Матан и его семья

– Прости за откровенность, отец, но мне претит лицемерие нынешних праведников, я восхищаюсь героями древности!

– Да кто ж эти герои? – удивилась Эфрат.

– Ну, скажем, умнейший и благороднейший дознаватель Даниэль, пророком ставший! – ответил Шуваль.

– Какая нелепость! – рассердился Матан, – ты больше похож на Йони, а не на Даниэля! Разве сделается пророком разбойник, попирающий закон?

– Закон заставляет ползти улиткой того, кто мог бы взлететь орлом. Лишь свобода порождает гигантов!

– Судьба разбойника и поджигателя – не свобода, а тюрьма и меч палача. Шуваль, ты бездумно отверг провозглашенную мною вечную норму жизни изгнанного на чужбину иудейства: “Закон государства – закон”.

– Изгнанного? Так знай же, я намерен положить конец изгнанию! Я соберу войско и во главе его освобожу Иерусалим и верну соплеменников на родину!

– Безумец! Лжемессия! Измерь глубину, прежде чем бросаться в пропасть!

– Не сердись на отца, сынок! – вмешалась Эфрат, осуждающе взглянув на мужа, – твоя горячность, Матан, доведет Шуваля до отчаяния!

– Я далек от отчаяния, матушка, я испытываю духовный подъем. Я отвергаю веру унижений и покорности. Я презираю мудрую трусость черни. Я сам свой рай и ад!

– Сдается мне, что доводы тут бессильны, и спор бесполезен, – грустно произнес Матан, – живи по-своему, сын. Ты – наш первенец, и наши воспоминания никто не отнимет у нас, даже ты сам.

– Навещай нас, Шуваль, – со слезами вымолвила Эфрат.

– До свидания, – сухо сказал Шуваль и вдруг вспомнил, – а где же Карми?

– Не знаю, – опустив голову, ответил Матан.

***

В детстве не робкого десятка, подрастая, Карми незаметно для близких утрачивал бойкость. Став отроком, он перестал интересоваться военными играми и уж более не составлял компанию старшему брату. Кротость потеснила былую боевитость, честолюбие, казалось, таяло, а молодой задор сменился необъяснимой печалью. Как-то раз подошел он к матери и шепнул, мол, скажи кухарке, чтоб не готовила для меня мясную еду, ибо не хочу пятнать себя звериным хищничеством.

Карми многое вычитывал из Священного Писания, но, как неодобрительно замечал Матан, весьма странно истолковывал Книгу Книг. В геройстве юноша усматривал насилие, искал и не обнаруживал справедливость там, где признанные мудрецы проворно находили ее, а находчивость называл плутовством. Да и вообще, он осуждал и одобрял невпопад.

Напрасно Матан, упорствуя, всё звал и звал сына поступить к нему учеником в ешиву. Парень упрямо не соглашался становиться на путь схоластического умствования – так бесцеремонно Карми отвечал отцу, изрядно огорчая последнего. Отказ сына Матан объяснял леностью и нежеланием парня трудиться. Прежнее отцовское обожание забиралось поглубже в душу, а наружу являлось недовольство.

Карми все больше замыкался в себе. По утрам и по вечерам засиживался в саду, внимая музыке певчих птиц. Он отдалился от старшего брата и даже выказывал ему недружелюбие. Шувалю не понятна была такая перемена, и он не хотел верить, что терял лучшего друга. Впрочем, Шуваль не держал зла на Карми – терпел, снисходил и прощал.

В один ужасный день Карми исчез из дома. Матан сердился, Эфрат тревожилась. Сестры Ципора и Оснат недоумевали. Беглец не явился к ужину, и на следующее утро его тоже не было. Мать с отцом отрядили слуг на поиски. Всё напрасно. Пропажа не находилась.

Матан тяжко вздыхал, Эфрат не могла унять слезы. Вспомнили: последние недели Карми бывал особенно мрачен, казалось, черная меланхолия затопила сердце его. “Куда мы смотрели? Почему не вмешались, не расспросили? Что случилось с мальчиком? Не лишился ли рассудка? Жив ли?” – терзали себя вопросами Матан и Эфрат.

На третий день страхов и поисков блеснула надежда. Гуляя в саду, Ципора и Оснат заметили на лавке незнакомый предмет. Поглядели: лист пергамента, свернутый в трубку, аккуратно перевязанную веревкой. “Карми?” – взволнованно воскликнула Ципора. “Бежим скорей домой к матушке с батюшкой!” – вскричала Оснат.

Трепетными руками Эфрат сорвала веревку, развернула пергамент. “Матан, Матан, весть от Карми!” – вскричала. Примчался Матан, выхватил из рук супруги письмо, наскоро пробежал глазами послание.

– Карми жив, вот его подпись в конце! – радостно вскричал Матан.

– Слава Богу! Ну, читай всё подряд! – обливаясь счастливыми слезами, выпалила Эфрат.

– Читай, батюшка! – вместе пропищали девицы.

– Отец, мать, брат, сестры! Не ищите меня. Я жив, я в безопасности, но никогда более не вернусь домой!

– Боже мой, – пролепетала Эфрат, – он жив, но не вернется… Продолжай, Матан.

– Я один. Одиночество – превосходное лекарство для моей болящей души.

– Отчего болит душа у него? – удивилась Ципора.

– Не перебивай, – бросила Оснат, – наверное, худо ему. Читай дальше, батюшка.

– Многим кажется, что человеческая жизнь только сон, и меня не покидает это чувство. С тех пор, как солнце, луна и звезды могут спокойно совершать свой путь, я не знаю, где ночь, где день, я не вижу ничего кругом.

– Как это непонятно! – растерянно вымолвила Эфрат.

– Не тронулся ли он умом? – пробормотал Матан и продолжил чтение.

– Отец, ты упрекал меня за празднолюбие. Отвечу: слишком часто что-нибудь огорчает меня, нагоняет тоску, а она – сродни лени, её разновидность даже. Дурное расположение духа происходит от досады на собственные несовершенства, от недовольства самим собой, от зависти и неудовлетворенного тщеславия.

– Он самокритичен? – спросила Ципора.

– Он страдает! – ответила сестре Оснат.

– Порой мне кажется, я болен изнурительной болезнью, ведущей к смерти, – продолжил чтение Матан, – но можно ли от безнадежного больного требовать, чтобы он ударом кинжала пресек свои мучения? Нет, нельзя! Недуг отнимает мужество.

– Лучше недуг, чем мужество покончить с ним! – всхлипнула Эфрат.

– Иной раз я думаю, что лишить себя жизни это не трусость, но высшая смелость. Я знаю, людям кажутся безумными мои рассуждения – я этим не смущен. Я мечусь в страхе, я не вижу ничего, кроме всепожирающего чудовища!

– Бред, бред, – заплакала в полный голос Эфрат, – что еще он пишет?

– Бог свидетель, как часто ложусь я в постель с желанием, а, порой, и с надеждой никогда не проснуться. Какая пустота, какая мучительная пустота у меня в сердце! Часто мне хочется разодрать себе грудь, размозжить голову…

– Боже мой, Боже мой! Неужели мой мальчик наложит на себя руки? – сквозь рыдания выдавила Эфрат страшные слова, – ему так плохо, он загнан, в его безумной голове творится ад! Читай дальше, Матан!

– Что я болтаю? Сумбур. Я кажусь вам полоумным? Я постараюсь собрать всё свое мужество и не лишать вас сына и брата. Не ищите меня. Прощайте. Ваш Карми.

Матан вытер слезы. Увел рыдающую Эфрат. Сестры подавленно молчали. “Как красиво Карми пишет, он и сам такой красивый парень!” – нарушила молчание Ципора. “Храни его Бог!” – добавила Оснат.

9. Как бы живые

Долго и настойчиво Матан преследовал важную цель: добиться приязни персидского царя. Он вполне достиг желаемого и с толком использовал дружелюбие владыки. Делал он это в интересах единоверцев, во имя блага своей семьи, ради себя самого. Таковы были побудительные мотивы мудреца, перечисленные в порядке уменьшения их значимости. Нельзя, однако, исключать справедливость противоположного утверждения, то есть, что мотивы названы в порядке увеличения значимости – надежными историческими свидетельствами в пользу первого или второго предположения мы не располагаем.

Покровительствуя Матану, великий монарх никогда не упускал из виду того факта, что его протеже чужак, несомненно преследующий, но умело скрывающий своекорыстные интересы. Это обстоятельство нимало не беспокоило владыку, ибо он полагал своекорыстие основой правил жизни и источником справедливости. Однако к удовольствию от общения с умным собеседником примешивалась зависть персидского патриота: “Почему мои визири не так умны как этот иудей?” Сия простая психологическая ситуация объясняет тайную радость царя любым неудачам Матана.

Для предупреждения всякого рода неблагонадежности, бдительный правитель обязан знать, чем дышат все подвластные ему подданные, независимо от их положения в общественной иерархии. Благодаря доносителям царь имел сведения о семейных бедствиях Матана. Поскольку иудей сам не заговорил о них, то и монарх помалкивал, хотя в глубине души его забавляло горе мудреца.

Монарху было известно, что строгая в вопросах семейной нравственности иудейская община вполне может лишить Матана влияния и поста. Тогда владыка потеряет не только умного собеседника, но и полезного данника высокого ранга, удерживающего в повиновении своих жестоковыйных соплеменников. Желая придать моральных сил страстотерпцу в его беде и борьбе, царь придумал повод, как ободрить Матана, предоставив тому случай проявить дипломатическое дарование и, вместе с тем, польстить мудрецу.

– Я рад вновь видеть тебя в своем дворце, о, преумный иудей! – произнес царь, дружески потрепав Матана по плечу.

– Каждая встреча с владыкой переполняет счастьем мою душу! – ответил Матан.

– Слыхал ли ты, Матан, что высокомерные римляне утверждают, будто в персидском государстве все рабы, кроме царя?

– Мне не доводилось слышать подобной нелепицы!

– А сам-то ты какого мнения?

– О, это бессовестная клевета на твой народ, повелитель, – гневно воскликнул Матан, внутренне согласный с таким утверждением.

– Оговор, вне всякого сомнения, – согласился царь, – а теперь внимай мне, Матан. Я призвал тебя по весьма важному делу. Мне недавно приснился сон, и, я думаю, в нем есть намек на римских душегубов. Я хочу услышать от тебя объяснение смысла моих ночных видений.

– При твоем дворе, владыка, есть выдающиеся толкователи снов!

– Боюсь, Матан, понять столь сложный сон не под силу никому из моих придворных. Вся моя надежда на тебя.

– Рассказывай же, царь персидский! – воскликнул польщенный Матан.

– Привиделось мне, будто я – мельник, и приносит мне крестьянин два зернышка и просит размолоть их в муку. А я не удивился, что зерна так мало, положил обе крупинки между жерновами и принялся за дело. Поглядел – одна частичка смололась, а другая – нет: алмазная она. Тут я проснулся.

– Слушай меня, монарх! Два зернышка – это два войска, одно – твоя армия, другое – римский легион. Жернова – орудия войны. Смоловшаяся крупица – побежденное персидским воинством римское полчище. Не поддавшийся жерновам твердый алмаз – твое войско. Вот тебе и толкование сна!

– Блестяще! Воистину: сны есть надежды бодрствующих.

Успешная беседа с монархом ободрила унывавшего Матана. “С Божьей помощью всё еще устроится!” – думал Матан, покидая дворец. Доволен был и царь.

***

Вернемся к событиям преждевременного окончания военной карьеры Шуваля. Застрельщиком изгнания его из армии был некий молодой офицер, имя которого отсутствует в анналах вавилонской истории. Будем называть этого человека просто “офицером”.

Итак, пусть сие не покажется удивительным, но наш офицер не слыл носителем ни расовых, ни религиозных предрассудков. Он абсолютно лояльно относился к мужчинам из иудеев, а, что касается особ прекрасного пола богоизбранного народа, то он искренне восторгался их прелестью. Тогда какая же сила подвигла его к подрывным мерам против Шуваля? Ответ нехитрый: офицер боялся конкуренции. Поэтому он, играя на низких шовинистических чувствах своих коллег, подстрекнул их к неблаговидным действиям, и вскоре Шуваль был отстранен от службы.

Добившись устранения опасного соперника, офицер только в первое время чувствовал довольство. Прослышав, что Шуваль подался в разбойники и стал главарем ватаги головорезов, персидский воин вновь затужил, небезосновательно опасаясь за свою жизнь. Уничтожена опасность конкуренции, зато возникла угроза мести. Как говорится, уголь сажи не белей.

“Семьи Божьих избранников крепкие, и иудеи никогда не нанесут вред своим, – размышлял офицер, – мне известно, что у Шуваля есть сёстры. Стало быть, если я сумею жениться на одной из них, то этим обезопашу себя от мести сумасшедшего шурина, ибо он не причинит мне беды, дорожа благополучием сестры!”

Офицер явился в дом к Матану и Эфрат, сказавшись прежним боевым другом Шуваля. Передал страждущим родителям привет от сына и заверения последнего в любви к отцу с матерью. Излишне говорить, сколь горячий прием был оказан нежданному визитеру.

Искусно поддерживая почтительную беседу с родителями, гость, тем временем, незаметно поглядывал в сторону девиц, сидевших поодаль за другим столом. Ему приглянулась старшая. Ну, а ей, легкомысленной, до безумия понравился молодой красавец в военном одеянии. Ципора по уши влюбилась.

Офицер не преминул воспользоваться вежливым приглашением посетить дом еще раз. Вполне возможно, что во время повторного визита он незаметно передал Ципоре записку романтического содержания. Как бы там ни было, но Ципора стала исчезать из дома на часок-другой под разными удобными предлогами, не вызывая подозрений у Эфрат.

Однажды Оснат драматическим голосом призвала отца и мать и торжественно отчеканила: “Наша Ципора покинула отчий дом. Они с офицером безумно любят друг друга, и она вышла за него замуж. Ципора сожалеет о том горе, которое причинила вам, дорогие родители, но она сказала мне, что любовь сильнее всех человеческих чувств!”

“Бедняжка, глупенькая…” – сквозь нахлынувшие рыдания проговорила Эфрат. “Она полюбила…” – вступилась за сестру Оснат. “Мерзкий негодяй! Набитая дура!”– не сдержал брани Матан.

“Ципора больше не дочь нам! – дрожащим голосом вынес суровый отцовский вердикт Матан, – она связала судьбу свою с иноверцем. Теперь она мертва и для нас, и для народа иудейского. Всем приготовиться к семи дням траура, как по усопшей. Таковы наши законы, и мы не преступим их! Какое несчастье, какое бездолье…”

Терзаемый горем, Матан в воображении своем похоронил живую дочь – принес в жертву собственное дитя. Словно древний язычник, верил он, что, насытив богов-каннибалов, он докажет верноподданность и обретет благоволение. Женские сердца восстали против страшного закона, но не осмелились Эфрат и Оснат перечить мужчине.

***

Оснат не могла смириться с мыслью о гибели Карми. Не верила она, что безумие поселилось в голове его. Чудилось ей, будто Карми жив, что бродит он где-то поблизости – то ли обиженный, то ли угнетенный духом. Она подолгу не засыпала, прислушиваясь к шорохам в темном саду. Вдруг это брата шаги? Вот он подкрался к дому, а в дверь постучать не решается!

Раз дошел до Оснат слух, якобы иногда по ночам бродит в ближнем лесу некий человек, по походке совсем молодой, напевает что-то себе под нос, разговаривает сам с собою, а иной раз сядет под деревом и заплачет. Услышав всхлипывания, пробуждаются от ночного сна птицы, собираются вокруг скитальца, выводят чудные трели на разные голоса, и тогда слезы его высыхают, и он внемлет сладким звукам, благодарит пернатых и просит у них прощения за беспокойство в неурочный час.

“Это, без сомнения, Карми” – решила Оснат. Тайно от отца с матерью и от домашних слуг она бесстрашно отправилась в ночной лес, уселась на пригорке и стала ждать. Тишина. Вскоре подул легкий теплый ветерок, зашуршали листья на деревьях. Девица задремала.

Неподалеку раздался голос, ему ответил другой. Оснат очнулась, прислушалась. Вдруг на лицо ей упал свет масляной лампы. Какой-то человек с жестокими глазами глядел на нее. Он свистнул, подошли еще двое. “О, да по одежде видать – девка-то из богатого семейства!” – сказал один. “Неплохая добыча!” – поддакнул второй из подошедших. “Что делать ей в ночном лесу одной? – проговорил тот, что с лампой, – богачи с жиру бесятся!”

Трое лесных братьев уложили на носилки Оснат, от страха лишившуюся чувств, и доставили драгоценную ношу в разбойничий стан. Несомненно, искушенный читатель с ходу сообразил, что дева попала в лагерь Шуваля. Глава вавилонских бандитов еще не успел осуществить свою мессианскую мечту, и пока не совершил поход в Эрец-Исраэль, и не освободил Иерусалим от завоевателей-иноверцев.

Шуваль узнал лежавшую без памяти сестру, но о своем открытии промолчал. Атаману разбойников прежде доносили о душевной болезни Карми и о вероятной гибели его. Шуваль искренно оплакивал несчастного брата и, конечно, сразу догадался, что и Оснат, глубоко горюя и не веря в злую судьбу, искала в лесу Карми. Вожак строго-настрого наказал подначальным ему корыстным лиходеям не причинять никакого зла девице: дескать, если вернем ее в целости и сохранности – получим изрядный выкуп.

На следующий день слуга подал до смерти перепуганным родителям письмо, которое нашел на крыльце дома. На клочке пергамента неумелыми каракулями была выведена баснословная сумма. “Оцененное деньгами несчастье – это всего лишь расходы, а не несчастье!” – промолвил ободренный Матан. Допуская плохое, Эфрат утешилась только наполовину.

Матан – человек не бедный, но назначенная разбойниками сумма вполне могла повредить его благосостоянию. Однако чрезмерных потерь можно было избежать. Иудейство, согласно своим законам, не бросает пленных, но обязательно выкупает их. По призыву Матана община Нагардеи объявила всеохватный сбор пожертвований, и вскоре мать с отцом обнимали и целовали благополучно возвращенную домой дочь.

Отец просиял сразу, как только увидал вернувшуюся Оснат. Конфиденциальный разговор с дочерью убедил обеспокоенную мать, что ее опасения были напрасны, и Эфрат обрела вторую половину утешения.

На беду родительская радость оказалась преждевременной. Потенциальные женихи куда-то пропали. “Оснат была в плену у разбойников, – сказал жене опечаленный Матан, – что могут подумать люди? Кто теперь возьмет ее в жены?” Эфрат горевала еще пуще: “У нас две дочери. Старшую, Матан, ты объявил мертвой, младшая обречена на безрадостное стародевичество. Бедняжки, они не мертвы… Души как бы живые…”

10. Старость

Как и следовало ожидать, Матан не удержался на посту главы ешивы. И еще одно огорчение постигло его. Не сумел он, подобно отцу своему Гедалье, сохранить до конца жизни влияние в совете семерых, правившим Нагардеей. Община отступилась от наставлений человека, не увлекшего за собой сыновей и не уберегшего от бед дочерей. Матан принял жизненные поражения смиренно, памятуя о приоритете законов и обычаев над страстями и амбициями.

Трудно с благородством переносить перемены к худшему – они превращают, порой, самую светлую душу в злую. Но не таков Матан. За многие годы он научился и привык винить в своих неудачах себя самого, оправдывая других и не принимая во внимание неблагополучие обстоятельств. Пессимизм и покаяние давали обильную пищу уму и сердцу отверженного мудреца.

Утешая мужа, Эфрат неустанно твердила ему в уши, как много он сделал для упрочения веры в народе и для внедрения законопослушности в широкие массы соплеменников. И еще о многих добрых его деяниях упоминала сострадающая супруга. Но неизменно отвечал ей самокритичный Матан: “Не достоин быть наставником юношества, проглядевший собственных детей, и не нужны городским правителям советы того, кто не умел править своею семьею!”

Царь персов весьма сожалел о смещении Матана. Монарх вынужден был отказать от дворца приятному и головастому собеседнику, ибо полагал, что государю не пристало встречаться с человеком, отвергнутым его собственной общиной. Дабы излить свой гнев, владыка прибегнул к недружественным мерам в отношении жестоковыйного иудейского племени, подвергающее остракизму лучших своих сынов.

Однако царь мог позволить себе иметь сантименты к подданному, угодившему в чужую опалу. Поэтому монарх стал иной раз направлять в Нагардею одного из своих визирей – для бесед с Матаном от высочайшего имени. Авлат, так звали ученого перса, утешавшего и развлекавшего умными разговорами прежнего царского фаворита, бывал сердечно принят в доме Матана и живал у того по нескольку дней. По возвращении во дворец Авлат пересказывал правителю содержание диалогов и заодно докладывал о настроениях иудеев в Нагардее.

К неуспехам других Авлат относился с образцовой невозмутимостью. Он был весьма доволен тем, что времена дружбы царя с иудеем остались позади. “Заглазные разговоры, моими устами ведомые от имени нашего владыки, не опасны, слава богам, и не повредят ни мне, ни кому-нибудь еще из наших придворных ученых!” – думал визирь.

Однажды уселись Матан и Авлат на веранде и, попивая апельсинный сок, завели дружескую беседу.

– Кто эти люди с серпами? – спросил Авлат, указывая на вереницу крестьян, идущих в направлении поля.

– Это мои работники, – ответил Матан, – будут собирать урожай.

– Если я скажу тебе, Матан, что обладаю способностью предвидеть будущее, ты поверишь мне?

– Моя иудейская вера, дорогой Авлат, рациональна и не одобряет мистику. Однако могут быть нюансы…

– Я знаю, ваши мудрецы – большие мастера толкований и не боятся нюансов, поэтому, когда требуется, они и мистике оставляют шанс.

– Совершенно верно! Ведь толкование Святых Книг – это способ направить веру в полезное русло, а толкователи наши, в отличие от вас, ученых, не соблазняются построенными на песке теориями, но всегда следуют прямым путем.

– Оставим в стороне идейное разномыслие, почтенный Матан. Лучше я оглашу свое предсказание, и к вечеру мы проверим его точность.

– Говори, Авлат.

– Вон видишь того крестьянина в белой одежде? Третий с конца. Так вот, вечером он не вернется с поля – его ужалит ядовитая змея, и он умрет.

– На основании чего ты это предположил? Научное предвидение? – с улыбкой спросил Матан.

– Интуиция опыта! – ответил Авлат.

– Что ж, подождем. Как говорится, вечер утра мудренее.

Перед заходом солнца наши собеседники вновь расположились на веранде. Косцы возвращались после дневных трудов.

– Гляди-ка, дружище Авлат! Поторопился ты похоронить крестьянина. Живой возвращается! – воскликнул Матан.

– Не может быть! – не поверил своим глазам Авлат, – это какая-то мистика!

– Давай допытаем его самого. Эй, человек, поди-ка сюда! – крикнул Матан.

– Чего угодно, господин, – спросил подошедший крестьянин.

– Открой свою корзину!

– Пожалуйста, – добродушно сказал косец, и все, включая самого крестьянина, с удивлением узрели на дне корзины мертвую змею.

– Эта змея хотела тебя ужалить и умертвить, но сама погибла, – констатировал Матан, – не иначе, ты совершил сегодня благое дело, и оно спасло тебя!

– Рассказывай, труженик, чем отличился ты! – нетерпеливо вскричал Авлат.

– Да ничего особенного, – скромно ответствовал крестьянин, – мы, когда садимся за обед, то достаем наши припасы и складываем их вместе. Я краем глаза увидал, что у соседа моего корзина пуста, и незаметно подложил ему половину своего хлеба и сыра. Вот и все.

– Ты совершил сразу два добрых поступка, – объяснил Матан, – накормил голодного и сделал это тайно, не смущая его перед людьми. Вот почему не гадюка погубила тебя, но, наоборот, твоя праведность убила ядовитую змею!

– Милейший, иди своей дорогой! – сердито бросил Авлат крестьянину, и тот, пожав плечами, ушел.

– Как видишь, Авлат, никакой мистики!

– Я тоже прав, Матан. Ведь предсказал же я появление змеи!

– Ты оказался прав лишь наполовину, при этом не учел главного: благодеяние спасает от смерти! – провозгласил Матан.

***

Оставшись наедине с самим собой, Матан принялся размышлять о происшествии с крестьянином.

“Благодеяние спасет от смерти – это не подлежит сомнению. А что убережет праведника от несчастий в семье? Разве мало добрых дел совершено мною? Положа руку на сердце, должен признать я: огромны мои заслуги перед верой и народом! И при всем при том страшные бедствия стали итогом плодотворнейшей моей жизни. Несправедливость? Не может быть, ведь Господь всегда прав!”

“Причины собственных невзгод я привык искать в себе. В чем тут выгода для меня? Растравляя раны, оставленные безжалостной необратимостью, я спасаюсь от душевной пустоты. Остаток жизни я щедро наделяю полынно-горьким смыслом”.

“А что, если у несчастий нет причин, и всё со мной произошедшее – лишь случая игра? О, это негодное предположение! Приняв его, я разорю свое сердце, превращусь в пустейшего желчного старца. Пожалуй, мне лучше вместе с Эфрат предаться надежной родительской скорби”.