Дыхание. Книга вторая

По коридору, оторвавшись от проводимой переписи населения, идёт придворный математик. Впереди него – дама, она попросила уединиться, в письменной форме. Болит голова. Он откликнулся, глянув на часы. Шагая, он пытается подобрать тему для разговора, это не получается. Они проходят мимо Анастасии, шепчущейся с блистательно одетым незнакомцем. Поворачивают раз, два, начинают подниматься по ступенькам. Мимо проносится смеющаяся парочка; адъютант, молча кивнув, спускается вниз. В одном из коридоров виднеется силуэт Амадея, если это не ошибка. Он исчезает за закрывшейся беззвучно дверью. Идут дальше.

Долго идти? Да. Свободных комнат мало. Конечно, столько людей… А Вы? Я придворный математик. А. А я обычная. Немудрено у Вас заблудиться. Свеч мало горит.

* * *

Ночь. Слышны шаги. Усталый царедворец медленно бредёт по Замку. Возле некоторых дверей он останавливается, в некоторые комнаты заходит. В комнатах спят, или притворяются. Изредка раздаётся храп, ругань. В коридорах прячутся люди, мужчины и женщины. Кто-то стоя занимается любовью, кто-то спит в обнимку на полу. Изредка он обходит лужицы вина, некоторых тошнит, они открывают окна вопреки запрету. Пьяные солдаты с трудом отдают ему честь, раскланиваются и белые голубки. В комнатах разбросана одежда, в постелях лежат по трое и по четверо, Замок не оставляет людей в одиночестве. В одной из комнат подростки играют с проститутками в бутылочку, по-соседству читают Пастернака. Несколько дверей заперты, кто-то предусмотрительно запасся ключами, оттуда раздаются шумы и выдохи. Это справедливо, думающие предусмотрели возможное. По Замку ещё можно ходить, запрет только вступил в силу, но кроме молодой куртизанки ему никто не встречается. Она ищет комнату 284, та довольно далеко. Он может проводить её, сейчас небезопасно. Она отказывается, уходит. Царедворец подбирает с пола надутый воздушный шарик, привязывает к пальцу руки. Оставляет этот палец на окне, бредёт дальше. Он обречён бродить всю ночь, царедворцам запрещено спать. Он будет следить за соблюдением порядка, в темноте люди сильно меняются, и это известно Замку. Ослабляются искусственные границы, подкрепляемые светом. В открытую дверь может войти человек, и исполнить любой свой умысел. Это его право, это Ночь. Многие комнаты пусты, особенно те из них, что лишены окон. В одной из них царедворец останавливается, присаживается на постель, зажигает свечу. На полу валяются открытки, на них – влюблённые. В сундуке, доверху набитом этими открытками, зияет дыра. Ночью открытки смотрятся иначе, почти лишённые эмоций. И Романтика, и Проза любви видятся далёкими, почти незнакомыми. Эти чувства кажутся позабытыми. Их трудно вспомнить, всё выглядит тёмным, неуловимым. Это одна из комнат при мастерской по проявлению фотоснимков. Это бессмысленное знание зачем-то мешает перебирать снимки на постели, раскладывая их как карточную колоду. Ими иногда играют, царедворцы. Вот Аллиета, запрокинувшая голову, там Ромео, пытающийся попасть ключом в замок. Брызнувшее шампанское, люди ловящие пробку. На одном из снимков и сам он, в костюме Дюймовочки. Узнать сложно, человек выглядит чужим. Разложив пасьянс, царедворец поднимается, ему пора идти. На прощание он окидывает мельком кровать. Император, завязывающий Анастасии глаза. Соколы. Дамасский кинжал на оголённой груди. Свеча. Маленькая девочка, запускающая в небо пузыри. Мим, пролетающий над замковыми башнями.

Энциклопедия

…Девятый том Энциклопедии посвящён древним обрядам и религиозным течениям. Написанный знатоками древних культур и традиций, он наполнен эстетическим по своему смыслу посылом. На его фронтисписе изображён мраморный рельеф, Три нимфы с кувшинами. Похожие как сёстры, облегаемые дивной по лёгкости пеленой, раскрывающей в складках всю природу их бытия, они сопереживают движению. Заключённые во мрамор и желающие вырваться из него, обречённые на кажущуюся неподвижность, переданные освещением фронтисписа, они ликуют, предвосхищая близящееся. Их символизм, композиция, открытое соблюдение своих исконных традиций приоткрывают завесу вечера. Рельеф Нимф отображает мечты авторов – преданные продолжатели Традиции, они мечтают об оживающем слове – слова, сходящие со страниц, оживают. Каждому из слов назначен свой Образ, Рельеф. Средиземные, изобилующие византийскими мозаиками, начиная со времён и заканчивая ими, слова выстраиваются в цепочки, бредущие по стопам друг друга. Каждая из цепочек шагает по лугу, окружённая цветущими лириями. Вдалеке, за перешейками гор, спрятана Гавань, а в ней – Древний Амарий, встающий из глубины. В тех горах проживают Ловцы – они ловят нимф и заключают их во мрамор, они ловят жемчуг и нанизывают его на цепочки. Эти цепочки они прячут в кувшины нимф, и если нимфа проронит кувшин, он разобьётся. Из осколков они выберут один, и спрячут у себя на груди. Тенелюбивые и мнемонические, цветут гортензии на красных полях. Собирая маки, они машут нам изо всех сил. За окном виднеется Царство, над Озером парят испарения. В ясных водах их необычные обитательницы лепят из пластилина подруг. Обожжённые и обжегшиеся, они греются летними полднями и полуднями. В палящих лучах Солнца много белого света, его можно забрать с собой. Белые огни летают над Озером, их видят паломники. Однажды они расскажут об этом. Расскажут женщины. Они станут мечтать, превратятся в застывших нимф и останутся в складках бытия, осыпанных кувшинами маков. И старые обряды уже не покажутся бессмысленными.

Листая страницы, Император волнуется. Картины дней его юности оживают перед ним. Он читает про грифов, про кашалотов, вспоминаются созвездия незнакомого неба, ночь, идущие люди… Среди страниц сохранился засохший коричневый цветок, он осторожно откладывает его. Без него найти было бы трудно. Всего несколько страниц о них, и ни одной иллюстрации. Имя автора неизвестно, список с утраченной безымянной рукописи. Первые слова, упоминания, переводы… Обряды…

…Обряды нереид неразрывно связаны с водой: в знак приветствия они умывают друг друга, в знак близости – вместе пьют воду, вблизи воды совершается и венчальный обряд. Образы Моря украшают их церкви, ими наполнены и лирические мотивы молитв. Радость омовения, очищения излюблена ими, она предшествует Взаимной Исповеди. Величайшее чудо Рождения изображают их фрески, другие отданы Кормлению, третьи – Зачатию. Язык их сливается из языка каждого, символ Поцелуя олицетворяет это. Многое посвящено у них Танцу, древнее поэтическое искусство Танца любимо ими. Посвящая друг другу мысли и книги, они отдают себя Одиночеству, нарушаемому Взаимностью. Дети их свободны, детские голоса слышатся отовсюду, многие нереиды посвящают себя детям. Многие посвящают себя Морю, его волнение слышится в них. Хлеб – пища их, пшеничные поля и Солнце сопутствуют им. Реки их холодны и чисты, как и ясные глаза, голоса их многочисленны. Велелепые, родом из Моря, они помнят его и чтят, от него исходит и глубина их. Иконостасы их изобилуют образами Рая. Первые упоминания о нереидах восходят к…

Император вспоминает церковь нереид, в одной из далёких провинций. Он побывал там однажды, много-много лет назад. Их сложность и простота, иное восприятие жизни и людей подействовали на него, ещё юношу, и он увлёкся языками. С тех пор он не раз порывался вернуться туда, но времени не находилось. Нужно послать к ним человека, что он скажет о них, к чему придёт… У него будет время, он познакомится с людьми, узнает их лучше. Может быть, там найдётся и наследник… Культы, традиции – у них есть имена, о них думали, создавали… Молитва при свечах, кто придумал её? Свечи, зажигаемые днём, крошечное тепло. Свечи, зажигаемые среди ночи… Свечи и женщины… Нереиды любят свечи, изображения ночи и дня. Ночной прилив заполнен свечами… Образ людей, идущих в Море… Образ Взаимности… Издревле они дорожат красотой, её проявлениями. Свечи, плывущие по волнам… Их традиции зародились среди их легенд, они воплощают их перед взором. Сказаниями и поэмами заполнен их мир, и они сами подобны им. Молитва сливается у них с Неудержимым… Молитвой открываются они друг другу, в тишине…

Маленький принц

…Нет нужды торопиться, господа… У нас впереди долгий день, изрешечённый парами тиков и порами пор. Давным-давно, ещё будучи ребёнком, я повстречал одного старого проповедника, поверенного Императора. Он шатался по улицам, лишённый каких бы то ни было намерений, и за тот час с небольшим, пока я шёл за ним по пятам, он четырежды останавливался и по нескольку минут смотрел вверх, на бегущие облака. Один раз он споткнулся и чуть было не упал, но удержался, резко выбросив руку в сторону. Потом я отстал от него, заглядевшись на красочную витрину сувенирной лавки, и пока я осматривал её содержимое, он исчез. Спустя несколько дней я повстречал его снова – он чертил на белой стене изогнутую линию, напоминающую змею. Я критически оглядел её – видимо, его уязвило моё отношение, и он вежливо указал на это мне. “В кодексе Розмарина, – сказал он, – упомянуто восемь первых правил, касающихся взаимного первознакомства. В шестом правиле, мой молодой друг, упомянут символ Дренегара, он же – пятилистный сурьмяный клевер. Его первая линия, весьма поверхностная штучка, проходит, ориентируясь на волосы собеседника. И прямым светлым волосам определена…” – дальше я уже не слушал. Будучи в прошлом знаменитым оратором, он не преминул блеснуть передо мной своим владением речью, не придавая ни малейшего значения моему невнимательному интересу. Я почти сразу заметил, что он вступил в противоречие со вторым правилом, и, несколько отдалённо, пренебрёг одиннадцатым – но для большей ясности мне требовался весь свод, а не не слишком точные извлечения. Выслушивая этого человека, я пребывал в полной уверенности своего интеллектуального превосходства, и в мельчайших деталях мог бы проявить его, возникни в этом какая-либо надобность. Более того, зная, а точнее, догадываясь, что он состоит прямым и косвенным советником Императора, я возомнил о себе необыкновенное, уникальное первомнение, сочтя себя почти равным самому Дренегару. Увы, я заблуждался… Он попросту дурачил меня, за неимением каких-либо других занятий. У него было слишком много времени и слишком мало желающих провести его совместно – и он обрёл в моём лице наиболее подходящее. Возможно, его привлёк и мой возраст – мне было одиннадцать, третье магическое число Дренегара, после 6.5 и Ф. Архаизм…

В те годы я сильно увлекался игрой в напёрстки. Кости не задели меня, как и другие игры основанные на них, но напёрстки! Напёрстки были моей страстью. И вот, уже при третьей нашей встрече он догадался об этом и продемонстрировал своё умопомрачительное мастерство напёрсточника. У меня не возникло ни единого, ни малейшего подозрения – я был попросту загипнотизирован непрекращающимся движением его рук. Он мог играть в напёрстки часами, целыми днями напролёт, и каждый раз, каждый раз он обманывал меня. А когда он сообщил мне по секрету, что сам Дренегар славился этим искусством по всему нашему краю… Мне оставалось лишь развести руками. Я был на грани отчаяния, на границе своего терпения и самообладания, когда он предложил мне упростить игру, добавив второй шарик, – теперь-то я обязательно угадаю – самоуверенно посчитал я, и с азартом согласился. Что бы вы думали – мне снова не удавалось ни единого выигрыша, я каждый раз – каждый раз я выбирал единственный пустой напёрсток. Это становилось невыносимо, напёрстки преследовали меня, я часами тренировался по ночам в своей комнате, мечтая хотя бы раз правильно угадать напёрсток. Как же можно каждый раз ошибаться? – недоумевал я в своих тревожных монологах – то ли я не туда смотрю, то ли слишком медленно реагирую – я пребывал в замешательстве, похудел, потерял всякий интерес к своим сверстницам и девушкам постарше. Я и подумать не мог, что ждало меня дальше, у меня не укладывалось в голове, как можно бесконечно ошибаться в двух шариках, но последовавшие за этим события… Одним словом, при встрече он предложил упростить игру, добавив к двум имеющимся шарикам третий. Третий! Я подумал, что он насмехается, издевается надо мной – и что бы вы думали? Поверьте, мне казалось, что я схожу с ума, но каждый раз, раз за разом, я выбирал пустой напёрсток. В одном из двух других оказывалось либо два, либо все три шарика. Потом было и четыре, и пять… Я был побеждён. Это было моё первое, самое яркое фиаско – я осознал, что слишком поторопился, сочтя себя почти равным ему самому. Что уж тогда говорить о Дренегаре… Уверяли, что он уверенно обходился с одиннадцатью, и – правда, я в это не верю – с тридцатью восемью шариками. В те дни я много открыл для себя. Знали бы вы, что же он исполнял, играя в кости… Неудивительно, что сам Император подпал под его неиссякаемое обаяние. Поговаривали, что он был горячим картёжником, и проиграл в молодости свою вторую жену. Но это, скорее, слухи.

…Шло время. Тот человек давно исчез, многие утверждали, что он рассорился с Императором и винили его, поступали и опровержения, один человек на рынке описывал, как встретил его на дороге, идущим в направлении Озера, – слухи множились, и разобраться в них и выявить истину выглядело уже невозможным. Он выпал из поля моего зрения, я увлёкся одной молодой девушкой, старше меня на четыре с половиной года, у неё было две сестры, обе мои ровесницы, моя мать забеременела в четвёртый раз, столько всего происходило – всего и не перечислишь. Однажды я лично стал свидетелем изъявления Императора – он прошёл со своей свитой по соседней улице, и я залез на крышу и рассмотрел его – седой человек с тростью. У меня тогда промелькнуло – неужто этот значительный и влиятельный человек с тем же впечатлением восторга и непонимания следил за игрой старого напёрсточника? Никогда бы не подумал. В этот момент он заметил меня и подмигнул своим левым глазом – от удивления я замешкался и лишь через мгновение помахал ему в ответ, но он уже смотрел в другую сторону – мне мелькнул в окне веер… Я не собирался слезать с крыши, но сзади, взявшись из ниоткуда, появился лысый стражник, и мне пришлось отправиться восвояси.

Когда мне исполнилось тринадцать, приключилось одно необычное событие. Оформили окончательно новую редакцию нашего языка, и в результате этой реформы моё имя утратило своё первоначальное значение. Более того, новое произношение сильно видоизменило его… В общем, случилось так, что пользоваться им в разговоре стало немного неудобным, и я отказался от него – не хотелось слишком стеснять людей, окружавших меня, да и новым людям употреблять его стало сложновато – некоторые запинались до трёх раз, выговаривая в слишком медленном, осуждаемом темпе все его восемь четырёхбуквенных слогов. Я решил, что нужно быть проще, и подсократил его, оставив всего пять, – знал бы я, что ждало меня в будущем…

В тот год, в неделю весеннего равноденствия, случилась одна из самых судьбоносных встреч в моей жизни. Вечером я шёл по одной весьма виляющей улице, занятый вычислениями в уме одного очень перспективного числа, и как раз в тот момент, когда я делил его на 641, со мной лоб в лоб столкнулась девушка, рассыпав при этом стопку довольно толстых книжек. Пока мы подбирали её книжки, я всё-таки закончил деление, и приступил к осмотру выбранных ею многотомий. Она была явно тоже занята – все семь многотомий были посвящены Каме и Монокаме, кроме того имелось четыре монографии и одна папка с непонятными листами. Я взялся за эту папку, собираясь попутно изучать её, провожая девушку до дома – и совершенно неожиданно для себя ощутил тепло её воздушного соприкосновения, а вслед за ним и колебания её необыкновенно подвижных губ, прошептавших мне вкрадчивое: “Смотри по сторонам!” Я был настолько ошарашен этим словоизъявлением, что лишь через четверть мгновения сумел обхватить её талию, дабы ни в коем случае не позволить ей исчезнуть в неудобном для меня направлении, – и лишь после этого приступил к подробному осмотру её папки. Папка содержала символы нелинейного письма тематиков – чрезвычайно любопытная синтаксическая структура, созданная по “призматическому принципу” – первое слово предложения выступает в роли призмы, через которую рассматривается второе слово, в результате чего каждое явление легко может быть рассмотрено через призму любого другого явления. Я настолько увлёкся возможностями этого комбинационного языка, что не заметил, как мои пальцы проникли в излишне тёплое место под её шерстяной кофтой, и оказались остановленными её чрезвычайно маневренными пальцами, перешедшими в контратаку под поверхностью моего ментана. “Мне не очень нравится твоё показное спокойствие, – снова возникла её голосовая ачарта, – при виде перевёрнутой призмы я уже не могла спокойно усидеть в книжной, и как вкопанная копалась в ней всю дорогу. Взгляни, сколько зиждется на простом, всем известном смысловом переносе. Расскажи, насколько твоё имя вписывается в эту саламандру?” – в этот момент один из её пальцев прочертил впечатляющую по смыслу траекторию, анализ которой потребовал серьёзного напряжения моих умственных способностей.

– Видишь ли, в силу последней переписи я оказался… – следующая саламандра заставила меня отказаться от намерения уклончивости. – Разделённое на восемь слогов, оно превращается в палиндром путём перерасположения…

– Сегодня ты можешь называть меня Талией, – зачаровала она меня очередным мыслепроявлением. – Моё завтрашнее имя мы предугадаем после правильного сорокадвухсловия.

– Ты уже слышала о дружественном числе Мерсенна? – в качестве первого комплимента приступил я. – Речь идёт о числе…

Что можно добавить?.. Мой пролог не продлился и пары минут, и в ответ она отблагодарила меня столь благожелательной волосовицей, что я едва удержался в рамках радостного очепромедления. Талия… Её забвения календарного семидневия, циклическая полнолунность, интимнозаметная фабулическая поторопливость, губы со вкусом хурмы и имбирные настроенчивости привели меня к поклонению мандолиной и рассыпчатому песочному Вару. Кама и Монокама, подчёркнутые совершенством её любимого числа 496, обратились в определение, почти сравнимое с заветом Дренегара, а галлюциногенное увлечение лесными и прилуговыми грибами… – многого я не понимал, но непонимание её полноохваченной Талии выглядело полноцельнее совпадения наших любимых утренних первоцветов.

“Я заметила, что ты начал злоупотреблять моей грассоной, – говорила она в минуту приступа слабости доверительно-напитковой, – в мои сегодняшние посылы я ещё не разрешила тебе отменять вечернюю Пату. Вновь ты надумал меня обликовать – а слова, выражающего текущее, не просказал. Подходит ли для прояснения Чаявана? Взглянем через второй основной перевод. Читаем…” – я не слушал, не слушал её, но пальцы… Пальцы… Они вдыхали пыльцу в мои туманные грёзы, я не расставался с ними, ни ночами, ни при свете Луны, даже поблизости с матерью я чувствовал их тихучую ненатужность… Как же их описать без её изгибчатых лаконик? Поверите ли вы мне, но на её левой руке было – поверите ли вы мне? – на левой руке у неё было шесть пальцев. Шесть! Первое совершенное число! Боже, насколько оно прекрасно!

Не могу не упомянуть, что именно Талия в день моего 14-летия привела меня к одному из моих любимых методов исследования простых, совершенных и дружественных чисел, для чего используется следующее преобразование: натуральное число заменяется на сумму всех своих делителей, отличных от него самого. Эта операция снова применяется к полученному числу, и повторяется раз за разом, и либо приводит к циклу из нескольких дружественных чисел, либо же конечное число является совершенным или простым. Все числа получается разбить на ветвящиеся классы! Причём почти каждый заканчивается своим собственным простым числом! Чудесная идея – она выразила её фразой “Повторяй за мной!” – и пока я повторял, меня навестила эта благословенная мысль. Я решил начать с числа 1001 – очень элегантное на вид число. Подсчёты заняли у меня довольно много времени из-за моего упорного нежелания брать в руки карандаши – карандаши Талия забирала и не возвращала, и лучше было их не трогать – она принималась ими рисовать, причём всеми сразу, и если я не разрешал воспользоваться своими стенами и стёклами, то она принималась за свой воображаемый живот – после этого вечер можно было считать истраченным, мне оставалось лишь сидеть на полу и следить за вариациями её Камы. Последняя имела пятиминутные, трёхчасовые, двухдневные и месячные периоды, движение Луны по орбите вносило апериодические отклонения второго порядка малости – упрощённо говоря, она вела себя совершенно непредсказуемо и полностью предопределяла и моё поведение. Умопомрачительная по сложению Талия позволяла ей управлять мной, не приближаясь на расстояние вытянутой руки, – завязанные узлы дословия сковывали диапазон моих действий кратковременными варварскими набегами, беспрекословно останавливаемыми кинжальными движениями её пальцев. Вдоволь намечтавшись о легчайшем из прикосновений её подвижных нижних рёбер, я провожал её неумолимое утечение в книжную – и не мог освободиться от этого даже во время утреннего сна. Сам язык её полновыражения, испещрённый параллелями и долготами совершенно незнакомых мне градусных величин, вернее, всецело отрицающий их, обуял меня – нет, я ни словом не обмолвился об этом в наши обомлевшие двуединения, лежечитание её тянучих сутр воплотило столь ижимические переводы… Одним словом, я по уши влюбился, и избавиться от этой любви был уже не способен. Я часами валялся в утренней постели, воображая, что за многотомие она листает перед проходом в умывальную и каким маслом умащает свой текущий самомассаж, – у меня атрофировалось даже увлечение Ассолью, что не мешало мне всё чаще навещать её утрами – отвлечься от мыслей о Талии было настойчивейшем из моих пожеланий. Стоит упомянуть, что моя Ассоль отличалась поистине стоическим характером: она плавно выговаривала всё моё двенадцатой сложности имя, без тени жеманства разглаживала вышитые цветочки на юбке, загадывая от семи до одиннадцати загадок для построения магического квадрата, и, на прощание, позволяла взять на память любую деталь своей текущей одежды, но лишь если она будет беспоследственно отделена от остального шитья и вязания.

Я пошутил.

…Шло время, и идиллия моих визитов утрачивала свой первый блеск. Я стал замечать, что Книга Дренегара явно не описывала всего окружающего – оказывалось, что и в других книгах, будь то сутры или кантаны, и много какие книги ещё, давались не менее ценные и тонкие решения, вполне подходящие для многочисленных прикладных случаев и задач. Не могу не отметить редкой монографии Катавасия Истины, обнаруженной мной в библиотеке моей матери, – несмотря на устарелость языка и упрощённость в описании листопада, эта книга, приводившая помимо прочего несколько очень интересных математических знакопеременных рядов, возымела на меня громадное влияние. Её автор, бывший шулер и повеса, в деталях рассматривая свою биографию, приходит к выводам о взаимосвязи блуждания с периодичностью. Демонстрируя её на конкретных примерах, он с непревзойдённым мастерством описывает, как некоторый род блужданий с совершенно явным периодом приводил его к некоторого рода периодическим действиям, и – невероятно, но факт! – некоторого рода периодические действия приводили его к весьма длительным блужданиям. Привыкший к простым математическим моделям, я не мог не признать всю полносилу его правоты – увы, но сколько я ни пытался, я не смог воплотить это в изящном способе исследования простых и совершенных чисел. Но что ждало меня в будущем… Честно признаюсь, мне и в голову не приходило, что автор Катавасии Истины – монах-амицианец, выразивший в ней весь спектр своих фантазийных умовоззрений. Как об этом можно было догадаться? Если бы не Ассоль, и подмеченная ею особенность названия, мне бы и в голову это не пришло. Но я никогда не соглашусь с этой избитой амицианской фабулой “Не мыслью единой…”. Что бы вы мне об этом ни говорили.

Не могу не упомянуть нескольких слов и о моей матери. Будучи натурой свободолюбивой, она ещё в раннем детстве, увлечённая советами, данными в Книге Редких Замш, стала развивать в себе особенные, маловстречающиеся искусства. Прежде всего она увлеклась запоминанием запахов, внюхиваясь в руки и кожу встречных гуляющих, а наравне с ними и всего окружающего, живого и животворного. Так она научилась определять многочисленное из случившегося и происходившего по запахам, исходившим от человека, – и я неоднократно становился жертвой её необыкновенной усидчивости, не в силах противиться её желанию обнюхать меня. Отчасти благодаря этому она побудила меня к крайним степеням откровенности в описании моих фантазий, ибо её свободолюбие не желало ограничиваться одними моими снами. Наряду с этим она овладела не менее ценным искусством различать формы и предметы по звуку, отражённому от них и ощущаемому кожей, что позволило ей овладеть искусством ориентирования в темноте. Лишённый этих даров, я, наравне со многими другими, лишь тоскливо воображал их в многочисленных неудачных сочетаниях – в то время как она полноценно наслаждалась последними, издавая по ночам высокие отчётливые звуки. Во время наших прогулок она нередко нарушала созерцательную звёздную тишину подобным же образом – и, охваченный восторгом, я предчувствовал близость, кою она поведает мне в своей неописуемой манере ачарты. Её грациозные губы почти пылали горячечными имами, и, делясь со мной самыми яркими из них, она чрезвычайно возбуждала мою стеснённую фантазию попытками вообразить их невидимое движение и ощущение во всей полноте. Разговаривая вслух с собой, она не придавала значения, различаю ли я внутренний смысл её амшевого языка – со временем я обучился понимать вкладываемые ею значения, кроме тех случаев, когда они касались недоступных мне запахов и кожевому слуху. Позже – лишь много позже – я приучился понимать последнее как приступ неудержимой откровенности, желающей поведать мне свои внутренние стихии. Наделённая широчайшей полнотой природных чувств, прихотью природы она упустила их мужскую часть навсегда – я же был для неё надеждой восполнить последние отзвуками, издаваемыми поверхностью моей кожи, бывшей в её полновесной власти, особенно весной и ранним летом. В ответ она неумолимо соглашалась на ответное всепознавание, олицетворённое двумя сросшимися пальцами её левой ноги – признак сросшегося с любовью всематеринства.