммунизм неустанно наказывал женщин, мужчин, молодых и стариков за любое неосторожно брошенное слово. Екатерина Николаевна, как и все остальные, жила в постоянном страхе. Именно поэтому она не пыталась исправить то, чему учили Катю в школе, не пыталась рассказать ей правду, а лишь молчала, едва сдерживая слезы. Но сейчас они хотя бы жили в Петербурге (им до сих пор сложно давалось новое имя города – Петроград), в полутора комнатах большой квартиры. Половина их жизни проходила в очередях: они больше не могли питаться и одеваться так, как привыкли. Пытки, изгнание, тюрьма и смерть пугали их, и в этом страхе они считали каждый день подарком от коммунизма. Екатерина Николаевна ненавидела это чувство, но ей приходилось жить с ним.

Убедившись в том, что внучка заснула крепким сном, она медленно встала с кровати, взяла свои вещи и вышла к Нине.

– Пригляди за Катей, мне пора. – Она поцеловала дочь в щеку. – Кажется, у нее будет тяжелый день. Она снова видела во сне родителей.

Нина ласково взяла мать за руку и улыбнулась ей.

– Не волнуйся, мамочка, я уже иду к ней.

– До свидания, дорогая. Я опаздываю. Не будем утруждать Дарью Ивановну.

– Дарья Ивановна… – съязвила Нина. – В стране больше нет императора, а она все еще считает себя принцессой.

Мать наскоро поцеловала руку Нины и жестом повелела ей замолчать. Впрочем, слова дочери и вправду показались ей смешными.

Когда Нина вошла в комнату, где спала ее племянница, Екатерина Николаевна направилась к выходу. Проходя мимо одной из комнат, она, едва сдерживая отвращение, поздоровалась с толстой угрюмой женщиной, стоявшей у двери. Она старалась избегать встреч не только с ней. В красивых домах Санкт-Петербурга теперь обитали такие же наглые и грубые люди, как эта женщина. Хозяйка дома, Дарья Ивановна, после долгих убеждений и немалых вложений смогла оставить себе спальню и кабинет как личное жилое помещение, а остальные комнаты, как и все остальные домовладельцы, была вынуждена отдать в пользование новоявленным «товарищам».

Дарья Ивановна, происходившая из очень богатой аристократической семьи, на самом деле была старой подругой Екатерины Николаевны. Когда после революции она поняла, что ей придется разделить свой дом неизвестно с кем, то подумала, не удовлетворит ли коммунистов кандидатура вдовы Верженской, чью усадьбу и земли те конфисковали. По крайней мере, возможность жить под одной крышей с такой же аристократкой, как она, прельщала ее больше, нежели перспектива наблюдать за тем, как стадо грубых рабочих разрушает ее дом. Но план не совсем удался. Так как новая система посчитала целесообразным разместить целую семью в полутора комнатах, остальные помещения были распределены по усмотрению большевиков, и Дарье Ивановне пришлось смириться с новыми обитателями. Поначалу ей казалось, что рабочих вселили лишь на время, но она ошибалась. Постояльцы несли ответственность за нанесенный ее имуществу ущерб, однако она закрывала глаза на то, как жильцы портили вещи, которые она коллекционировала годами, лишь бы те не донесли о ее жалобах партии. Дарья Ивановна знала, как ее, «грязное отродье аристократии», презирают рабочие, и находила утешение в компании единственного человека, разделявшего ее чувства. Эти человеком была ее давняя подруга.

Всегда заботливая и терпеливая, Екатерина Николаевна испытывала огромное неудобство оттого, что ей приходится ютиться в доме своей подруги, которая столько раз гостила у нее в Кисловодске и ела за ее столом. Стесненное положение ее семьи расстраивало женщину, задевало ее гордость. Но доброе сердце не позволяло ей сердиться на хозяйку квартиры.

Когда она вышла из квартиры и начала спускаться по лестнице, то уже не думала об избалованной и капризной Дарье Ивановне. Теперь ее беспокоило, успеет ли она отстоять очередь за керосином и сколько ей придется мерзнуть под снегом? А потом, когда Екатерина Николаевна доберется до пункта назначения, у нее будет достаточно времени для того, чтобы подумать о своих печалях и о своих детях, по которым она так тосковала. Несмотря на болевшие от ревматизма ноги, она гордо подняла голову и ускорила шаг.

Глава шестая. Курт Сеит

В те же дни, Стамбул

Сеит вновь метался меж двух огней. Он приехал в Турцию семь лет назад, но все еще оставался гражданином России. Если он выбирал Стамбул, то должен был получить турецкое гражданство, но тогда закроется их путь в Америку через общество помощи русским эмигрантам «Легинатс». Ограничив траты, он скопил сто двадцать лир, необходимые для вступительного взноса. Собирая деньги, необходимые для выполнения этого плана, он очень старался, чтобы его семья – дочь и жена Мурка – ни в чем не нуждались и продолжали жить в привычном комфорте.

Именно благодаря «Легинатсу» Сеит вновь обрел душевное равновесие после того, как разозлился на своего партнера Йорго и ушел из их ресторана в Джаддебостане. Именно тогда он арендовал место на улице Арабаджи и открыл там новое заведение. Старые клиенты с удовольствием перешли туда, и этот бизнес приносил хорошие деньги.

Сегодня утром, когда Сеит внес деньги в фонд общества «Легинатс» и внес свою семью в список переселенцев, у него вдруг возникло ощущение, будто он восстановил утраченную свободу. Годами он переживал то взлеты, то падения, и необходимость начинать все заново давила на него, ограничивая свободу. Но теперь у них, по крайней мере, появилось место в очереди надежды. Никто не знал, когда подойдет их очередь эмигрировать, – иногда процесс длится месяцами. Сеит планировал продолжить управлять рестораном, пока новая страна не будет готова принять их. Впрочем, недавно он нашел человека, которому передаст дела перед отъездом, а на вырученные от продажи деньги они какое-то время будут жить в Америке. Интересно, какую работу он сможет там найти? Возможно, ему снова придется заниматься стиркой. Товарищи-белогвардейцы, уехавшие раньше, писали ему, что устроились таксистами и служащими в гостиницах, а те, кому повезло больше, попали техническими работниками в оперу или театр. Кто-то работал в частных клубах, преподавая фехтование или теннис. Никто из них не зарабатывал на хлеб, работая по профессии, – как и по приезде в Стамбул. Но это было неважно. Здесь, в Турции, Сеит преуспел, остался на плаву и наладил комфортную жизнь. Комфорт для него заключался не только в материальном достатке, но и в духовном, ведь в Стамбуле он близок к своей культуре. Если он добился успеха здесь, то добьется его и в Америке: может быть, даже преуспеет еще лучше. Возможно, он снова откроет небольшой ресторан и начнет угощать американцев русской и крымско-татарской кухней. Если все пойдет хорошо, то ресторан дорастет до ночного клуба.

Теперь главным стало подготовить Мурку к большим переменам.

В отличие от Шуры Мурка придерживалась привычного уклада жизни даже в самых тяжелых обстоятельствах. Любые тяготы она переносила кротко, с терпением, присущим далеко не каждой женщине. Окруженная знакомыми вещами, местами и людьми, она чувствовала себя в безопасности, а перемены ее пугали и заставляли нервничать. Сеит хорошо знал свою жену и понимал, что его заявление в «Легинатс» – игра в рулетку, однако он не простил бы себе, если бы не попытался. Может, он зря волнуется. Может, Мурка встретит его известие с радостным волнением.

Сеит знал, что больше всего Мурка завидует храброму умению Шуры стать частью жизни своего мужчины и отправиться с ним в дорогу.

Уверенность Шуры в себе и упорство Сеита внушали Мурке, что она никогда не сможет заменить собой эту отважную женщину. Возможно, эмиграция в Америку даст ей возможность проявить собственную храбрость, к чему она всегда стремилась, но пока тщетно. Шура оставила свою Родину, свою семью и свое прошлое для того, чтобы быть с Сеитом, она сумела скрыться от пуль большевиков и, осев в оккупированной Турции, не зная ни языка, ни культуры, отказаться от жизни аристократки, хватаясь за любую работу. И она никогда не жаловалась на свою долю. Кто знает, быть может, Мурка, помня обо всем этом, все же рискнет отправиться в Америку.

Эти мысли обнадежили Сеита. На мгновение он представил себе, как крепко обнимет его жена, когда узнает радостную весть. Его сердце взволнованно забилось, и он поспешил домой. Он должен как можно скорее передать весть жене.

* * *

Мюрвет давно не видела мужа дома так рано. Обычно Сеит приходил среди ночи, под утро, или спал в ресторане и возвращался на следующий день. Распахнув дверь, молодая женщина с облегчением увидела счастливое лицо Сеита – значит, за ранним возвращением скрываются хорошие новости.

Сеит, войдя в помещение, как обычно, поцеловал жену и обнял маленькую Леманушку. Несмотря на то что девочка еще не научилась говорить, отец играл и разговаривал с ней. Пока Мурка укладывала дочь спать, Сеит принял ванну. Когда он переоделся в уютную домашнюю одежду, его жена уже уложила Леман и накрыла на стол. Сеит смотрел на ожидавшую его рюмочку ракы́ и дожидался ужина, чтобы сделать сюрприз. Было заметно, что он сгорает от нетерпения. Мюрвет с улыбкой посмотрела на своего мужа.

– Твое здоровье, Мурка! – сказал Сеит под радостный перезвон рюмок.

– Приятного аппетита, Сеит! – отозвалась жена.

Сеит отпил ракы и отставил рюмку. Мужчина протянул руку через стол и нежно накрыл своей ладонью ладонь жены.

– Моя дорогая Мурка, угадай, что за новости я принес, – сказал он, с любопытством заглядывая ей в глаза и лукаво улыбаясь.

– Откуда мне знать, Сеит? Надеюсь, что хорошие. – Мюрвет покачала головой.

– Ты во всем ищешь либо хорошее, либо плохое, так ведь, моя овечка? Ну же, попробуй угадать! Что за сюрприз я подготовил?

Мурка понятия не имела, что так взволновало ее мужа, – его внутренний мир до сих пор оставался для нее загадкой.

– Я не знаю. Скажи сам.

– Ну, тогда внимание – только не падай в обморок! Я внес нас в списки «Легинатса».

Мюрвет вопросительно посмотрела на него.

– Я ведь уже говорил об этом, – продолжил Сеит. – Они помогают переехать в Америку. Это законно. Все, что от нас требуется, – помолиться о том, чтобы ответ пришел как можно скорее.

Мурка почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Ей казалось, будто кровь мгновенно отхлынула от лица и ушла куда-то в пятки. Ладони стали холодными как лед, а на глаза навернулись слезы.

– В Америку? – пробормотала она. – Нам?

Когда Сеит приближался к дому, он понимал, что внушил себе ложные надежды, – его первые опасения были вполне реальны. Однако он не хотел сдаваться так просто. Он подумал, что жена, должно быть, решила, что им придется расстаться, и расстроилась из-за этого.

– Конечно, – попытался он ее успокоить. – Мы поедем все вместе. Ты, я, Леманушка. Я внес деньги за нас троих. Никто нас не разлучит. Никто. Мы одна семья.

Мюрвет залилась слезами. Сеит поднялся с места и обнял жену за плечи.

– Что случилось, Мурка? Почему ты плачешь? Я не понимаю. Это от волнения или ты испугалась, что я тебя брошу?

– Я не хочу уезжать в Америку, – сквозь слезы ответила она. – Никогда не хотела. Неужели ты не устал от переездов, Сеит? Мы оба дети эмигрантов. Пусть хотя бы у нашей дочери будет Родина, будет место, которому она сможет принадлежать.

Сеит понял, что ситуация оказалась тяжелее, чем он предполагал, и подтянул стул к жене. Он обхватил ее лицо ладонями и заставил посмотреть на себя.

– Мурка, послушай меня. Пожалуйста, перестань плакать! Успокойся и выслушай меня. Послушай, здесь я не могу выстроить свою жизнь так, как мне хочется. Все слишком отличается от места, в котором я вырос. Я все еще чувствую себя чужаком. Знала бы ты, как долго я мечтал об этом, мечтал уехать в Америку или…

Сеит хотел было сказать «во Францию», но вовремя умолк – жена могла догадаться о связи этой страны с Шурой.

– Я верю, что в Америке нас ждет лучшая жизнь, – продолжил он. – В этой стране созданы все условия для тех, кто любит трудиться. Турция только-только оправилась от огромного потрясения. Здесь тяжело жить и мало возможностей. Никто из моих друзей, переехавших в Америку, не пожалел об этом. Моя ответственность за тебя и нашу дочь и желание обеспечить вас безопасностью и комфортом без перерыва твердят мне о том, что я сделал правильный выбор. Нам суждено отправиться в это путешествие вместе – с тобой и нашей дочерью.

Несмотря на то что муж не сказал этого напрямую, Мюрвет подозревала, что Сеит затеял это путешествие еще с Шурой.

– Ты ведь веришь в судьбу, – продолжал он. – Смотри, это наша с тобой судьба. Нам суждено вместе ехать в Америку.

Сеит подумал, что Мюрвет, должно быть, вновь думает о Шуре. Он понял, что ему необходимо отвлечь женщину, чтобы помочь ей сосредоточится на разговоре.

– Иначе я найду способ отправиться туда одному.

Трюк сработал. Мюрвет поморгала. Казалось, она больше не думала о Шуре.

– Я хочу, чтобы ты меня поддержала, Мурка, – сказал Сеит. – Мы вместе, разве это не главное? Нас уже никто не разлучит. Тебя, меня и нашу дочь.

Ах, как хотелось Мурке обнять мужа и воскликнуть: «Сеит, я так счастлива! Как здорово ты придумал! Я поеду с тобой на край света». Впрочем, она бы не солгала, если бы решилась произнести эти слова. Ее муж и правда планировал поехать на другой конец света, и для нее это было потрясающей возможностью доказать ему свою любовь, доверие и храбрость. Как и Шура, она могла последовать за любимым мужчиной и начать совершенно новую жизнь в другой стране, среди других людей. Они могли бы жить в Америке – месте, о котором она с любопытством читала и которое видела в фильмах. Но тут она вспомнила о своей семье – матери и братьях, о которых заботилась с самого детства.

– Я не могу оставить свою семью… – снова заплакала она. – Не могу оставить мать и братьев…