Заигрывающие батареи

Из-за гребня внезапно огненно-дымный гриб, клубок огня в небо на дымной ножке – такое видал, когда в бензобак танку прилетает! В другом месте выкатился, понял: сидевшие, как мыши под веником, артиллеристы дождались момента, когда панцери бортами оказались, как на блюдечке. И врезали, как из засады. Один «Тигр» полыхал стогом сена, остальные тяжеловесно разворачивались к новому врагу лбами.

И бортами к тридцатьчетверкам на гребне!

– Внимание! Немцы поворачиваются! Огонь по тем, кто подставил борт! Повторяю: огонь – по бортам!

Малиновый трассер погас в темно-сером силуэте. Второй туда же, и мехвод рвет машину задним ходом, уводя из-под удара.

– Сто метров правее, Петя!

Тяжеленная стальная махина послушно катит, куда сказал.

Сердце колотится с пулеметной скоростью, руки не слушаются, когда глазами видишь – вот этот уже наводит бревно ствола на тебя, а целиться надо совсем не в него, в другого, который тебе ничем не угрожает, потому как пошел давить артиллеристов, и борт его открыт для огня. А глаза съезжают с серого борта на черную дырку ствола, ищущего тебя! Секунды на все про все и у тебя, и у того немца, что сейчас так же психует от того, что медленно башня и орудие поворачиваются. Не ждал отсюда, но вот сейчас… Еще чуть-чуть!

А хрена – ему в борт от пушкарей прилетело, посыпался экипаж из люков горохом, и дым из всех щелей попер. От сердца отлегло, и трассер уходит в борт подставленный. Но как это тяжело – работать вперекрест, доверяясь полностью соседу и спасая его так же! Когда на тебя – именно на тебя – медленно, но уверенно наползает черный зрак вражеского орудия, и ты еще пока живой, и теплый, и целый, а через десять секунд от тебя горящие ошметья останутся, трудно удержать себя разумом и работать не по тому, кто тебя сейчас будет калечить и убивать, а выцеливать совершенно конкретного, тебе сейчас не опасного…

Немцы сплюнули дымовые шашки, откатились. Десяток остался стоять на склоне, добавив ломаного железа к тем трем, что уже догорали. И пушкари, и танкисты еще постреляли немного, добивая тех, кто гореть не хотел, Бочковский прокатился вдоль позиции, не веря глазам – все ребята целы! Артиллеристы, правда, так дешево не отделались – одно орудие разбито, раненых тащат.

Опять налет, сыплют бомбами. Танк качается, словно картонный, удары по броне, и вроде все перемешали на высотке с землей. Но рация сообщает – целы. И опять немцы под прикрытием авиации полезли. Но выводы, сволочи, сделали – маневрируют среди битых и горящих, сами теперь прячутся в дыму, провоцируют, вроде как атакуя, но такие смельчаки, вырвавшиеся из стоячей кучи, сами полыхают.

Но уже не то пошло, уже размен начался. В лоб вдоль шоссе не вышло, так теперь обтекают высоту подковой, вверх не лезут, стараются подловить тех наших, что на гребень выскакивают – и, черт их дери, получается это у фрицев. Одна радость – нет у немцев возможности издалека лупить: все в пыли и дыму, вонь забила нос, на зубах скрип, глаза слезятся и болят. Рев стоит чудовищный, грохот выстрелов, моторы ревут, разрывы и удары по броне, авиаторы из люфтваффе как осатанелые стараются завалить бомбами перекуроченную высоту и как еще ухитряется человек в таких условиях воевать – уму не достижимо.

Пот струйками льется, жара в башне, дымина сизая, пороховая.

И хуже всего то, что пропадают из радиообмена свои ребята. Одна тридцатьчетверка на гребне горит-полыхает, со второй башню сорвало, еще одну увидел – мертво скатилась с гребня, встала, люки не раскрылись…

Вбил снаряд под башню нахально выскочившему совсем рядом немцу. С гребня уже по одному выстрелу удается только сделать – слишком много стволов нацелено, нащупывают быстро.

Комбат в наушниках. И сейчас уже не так спокоен, звенит голос.

– Вас обходят справа по берегу два десятка легких танков! Идут за деревню!

И опять повторяет. Да тут на высоту лезут столько же, если с прикрытием считать. Хорошо, сбили с них наглость, осторожничают теперь. А двадцать легких… Эти легкие с Т–34 почти одного размера, и если пушечки у них длинные – вполне хватит. Тем более – с тыла.

Перекличка по рации. Отозвались всего трое из роты. Остальные танки, значит, вышли из строя, одна надежда – что экипажи хоть частью живы. Странная трескотня – не сразу дошло, что это автоматы, пальба которых на пушечном реве тонким шитьем незаметным.

Пехота немецкая пошла, напоролась на прикрывающую роту – или что там осталось в окопах после нескольких бомбежек и прорвавшихся танков. Короткие рапорта… Одинокий лай последней пушки из батареи… Некого послать, немцы уже, считай, на высоте, уже сами из-за гребня выскакивают. Хорошо, не так метко бьют – в пятидесяти метрах уже тьма, как занавес висит.

– Соколов, оставляю за себя, держите гребень – я к тем, кто в тыл лезет! Петя, давай вправо, быстрее! Ориентир – церковь!

Мехвод толковый – счастье экипажу. И жизнь тоже. Тридцатьчетверка бойко вертанулась, ревнула двигателем и застрекотала траками к речке. Берег крутой, танк прикрылся кирпичной церковкой. Аккуратно выставил самую верхушку башни над обрывом, Бочковский с биноклем высунулся – а и бинокль не нужен – ползет стальная гусеница по тому бережку, грязь месит. Отлично видны серые коробки на темной сочной зелени. Медленно ползут, вязко им там, мишеням. Видны отлично. Спереди пятерка и впрямь – легкие танки, разведвзвод, наверное. А вот за ними вполне средние – трехи, дюжина.

Опытный танкист, прицел проверил, уточнил. Снарядов уже мало осталось, пока до церковки ехали – радист с заряжающим пустые гнезда в башне заполнили последними снарядами из контейнеров с пола боевого отделения. Значит, можно дать темп стрельбы как в начале боя, благо снаряды теперь под рукой. Но ненадолго хватит. А у ребят, которые не теряли время на командование, а только стреляли, значит, совсем с боезапасом плохо. Серая коробка с белым крестом аккуратно, словно на полигоне, въехала в прицел. Посторонился привычно, орудие казенником дернуло, плюнуло гильзой, из которой тухлым яйцом воняет. Дым вроде выветрился, пока сюда гнали, а теперь опять сизо внутри башни, потому что дал темп. Готов первый, и колонна встала, потом начали расползаться, а все один черт не успеют – вязко там, внизу, а они как на витрине.

Удивился тому, что пока башню поворачивал, чтоб заднего в колонне жечь, пыхнула в середине пара танков, хорошо пыхнула, добротно, как положено тем, у кого бензиновый двигатель. Успел выпустить всего пять снарядов, шестой в ствол, а уже стрелять не в кого: горит колонна, штуки четыре назад уходят, за дымом не видны. Крутанул прицел и увидел знакомые зеленые силуэты, откатывающиеся с поля боя – первой ротой комбат помог, контратаковал с фланга, когда немцы на него, Бочковского, отвлеклись.

Заряжающий чертыхается: обжег руку, вышвыривая из башни вонючие гильзы, полные дыма, от которого и так дышать нечем.

– Колонна разгромлена. Снаряды на исходе! – доложил комбату.

– Отходите! Можете выйти из боя!

Приказал своим подчиненным, сам туда же прикатил. Отходили, огрызаясь от вылезающих совсем рядом панцеров. Соколов не доглядел – завалился его танк в свежую воронку от бомбы и застрял. Оставшийся без снарядов Бессарабов кинулся вытаскивать своей машиной, взял на буксир, но больше ничего не успел. Сноп искр – снаряд пробил башню, и тридцатьчетверка Соколова вспыхнула не хуже бензиновых немцев. И только мехвод выскочил, покатился колобком горящим по развороченной земле, огонь с себя сбивая.

В командирскую машину что-то с хрустом врезалось – за Бочковского немец принялся, и снарядов у него хватает. Машина с тошным треском встала.

Испуганные глаза у экипажа.

– Чего уставились – быстро к машине, гусеницу натягивать, – прохрипел не своим голосом.

И тут же такой же удар зубодробительный – ткнулся лицом в прицел, кровища потекла двумя струйками. Успели выскочить – еще два снаряда, один за одним в моторный отсек – только искры снопом.

И врезать по немцу нечем, укрылись за убиваемой машиной – а уже из люков дым валит. Охнул, увидев, что горящий танк комвзвода Шаландина, все ускоряясь и волоча за собой дымный шлейф, рванул наперерез немцу. И врезался с таким грохотом, что даже пальбу заглушил. Полыхнуло там столбом. Перестал немец лупить, заткнулся. Зато другие моторами совсем рядом рычат, но нахальство потеряли – осторожничают, медлят. Одно это и спасло.

Утром была гвардейская танковая рота с иголочки, усиленная ротой автоматчиков и батареей противотанковых пушек. Теперь отходили, отстреливаясь от наседавших немцев, один танк без снарядов, двенадцать пеших танкистов да огрызки от усиления. Без пушек и пулеметов, оставшихся на раскуроченных позициях металлоломом рваным.

Немецкие пехотинцы всерьез не преследовали – пыл растеряли, и уцелевшие бойцы, большей частью раненые и контуженные, отстреливаясь, смогли добраться до позиций, занятых бригадой. И оказалось, что уже вечер. Не заметили в драке беспрерывной, под снарядами и бомбами, что день прошел.

Про себя отметил Бочковский, что только два экипажа, уже обстрелянных, остались полными. Его и Бессарабова. Опыт, опыт… Правда, танк потерян, но сейчас уже не 42й год, когда люто не хватало машин, и за потерю брони драли сурово – сейчас уже обученные экипажи были важнее. Танк новый сделать куда проще и быстрее, чем четырех двадцатилетних парней вырастить и обучить. Подташнивало от осевшей в гортани и легких пороховой копоти, и было тоскливо на душе оттого, что потерял таких замечательных ребят. В первом же их бою. Да, немцам наломали металлолома, но опытный танкист прекрасно понимал: хотя размен арифметически получился успешным, но явно видно, что по всему, кроме подвижности, тридцатьчетверки теперь уступают немецким машинам.

И по огневой мощи с длинными дурындами новых тяжелых танков, и по броне. Слишком много рикошетов. У немцев их меньше, если попали – то попали.

Бить немцев можно и нужно, только вот сейчас фрицам приходится атаковать, сокращать дистанцию и вляпываться в засады и огневые мешки. Но потом-то, когда немцев попрут обратно с советской земли (в этом Бочковский ни на минуту не сомневался), то тогда уже засады и огневые мешки будут устраивать они. И со своей отличной оптикой и орудиями, прошивающими Т–34 в лоб, они могут работать с пары километров, как по линяющим гусям. Совершенно безнаказанно. И от этого понимания становилось еще муторнее.

И еще – как-то быстро немцы ухитряются вызывать авиацию. Как напоролись на оборону, так и прилетают, желтокрылые. Явно у немцев и корректировщики в передовых подразделениях, и связь налажена, и инстанций поменьше. Про наших старший лейтенант знал, что все в полном и образцовом порядке, еще с мирного времени оставшемся – передовые части по команде подают заявку наверх, далее выше и выше ступенька за ступенькой, командование передают ее в штаб авиаторов, и там по нисходящей пирамиде после подготовки приказа идет заявка до исполнителей. Истребители прилетают, когда немцев и след простыл, да и бомберы со штурмовиками могут хорошо отработать, если глупые фрицы на месте все это время ожидать будут.

Беда в том, что немцы не ждут, когда вся махина провернется, и их прилетят долбать. А хорошо было бы, если б сегодня наши летуны накрыли гансов во время завтрака… Если бы да кабы, то во рту б росли грибы, и был бы не рот, а целый огород – оборвал полет своих желаний уставший до чертиков командир роты маминой поговоркой.

Бой еще шел, хотя и затихал уже. Бочковский тяжело похромал доложиться о прибытии. Перебитая в прошлом году нога была короче на несколько сантиметров, и хоть приделаны были к сапогу дополнительно подметки и каблук, а ходил танкист уточкой, переваливаясь. А комбат еще и выводы потребует сделать, без этого не получится. Значит, писанины будет много, отдохнуть толком не выйдет. Это бойцов своих можно худо-бедно отправить на отдых, кроме раненых и обожженных, которые убыли в санбат, а самому командиру – как получится.

Хотя бригада и понесла уже потери процентов на 60, но утром старший лейтенант получил чужой исправный танк – с одной дырой в башне и другой – в борту. Дыры заткнули тряпками, повыкидывали заляпанные кровищей стреляные гильзы, загрузили снаряды, и рота в составе двух боевых машин включилась в бой.

Немцы перли с невиданной мощью – вероятно, сюда, под Курск, они собрали все свои танки со всего Восточного фронта. Но остановить их было необходимо.

* * *

Фельдфебель Поппендик, командир новехонького танка «Пантера»

– Это хорошо, что Иваны всегда имели мало снарядов. Мой старик говорил, что в ту войну Восточный фронт был на манер курорта – ему повезло отделаться ранением под Верденом, жизнь он спас. А из его роты мало кто выжил – там лягушатники просто перемешивали с землей каждую прибывшую часть, и наши платили им ровно той же монетой. Идиотская бесполезная мясорубка. Фарш со щепками. Старик рассказывал, что там уже и окопы вырыть было невозможно – очень трупов рваных много и всяких обломков, огрызков и хлама. Его там на третий день продырявило. А когда вылечили – уже и кончилось там все.

– Да, я слышал, что там сейчас не растет ничего: железа и свинца больше, чем земли, – кивнул очкарик-заряжающий. Чертов самодовольный всезнайка.

Водитель поморщился. У него с заряжающим была явная антипатия. И началось с самого начала, когда Гусь, оглядев экипаж, заявил при всех командиру танка, что хлипкого очкарика лучше бы заменить. Эти книгочеи очень любят умничать и щеголять никому не нужными знаниями, ставя других в неловкое положение, а в бою хилые ручонки быстро утомляются и тяжелые унитарные снаряды подаются чем дальше, тем медленнее, а в танковом бою чем ты реже стреляешь, тем больше стреляют по тебе. С очевидным результатом. Потому лучше бы заряжающего помощнее, а болтать глупости найдется кому.

Чертов умник тут же предложил пари, кто кого сильнее – на правую и левую руки, с закладом в десять марок. Гусь сгоряча согласился – выглядел чертов новобранец не слишком мощным. Жилистым оказался, засранец, и скуповатый, но азартный водитель проиграл аж двадцать монет. И вдобавок получил назидательную лекцию, что интеллект и сила вполне сочетаются, и его камрад по экипажу, как и положено истинному арийцу, сочетает в себе то, что должно быть у каждого германского мужчины: волю, силу и разум. Оказалось, что этот субчик, очкарик-заряжающий – доброволец, сын видного городского чиновника, почти бонзы, и не так прост, как показалось наивному водителю.

– Если бы не очки, я бы, безусловно, стал наводчиком. Но стекляшки не дают толком работать. Потому придется набраться опыта, а когда буду офицером – это уже не станет таким препятствием для карьерного роста.

– Что же ты не пошел сразу в штабные? – попробовал поддеть его Гусь, огорченный и проигрышем, и потерей денег.

– Каждый немецкий мужчина обязательно должен пройти дорогой солдата. Боевой опыт – основа для дальнейшей работы. Плох тот штабник, который является чистым теоретиком, а о практической стороне войны не имеет не малейшего понятия. Его домыслы будут строиться на неверных измышлениях и в итоге будут ошибочными. Даже врачи проходят курс солдатской науки, только потом получая офицерские звания, хотя им, на первый взгляд, совсем уж нет смысла быть умелыми стрелками и понимать тактику отделения и взвода, – как по бумажке читая, без запинки ответил очкастый.

– То есть ты хочешь быть офицером?

– Любой немец должен уметь и повиноваться, и командовать! – парировал заряжающий.

– Вот так дела! Этак ты и мной командовать будешь? – оторопел водитель.

– Почему нет? После разгрома русских нам надо будет добить лайми и жевателей резинок. Так что вполне может оказаться, что во время штурма Бомбея ты будешь в моей роте, дружище! – расхохотался очкарик. И зубы у него были белые – он их регулярно чистил новомодной радиевой пастой.

– Надо бы тебе накостылять по шее, пока у тебя пустые погоны! Будет чем гордиться, когда ты заделаешься новым Клаузевицем. И у тебя, опять же, будет боевой опыт, – вроде бы и в шутку, а вроде как и всерьез огрызнулся Гусь.

– Отлично! Ставлю двадцать марок, – тут же поднял брошенную перчатку очкарик.

– Ну уж нет! Колотить своего будущего ротного командира неразумно, – пошел на попятный Гусь, который решил, что чем черт не шутит, когда бог спит, а быть побитым этим сопляком для него, боевого и награжденного солдата, позорно.

– Жаль. Я бы стал богаче, а мой кошелек – толще. В гитлерюгенде я выступал в городской команде юношей-боксеров и весьма успешно – полка в моей комнате заставлена полученными тогда кубками и призами. Сейчас уже не занимаюсь – мужчина должен уметь драться и постоять за себя, но у профессиональных боксеров довольно скоро от многочисленных ударов страдает мозг, и они быстро глупеют. А ты чем увлекался, когда был в гитлерюгенде?

– Техникой и велосипедным спортом, – буркнул Гусь, безуспешно стараясь придумать остроту про отбитые мозги.

– Что же, сильные ноги тоже полезны. Можешь быть и водителем, и вестовым. А после войны – почтальоном, они все недурные велосипедисты, – с шутовской серьезностью пришпилил товарища очкарик.

И водитель не нашелся, что ответить. Но затаил обиду и запомнил. В словесных перепалках так и пошло – брехать заряжающий умел куда лучше: и язык у него был хорошо подвешен, и словечки знал всякие разные.

Вот и сейчас влез поперек.

– Сейчас Иваны лупят вполне часто и метко. Мне мой папа (тут Поппендик спохватился, что это слово в компании бравых танкистов выглядит как-то очень уж по-детски и потому сразу поправился), так вот мой отец мне говорил, что надо понимать, каким будет артиллерийский обстрел, и принимать меры.

– А что конкретно? – заинтересовался очкастый умник. И даже блокнотик достал, куда непонятной стенографией записывал понравившиеся ему сведения.

– О, все просто. Бывает огонь беспокоящий. По одному снаряду в час, по одной мине в полчаса. И с неравными промежутками. Просто из вредности характера, чтобы насолить противнику. Шмякают туда и сюда через час по чайной ложке, но на нервы действует, а кому-то может и не повезти. Тут приходится просто уповать на судьбу – и копать поглубже, это отлично спасает, когда ты в окопе. Так что сиди поглубже и поменьше бегай по открытой местности, а то Фортуна вычеркнет тебя из списка везунчиков.

– Да, десять метров окопа лучше, чем два метра могилы, – согласился заряжающий и черкнул несколько закорючек.

Польщенный тем, что его речь стенографируют, словно он видный ученый или солидный политик, командир танка продолжил:

– Дальше идет следующая стадия – огонь на подавление. Сыплют часто и густо. То есть врагу надо, чтобы ты и носа не высунул. Чтобы пукнуть опасался. Чтобы сидел, как таракан под пантойфелем. Тут уже все сложнее, и надо понимать, что пока ты сидишь комочком, тебя могут обидеть – например, подобраться поближе и свалиться тебе на голову вовсе неожиданно. Так на отца с его камрадами канадцы высыпались: пока снаряды по окопам били, эти придурки продырявили заграждения и подползли на дистанцию рывка…

– И как получилось? – уточнил собиратель военных знаний.

– Лайми хорошо учили своих недоумков рукопашной. А уж канадцев и анзаков они совали в самые гибельные дела – не жалко. Но их положили всех, отец и его друзья были не соломенными чучелами. В общем, надо понимать – а зачем враг тебя огнем прижимает? Что ему нужно? Так что таись – но наблюдение веди. Иначе будет неприятный сюрприз.

– Полезно, – черкнул очкарик еще крючков за циферкой 2. И тут же поставил троечку и глянул поверх очков поощряюще.

– И бывает огонь на уничтожение. Когда тебя должны просто выжечь, чтоб одни подметки остались…

– И те на расстоянии в тридцать метров, – хмыкнул Гусь.

– Точно так. Вот это – самое худшее. Когда можно заметить, что огонь ведут вдумчиво, по правилам, с задержками на корректировку и чем дальше – тем гуще и точнее сыплют. Тут уже не отсидишься, потому что будут бить до результата.

– До подметок.

– Да. И здесь либо сидеть, пока не убьют, либо отходить, потому как, скорее всего, убьют. Умный командир это сразу понимает. Опытные зольдаты – и уж тем более офицеры – шестым чувством ощущают, что за них всерьез взялись. Потому под любым предлогом, но вылезай из-под огня. Иначе – закопают оставшиеся вместо тебя ошметья. Снарядами.

– А шестое чувство как проявляется? – очень серьезно спросил заряжающий.

– У всех по-разному. Отец говорил (только не ржать, прохвосты), что у него крутило живот, и затылок леденел.

– Понос, – кивнул без смеха очкарик, стремительно черкая загогулины.

– Нет, не понос. Просто крутило-вертело в брюхе. А кого-то, наоборот, в жар кидает, другой зевать начинает, у того зубы прихватывает, кто ссытся каждые пять минут, словно у него краник сорвало, а кто и да, с поносом. Но чует человек, когда его собираются убить всерьез. По-разному выражается, но чуют люди.

– Ангел-хранитель намекает, что против снарядов не умеет…

– Сказано все точно, только тогда не было «сталинских органов», – добавил Гусь.

– Бывает еще на войне, что просто – не повезло. Удача – ветреная девчонка, не успеешь задрать ей юбку, как убежит, хлестнув тебя подолом по морде, – философски заметил очкарик.

– Моему отцу отчекрыжили пальцы на ногах. «Окопная стопа». Но он считал, что ему повезло. А у Гуся старикан тоже считает, что дешево отделался, по сравнению с теми камрадами, которых барабанный огонь перемешал с землей, – пожал плечами Поппендик.

– А твой папенька был на фронте? – спросил каким-то вялым и тусклым голосом своего неприятеля водитель.

– Конечно. Пошел добровольцем в первую неделю войны, – немного удивленно ответил заряжающий.

– В штабе, само себе разумеется? Или на дальнобойных ворчунах?

– Нет, сначала техником, потом авиатором, – не моргнув глазом, ответил очкарик, невозмутимо намазывая себе на подчерствевший кусок хлеба «масло для героев», как иронично назывался в вермахте маргарин.

– Ну, естественно… Не ранен?

– Обгорел один раз, – вздохнул заряжающий и неторопливо откусил кусочек хлеба.

– Подбили? – настырно, словно пьяный, продолжил вопрошать Гусь.

– Нет, закоротило новомодное электрическое обогревание летного костюма и шлема. Пока посадил свой «Фоккер», получил ожоги. А почему тебя это интересует? – внимательно посмотрел на странно ведущего себя водителя сын бонзы.

– Да так… Твой папаша из богатой семьи. Вот и вся удача. А мой старикан – из крестьян. Твой, понятно, идет в привилегированные войска, а мой в пехоту. Твоему обожгло электричеством задницу, а моему оторвало осколком нос, и глаз вытек. Вот тебе и вся удача. У кого толще кошелек – тому и Фортуна, – зло сказал водитель. И еще больше разозлился, увидев снисходительную тихую улыбку оппонента.