Шимшон

Шимшон пребывал в смятении. “Длила права, моя душа прозрачна, – размышлял он, – и потому мои метанья – как на ладони. Я герой, и разве много мне подобных средь соплеменников? Я нужен народу моему для вечной гордости. Но подвигов, мною уже свершенных и бурной Пахдиэля фантазией разукрашенных, вполне довольно! Себя забыв, я целиком отдался вере и единоверцам. Я, кажется, исполнил свое предназначение, и пробил час вспомнить о собственной судьбе. Так думают Длила и мать с отцом. Наставник Пахдиэль наверняка другое суждение имеет. Сам я ни на что решиться не могу!”

***

Миновала неделя. Длила была грустна, Шимшон – погружен в раздумья.

– Кручинишься, любимая?

– Сны кошмарные одолевают. Утром проснусь – и тяжесть не уходит, весь день на сердце давит, до следующего сна.

– Что мучает тебя, бедняжка?

– Скажу, а ты смеяться станешь…

– Смеяться над бедой моей Длилы? Как можно? Лучше я толкователя сновидений приведу!

– Тогда слушай! Ты на Нимаре был женат. Юна, нежна, тебя любила. Так покорился прелести ее, что против воли родительской пошел!

– Да, верно. Но назир небезбрачен. И память – не вечные письмена на камне. Новая любовь заполнила сердце – любовь к тебе, единственной! А, главное, ведь умерла Нимара!

– Но волшебная-то сила жива в тебе, и я не знаю свойств ее! А если она воскресит Нимару? О, ты вернешься к любимой жене… – голосом многострадания воскликнула Длила, и обильные слезы полились из глаз.

– Страдалица моя! Какие только небылицы не изобретает ревность! А хоть бы и свершилось невероятное – мне что за дело? В сердце моем есть место только для тебя!

– Быть брошенной? О, это невозможно! – словно не замечая слов Шимшона, продолжала Длила скорбную тираду, – я убью тебя! Ты слышишь? Убью! Никакая чудесная сила не остановит месть мою!

– Не лей напрасных слез. Забудь про Кушит и Нимару, как я забыл. Ты не умрешь от горя и не убьешь меня. Вдвоем дорогой жизни и любви придем к могиле.

– Ласкающие слух речи. Но разве слово – это эхо дела? Покуда нечисть злая в тебе гнездится, и ноги вязнут в топи Ханаанской – несчастны мы! – сказавши это, Длила заплакала еще горше.

– Ты все о том же. Умело искушаешь. Не торопи. От кислого плода – оскомина на зубах.

Длила уняла рыдания. Вышла в сад. Шепнула бойцам в засаде, мол, решение близится, а награду снова придется удвоить.

***

Искусство всесильно, ибо красота ему подвластна, а женщины красиво плачут. Их слезы, размягчают алмаз, жгут сердце мужчины, и остановить наводнение – первейшее его желание. Зато, как лестна ревность! “Длила глядит в мою прозрачную душу!” – говорил себе Шимшон. Он не замечал, как благонамеренные уловки возлюбленной смиряли его.

“Порой, мне кажется, я с лихвой исполнил миссию свою, порой, я чувствую, что неудачами усеян путь, и я прячусь от ответа перед небом, – мрачно размышлял Шимшон, – если второе верно, то зачем я пришел на землю? Достоин ли я жить? А любить? Бежать с Длилой и спрятаться в любви от жизни? Чушь. Однако, не полюбивши – не начнешь и жить! Запутался. Я вижу два убежища – смерть добровольная или забвение в любви…”

Дни проходят. Шимшон и Длила мрачны. Тяжко размышляют каждый про себя, ночами не предаются былым восторгам. Думы будят страх, страх холодит сердце, сердце полнится думами.

Как-то Шимшон вернулся домой, исполнив обычную судебную повинность. Длила сидела на циновке в углу горницы, и в лице ни кровинки.

– Что случилось, дорогая?

– Садись. Вот место рядом. Семь дней отведено. По вашему обычаю.

– Кто умер? – испугался Шимшон.

– Пока никто, но вот-вот случится горе.

– По живому не сидят у нас. О ком ты, Длила?

– О чем, а не о ком. Любовь наша, Шимшон, при последнем издыхании.

– Что это значит? – вскричал в гневе Шимшон.

– Это значит, что прежде я говорила вздор. От ревности я не сойду в могилу и не убью тебя. Мы будем живы, но любовь умрет.

– О, нет! – любое зло приму, но не это! И почему так плохо все? – воскликнул Шимшон, и схватил Длилу за плечи, и поднял с циновки, и поставил перед собой и взглянул в ее сухие глаза.

– Не может длиться долго любовь меж женщиной земной и старателем небесным!

– Как спасти от смерти то, что нам всего дороже? Тебе известен чародейный эликсир?

– Да, да, да! Он и тебе известен!

– Бог мой! – возопил Шимшон, – какому испытанию Ты подвергаешь меня!

Шимшон опустился на циновку. По мужественному лицу огромного и сильного мужчины текли слезы. Он поднял глаза на возлюбленную. Теперь и она плакала.

– Волшебная сила моя – в волосах, не знавших ножа с рождения. Обстриги их, и сущность моя станет человеческой, и мы сравняемся…

– Мы бежим в Египет, колесница наготове!

– Проедем через Цору. Я поцелую на прощанье отца и мать…

Вооружившись острым ножом, Длила ловко и быстро проделала то, о чем сказал Шимшон. Пока он сидел, опустив голову и закрыв лицо руками, она выскользнула во двор и подала знак бойцам в засаде.

Филистимские воины ворвались в дом, связали обессиленного Шимшона и поволокли к своей карете. От изумления Шимшон утратил дар речи. Он заметил, как двое бойцов укладывали на циновку мешки с серебром.

Через час, когда по расчетам Длилы двери темницы должны были закрыться за спиной узника, она скомандовала слуге погрузить в повозку мешок, предназначенный для подкупленного охранника.

Заговорщица примчалась к воротам тюрьмы. На посту стоял незнакомый страж.

Глава 9 Тюрьма

Трижды Длила поднимала плату, каждый раз удваивая ее. Первоначально обещанные тысяча сто шекелей серебра превратились в восемь тысяч восемьсот. Ничему на свете нет справедливой цены. Памятуя об этом, старейшина Тимнаты отдал должное ловкости молодой да ранней филистимлянки из Египта и ее умению наступать на горло. Нелегко ему пришлось – убеждать небедных и нещедрых соотечественников вторично, и опять, и снова тряхнуть мошной. Когда здравомыслие обременяет одну чашу весов, а скупость – другую, то для успеха дела частенько требуется надавить пальцем на первую чашу. Старейшина так и поступал, используя свое влияние в качестве пальца.

Мудрейший из мудрых смекнул, что за алчностью Длилы кроется некая задняя мысль, которая вполне может разрушить его собственный замысел. “Уж не для побега ли с иудеем требуется так много серебра ушлой его любовнице? Ежели это так, то она непременно подкупит охранника тюрьмы! Береженого – боги берегут, а вот заменю-ка я часового!” – так подумал тертый тимнатский калач. Как показали дальнейшие события, бдительность видавшего виды старца сломала судьбы, сгубила жизни, увековечила вражду.

Старейшина вошел в тюремную конуру, внимательно оглядел связанного Шимшона, и тайна силы героя со всей очевидностью открылась филистимлянину. “Длила остригла косы любовника, значит, волосы были причиной величия его! – подумал старейшина, – однако, грива снова отрастет, и вернется к нему мощь! Покуда он слаб, мы должны перетянуть его на свою сторону. Соблазном казны, власти, женщин – любыми земными благами. Одних рыб ловят удочками, другие попадаются в сеть. Скорей птицы перестанут петь, и кузнечики стрекотать, чем устоит от соблазна человек. Мозги Шимшона просветлятся, и он отметет бредовые понятия, и станет полезен нам!”

Судьба пленника обсуждалась на высоком вече. Безжалостные из язычников требовали смерти. Милосердные готовы были удовлетвориться ослеплением на оба глаза. Потерпевшие от судейской справедливости и богатырской силы виновника торжества обсуждали всевозможные способы казни – от гуманного отравления беленой до свирепого побития камнями.

В заключение дебатов слово взял старейшина. Он изложил прагматические соображения, уже известные читателю. Точка зрения мудрейшего из мудрых возобладала. Чтобы потрафить благородному гневу соплеменников, старейшина распорядился ограничить рацион узника до хлеба и воды и принудить его к полезному труду вращения мельничных жерновов. По мнению большинства, взятые меры содержания арестанта должны были способствовать скорому перевоспитанию.

***

Покуда Шимшон жил с возлюбленной, душа его, израненная ожогами сомнений и уколами совести, надорванная непомерной ношей рокового решения, стонала, кровоточила, болела. Иными словами, Шимшон сделался болен душой.

Ласка, верность, нектар самообмана и, главное, любовь – вот на каких живительных снадобьях настаивала Длила спасительный эликсир. Но представилось Шимшону, что не фиал с целебным зельем получил он из рук ее, а кубок, ядом измены наполненный. Потрясение унесло его рассудок на самый край пропасти безумия. Мысли безжалостно раскачивали болящий ум, готовый рухнуть невозвратно в темную бездну.

“На мешки с серебром Длила обменяла меня! – терзался Шимшон, – как легко простосердечье обмануть! Почему предала? Ведь любила – без сомненья было это! Блеск золота сердце ослепил? Иль не под силу страсти племенные цепи разорвать? Своею необычностью я смолоду кичился пред матерью и отцом, советами пренебрегал, а ведь меня остерегали от чужих дев. Вся жизнь моя – ошибок череда. Добро бы, исправлял их – так нет же! Гордыню и упрямство с величием попутал!”

“Я жил и упивался ложным превосходством. Наслаждения любви и подвигов не вытянут из болота одиночества. Пахдиэль – вот истинный единодум – мой и народа моего. Он поневоле друг – ведь свой он. Э-э-э, не ври-ка сам себе! Он худший враг. Что знают на небесах о наших хотениях? У земной и у небесной правды разные пути. Упрямец не обнял этого окостенелым своим умом!”

“Я грубой силой славу стяжал – себе и племени моему. Ангел говорит, мол, вовеки память о геройстве не умрет. Хорошо. Пусть так. По его словам выходит, что не зря я землю топтал – врагов побивал, суд творил, почти пророком стал. Вот только свой резон забыл. Зато помню, как собратья убеждали меня сдаться на милость врага!”

“Хитра и вероломна Длила. Вперилась в прозрачную мою душу, углядела шатания и вызнала тайну ложным обещанием. Не хочу думать о ней. А кого в мыслях нет – то и лица не узнаёшь. Вспоминаю Кушит и Нимару. Видно, не зря ревновала египтянка. Или то не муки ревности были, а игра?”

“Сейчас всем доволен. Не бьют. Хлеба вдоволь. Вина мне не надо. Хочу женщин – скажу тюремщикам, пусть приводят. Старейшина филистимский все подступает ко мне с какими-то обещаниями, но сперва требует сделать то, сказать это. Не понимаю, чего он хочет. У меня жернова есть, муку мелю. Геройства никакого, а польза налицо”.

“Мне то хорошо, то худо. В голове потемки и ночью, и днем. Насмешками унижают меня язычники. Не могу неволю терпеть. Миссию небес не исполнил. Что осталось мне? Каяться? Нет во мне духу нести вину и изводить себя, хоть и заслужил. Смертью спасаться?”

***

Сердце Длилы – болящая язва. Мысли – горькая отрава, что лилась на рану, разъедала. “Как ловко было задумано, и в одночасье рухнуло, – сокрушалась она, – Шимшон решился, охранник подкуплен, колесница наготове, серебра вдоволь, но старый хрыч перехитрил меня!”

“Я знаю, что думает обо мне Шимшон. Как убедить его в обратном? А надо ли пытаться? Он казнит себя за ошибки – преподнести еще одну? Как все ужасно! Любовь и мечта погибли. Ему самому не вырваться из плена, а под силу ли мне спасти его? Я слышала, он временами странно себя ведет. Узнаёт не всех. Мне страшно идти к нему. Возлюбленный меня прогонит”.

Длила проведала, что Шимшон требует женщин, и тюремные власти не отказывают. Богатые филистимляне охотно приводят ему своих девственных дочерей, дабы те понесли и родили богатырей. Суеверные язычники полагают, будто сила отцовым семенем наследуется, и не ведают, что источник любых достоинств – только Божий дар. Любострастие Шимшона огорчало Длилу, и в сердцах она как-то назвала его племенным быком, но потом устыдилась – неосновательны ее притязания на верность.

Тяжкие муки совести толкали Длилу в объятия мазохизма. “Я пойду к его родителям, – говорила она себе, – я хочу слышать, как они проклянут женщину, лишившую их единственного сына!”

Длила пришла в Цору, и не проклятиями встретили старики злополучную невестку, но теплом сердечным. Они слушали повесть о любви Шимшона и Длилы, а она внимала воспоминаниям стариков о хмурой бездетности, о великом счастье, посетившем дом их, о трудном росте чада, о непомерно тяжелой миссии, на него возложенной, которая и их старческие спины пригнула к земле.

Флалита то и дело утирала слезы, а Маноах прерывал свое молчание редкими вздохами. Так расчувствовалась Длила, что шепнула на ухо свекрови, что носит под сердцем их внука. И Флалита просияла, и обняла невестку, а догадливый Маноах погладил молодую по руке.

***

Братья поведали сестре, мол, старейшина задумал перетянуть Шимшона на сторону филистимлян, обещано ему благ немерено, если отречется от старого и примет новое. Они пожаловались ей, будто арестант притворно не понимает обращенных к нему речей. Довольно дури – пусть сменит маску! Поэтому они просят ее навестить назира и склонить к разумному. И родители должны пособить плану старейшины – ведь хотят же они, чтоб чадо их осталось в живых!

Горе не погасило огонек хитроумия Длилы. Она задумала уговорить возлюбленного согласиться для начала с филистимским головой, а потом они убегут в Египет. Сходство второго плана с провалившимся первым не озадачило ее. Воодушевленная надеждой, она решилась на встречу с Шимшоном.

– Милый, поверь, я не виновна! – с порога воскликнула Длила, как только вошла в келью Шимшона, – я тоже жертва!

– Только не плачь! – сказал арестант, – мне не в чем тебя винить! Я рад видеть тебя живой.

– Правда? О, как я счастлива! Конечно, я жива! О себе скажи два слова.

– Мне хорошо. Хотя, порой, грызет тоска. Какая причина привела тебя ко мне? Ведь тяжело восставать из мрака, и солнце слепит глаза.

– Горе швырнуло меня во тьму. Но ты не держишь зла, и свет мне в радость. Я кое-что задумала. Есть план – спасти тебя, меня и любовь!

– Не надо спасения! Оставим все, как есть. Мне хорошо здесь, а ты, Нимара, ворочайся к себе в могилу!

– Что ты сказал?

– Вернись, Нимара, в царство мертвых. Бог даст, и скоро встретимся.

– Боже мой! Как страшно!

Она наспех поцеловала Шимшона в лоб и стремглав выбежала из кельи. “Теперь ваша очередь!” – бросила она дожидавшимся старикам, удерживаясь всеми силами от слез.

– Сынок! – вскричала Флалита, обняла Шимшона, зарыдала.

– Сын… – произнес Маноах и замолчал, скрывая чувства.

– Мать, отец! – тихо проговорил Шимшон, обнимая родителей.

– Ты здоров? Сыт? – спросила Флалита.

– Да, все хорошо.

– Здесь были косы, – всплакнула мать, погладив сына по стриженой голове.

– Что думаешь о предложении старейшины? – солидно проговорил Маноах.

– Соглашайся, сынок! – выпалила Флалита.

– И план Длилы прими, а мы потом приедем к вам! – шепнул Маноах.

– Опять план? Один уж провалился. Кушит – она красавица, но придумывать не мастерица, – ответил Шимшон.

– Какая Кушит? О ком ты вспомнил? – вскричал Маноах.

– Голова болит, мне трудно говорить и думать, отец…

Шимшон сел на лавку, отвернулся от родителей, уронил голову на грудь, обхватил ее обеими руками. Флалита побледнела. Поцеловала сына в темя. “Оставим его одного. Лучше нам уйти сейчас…” – сказал Маноах и, взявшись за руки, старики покинули тюремную келью.

Глава 10 Последнее деяние

Старейшина вошел к Шимшону, когда тот рьяно вращал жернова. Четверо вооруженных охранников сопровождали филистимского голову, который справедливо полагал, что недоверие – близкая родственница мудрости, да и какое может быть доверие к бандиту-обрезанцу?

– Как поживаешь, иудей? – спросил для порядку старейшина.

– Слава Богу! – ответил Шимшон.

– Оставим богов в покое!

– Мелю муку, почтенный. Доволен. Не надо судить, не надо поучать. Жаль только, бить и убивать не могу…

– От тебя самого зависит возвращение к величию. Когда дашь ответ на предложение мое?

– О чем ты говоришь, почтенный?

– Шимшон, не притворяйся слабоумным!

– Слабосильный я нынче! С волосами, как видно, и сила и ум ушли.

– А ведь растет волос-то! – сказал старейшина, фамильярно погладив узника по голове.

– Руки прочь! Ты еще меня не победил!

– Ну-ну, не шипи! Подумай о судьбе народа твоего и о своей в придачу.

– К предательству толкаешь?

– Не толкаю, а тяну, и не к предательству, а к благоденствию. Запомни, Шимшон, через месяц мы справляем праздник в храме, и жрец спросит, созрел ты для мудрости или для казни. А пока мели муку и думай.

***

Длила стала навещать Шимшона каждый день. Она обращалась к нему, а он смотрел не нее пустыми глазами и не отвечал. То была месть? Или не узнавал? Не известно. Она умоляла ответить согласием старейшине и ее замысел принять. Но он не размыкал уст, и не кивал головой, и как знать, что на уме у него?

Флалита и Маноах были у него раз-другой. Нелегко старикам ходить из Цоры в Тимнату. Он мало говорил. Скажет “отец”, “мать”, обнимет, поцелует в лоб, опустит голову и замолчит.

Длила поселилась у родителей Шимшона. Полюбили ее. Все трое не теряли надежду. Ободряли друг друга. Вечерами вместе готовили слова вразумления, а утром Длила отправлялась к узнику и выкладывала ему, что накануне удумали, а потом уныло возвращалась, не солоно хлебавши. Утешая невестку, Флалита, бывало, ласково погладит ее по животу и подмигнет.

Настал праздничный день. Язычники собрались в своем храме – общим числом три тысячи человек. И Длила была среди гостей. Она ждала – вот-вот доставят Шимшона, и жрец задаст ему решительный вопрос, и невольник предпочтет жизнь и разум, а потом она шепнет ему на ухо кое-что, и он изберет любовь и свободу.

И вот привели закованного в цепи Шимшона. Глаза его лихорадочно блестели, как у человека, отважившегося, наконец, покончить с раздумьями, и изнывающего от нетерпения – скорей бы уж сделать драматический шаг.

Жрец и старейшина подступили к узнику и спросили громоподобно, каков его выбор. И во всю мощь своего голоса, чтобы слышали все не только в храме, но и на площади перед ним, Шимшон прокричал: “Слушайте меня, филистимляне! Отныне и навеки – я ваш! А теперь раскуйте меня!”

Всеобщее ликование охватило праздничную толпу. Язычники с площади бросились под своды храма – каждый хотел взглянуть на героя вблизи, коснуться рукой, услыхать слово. По знаку старейшины охранники освободили Шимшона от цепей. Длила кинулась к нему, обхватила за шею и произнесла сокровенное, их двоих касаемое.

Услыхав это, он взглянул на нее, как раньше когда-то глядел, и сказал: “Я узнал тебя, ты – Длила! Слушай меня. Я одинок, я в тупике, я не исполнил миссии, я принес горе всем. Я не достоин жизни! А дитя наше пусть живет!”

Шимшон схватил Длилу за плечи и отшвырнул ее далеко прочь – на самую площадь. Волосы его отросли, и сила вернулась. Он обнял могучими руками две главные колонны и потянул их, что было силы, и они надломились, словно тростинки, и крыша храма рухнула вниз и погребла под собой Шимшона и с ним бессчетное число язычников.

***

Длила едва добралась до Цоры. Бела, как мел. Испуганный ужасным ее видом, Маноах поднес стакан воды. Он подумал, что беременность тяжела невестке – пусть отдохнет с дороги.

– Где Флалита? – слабым голосом спросила Длила.

– Прилегла с устатку, уснула.

– Сядь, Маноах…

– Я лучше поесть тебе соберу!

– Сядь, Маноах!

– Ну, сел.

– Шимшон погиб… – едва вымолвила Длила и поперхнулась страшными словами.

– Что? Как?

– Он убил себя!

– Флалита, просыпайся! – вскричал Маноах, вбежав в комнату к жене.

– Что случилась?

– Шимшон погиб! Мы идем в Тимнату!

– Вам нельзя туда! – давясь слезами, проговорила Длила, – вас убьют!

В первые часы Флалита не осознавала случившегося. Она слушала и не слышала Длилу – надрывную ее речь пополам с рыданиями. “У нас не будет могилы. Его тело не отыскать среди тысяч других…” – эти слова Флалита усвоила вполне.

***

Должно быть, небеса осведомлены отменно о всяком шебуршении на земле. Только рухнул храм, а уж ангел Пахдиэль тут как тут, спустился с высот, и побывал в Тимнате и примчался в Цору. Работы непочатый край – обмозговать события и записать для вечности. Досада и радость вместе вошли в ангельское сердце: безвременно окончилась миссия назира, но велик подвиг его последний.

Где взять слова, чтоб описать муки Маноаха и Флалиты? Страшнее иметь и потерять, чем не иметь совсем. И что за дело родителям до чужих смертей, коли своя катастрофа все перевесит? Нет больше сына, навсегда сгинул Шимшон. Он не погиб в бою, не умер от ран, не казнен врагами и даже не предан друзьями. Он убил себя сам!

– Он не подумал о нас, – нашла слово укора Флалита.

– Безумного нельзя винить, – нашел слово оправдания Маноах.

– Болезнь души – худший из недугов… – прошептала мать.

– Непоправимость – худшее из несчастий… – добавил отец.

– Мы виноваты, мы проглядели начало помрачения ума… – сокрушалась Флалита.

– Мы слепы! Его, вечно одинокого, не имели права отделять от себя, а мы… – поддакивал Маноах.

– Нам не долго осталось… – утерла слезу Флалита.

– Этим утешимся… – поддержал Маноах.

– Я вас не покину, – вставила слово Длила, – я рожу вам внука, он подрастет чуток, и вместе все покинем эту кровожадную землю.

– Ах, Длила, – промолвила Флалита, обняв невестку, – наши глаза закроются раньше, чем откроются маленькие глазки… Сердцу не принять утрату, и возмещения не будет…

***

Пахдиэль был безжалостен к старикам. Обвинил их в том, что не уберегли назира, судью Израильского. Указал им на маловерие и на недалекость ума. Длила едва удержалась, чтобы не наградить пощечиной посланника небес. “Безжалостный, жестокий ангел! Тебе принадлежит бредовый замысел исправить мир, и только ты – трагедии виновник!” – бросила Длила ему в лицо. Не придав значения ее словам, Пахдиэль принялся за работу писательства.

“Господи, Боже, прошу, вспомни меня и укрепи меня в последний раз, и я отомщу филистимлянам страшной местью! – вскричал Шимшон и уперся руками в два средних столба и обрушил крышу храма языческого, – и умертвлю я при смерти моей врагов больше, чем убил при жизни моей!” – так Пахдиэль изобразил в своей книге последние слова Шимшона, а другого ничего не написал.

Маноах и Флалита не удостоились увидать внука и умерли своей смертью, и филистимляне не успели их казнить за последнее деяние Шимшона. А Длила с тайной помощью братьев бежала с младенцем в Египет.

Подвиги древности не уняли вражду и не сдвинули чашу весов: ни победа, ни мир не случились в земле Ханаанской. С годами Господь всех прибрал, а написанное посланцем небес осталось навсегда для славы, поучений и упреков.

Обложка оформлена автором с использованием стандартных средств Word.