скачать книгу бесплатно
Мир, которого не стало
Бен-Цион Динур
Воспоминания выдающегося израильского историка и общественного деятеля Б.-Ц.Динура, впервые опубликованные на иврите в 1958 г., охватывают период с начала 1880-х гг. до первой половины 1910-х гг. Основываясь на личных записях этого времени, автор воссоздает подробную картину еврейской религиозно-общинной, культурной и общественно-политической жизни в Российской империи и Германии. Уникальный исторический материал, представленный в воспоминаниях Динура, позволяет русскому читателю по-новому взглянуть на жизнь различных слоев российского общества на рубеже веков.
Бен-Цион Динур
Мир, которого не стало. Воспоминания и впечатления (1884–1914)
Мир, которого не стало
* * *
Последние годы я ощущаю душевную потребность запечатлеть на бумаге воспоминания и образы своей жизни. В сущности, это даже не потребность, а своего рода внутренняя необходимость. Неотчетливое душевное волнение не дает мне покоя; перед моим внутренним взором непрерывно проходят фигуры прошлого: образы и явления, места и ситуации, дома и семьи, люди, города, местечки и целые миры. Объединяет их то, что они уже почти все погрузились в пучину забвения. И они встают передо мной, требуя, чтобы я их запечатлел: «Мы хранились в твоих воспоминаниях, но уже почти забылись; нас уже нет, мы скрыты от будущих поколений – неужели ты отречешься и не воскресишь нас из глубин своей памяти? Неужели ты сотрешь наши имена с лица земли и не оставишь памяти о нас?» У меня нет возможности избавиться от этой душевной борьбы, она похищает мой покой то монотонной назойливостью, то острыми приступами…
В одну из бессонных ночей, когда эти миры снова потребовали своего воскрешения, я дал зарок, что каждую свободную минуту буду вспоминать и сохранять всплывающие образы, записывая их в книгу, – чтобы освободить их и самому избавиться от душевного стеснения. Это избавление требует также упоминания множества имен, которые в интересах цельности повествования стоило бы пропустить. Но я и в этом несвободен: кто знает, может быть, воспоминание о каком-то имени в душе моей – это то последнее, что от него осталось в этом мире… и воспоминания очень различны. Среди них – ранние, до того, как мне исполнилось пять с половиной лет, до лета 1889 года; это – граница моих первых воспоминаний. Рамки места и времени не были с ними органично связаны. Эти «рамки» возникли раньше, а отдельные события и явления встраивались в них уже потом, не образуя друг с другом сколько-нибудь непрерывной связи. Однако начиная с лета 5649 (1889) года, с того дня, как я начал посещать хедер[1 - Хедер – начальная еврейская школа для мальчиков младшего возраста, в которой изучаются древнееврейский язык и Пятикнижие с комментариями.], временная граница стала ясной и отчетливой. И, по-видимому, я могу рассказать связную историю своей жизни на протяжении всех этих лет, без лакун… И если здесь я записал лишь несколько отдельных историй – то не потому, что я запомнил только их, а потому, что не хочу – да мне и неинтересно – рассказывать все, что я помню. Сначала я хотел описать ход моей жизни до отъезда из России (сиван 5681 (1921) года). Однако начав вспоминать годы Первой мировой войны и революции (1914–1921), я понял, что описание этих лет обязывает меня расширить повествование и упомянуть также о делах, непосредственно меня не касавшихся. Поэтому я решил, что будет правильно описать эти годы в отдельной книге («В дни войны и революции»), которая появится после этой.
И еще один момент. Кроме воспоминаний я использовал также письменные источники. С детства я привык вести дневник и хранить письма, полученные мною, а также копии отправленных писем. И многие из этих записей у меня сохранились. Время от времени, когда я буду использовать их, я буду помещать текст в кавычки, отмечая таким образом наличие письменного «источника».
В какой-то момент у меня даже была идея использовать эти письменные источники для того, чтобы составить хронику шестидесяти лет моей жизни: реконструировать подробную историю жизни человека, которому выпала судьба жить в эпоху перемен и который запечатлевал ход событий изо дня в день. Эта идея меня очаровала, но ее реализация потребовала бы чрезмерных усилий и времени, больших, нежели я мог себе позволить. И поэтому я использую простую форму мемуарного изложения: многое я раньше рассказывал устно и только потом записывал. С данной точки зрения этот текст в какой-то степени представляет собой устное повествование, записанное на бумаге.
Считаю своим приятным долгом в предварение книги поблагодарить госпожу Далью Дан, которая записала часть текста, надиктованную мной, и с большой точностью и старательностью переписала всю книгу.
Бен-Цион Динур
Иерусалим, Кирьят-Моше, февраль 1958 г.
Книга первая
В КРУГУ СЕМЬИ, В ШАТРАХ ТОРЫ
Глава 1. Первые воспоминания
Наш дом – с голубыми ставнями. Я стою у ворот, больших деревянных ворот. Они закрыты на длинный деревянный засов. В воротах – маленькая калитка, она сломана, болтается на петле и скрипит. Я поднимаю голову и вижу ставни – голубые ставни нашего дома. Не знаю, почему у меня вдруг становится так радостно на душе. Как будто бы я никогда раньше не замечал, что наши ставни голубого цвета. Стены дома – ярко-оранжевые. Наверное, наш дом только что покрасили заново? Вот крыша – она тоже темно-голубая. Я удивлен и долго разглядываю цвета, в которые покрашен дом. Это мое первое воспоминание.
Я шагаю по деревянной мостовой. Она ведет от дома к воротам. Я не знаю, почему я не тороплюсь, а шагаю еле-еле, это для меня неестественно, меня что-то обременяет, мне это тяжело, и поэтому я шагаю медленно-медленно, и это все тянется и тянется.
Я вспоминаю как будто сквозь туман – и вот я уже не на улице, а в синагоге. Дедушка Авраам стоит возле арон кодеша[2 - Арон кодеш («Священный ковчег») – место (шкаф) в синагоге, где хранятся свитки Торы.], нового, великолепного, как будто сделанного из сверкающего золота. Дед сутулый, с круглым лицом и белой бородой. Я стою возле него на скамейке и смотрю внутрь арон кодеша, заглядывая в дверцу. Между дверцей и стенкой я вижу маленькую полочку, на которой стоит маленькая бутылка, синяя-пресиняя. Это второе воспоминание.
Вот – наш большой двор. Он полон народу от края до края. Слева от ворот стоит деревянный дом, служащий гостиницей. Его крыша покрывает не только само здание, но тянется до склада, образуя коридор. Крыша опирается на три толстых деревянных столба, покрытых множеством трещин.
Я не слежу за толпой. Я стараюсь заглянуть в трещины столбов, а там – темнота и пыль. Никто не обращает на меня внимания, никто за мной не надзирает, и я бегаю от столба к столбу. А толпа все растет. Это день похорон деда, воскресенье, 19 хешвана 5648 (1887) года. Это мое третье воспоминание.
Передо мной встает образ этого дома. Дома моего прадеда, деда отца, ребе Авраама Мадиевского. В его доме жил дядя Кальман и его семья. За домом – ступеньки, по ним надо подняться и по деревянному коридору пройти в дом. После чего идти направо, по второму коридору, представляющему собой часть дома. Из коридора снова свернуть направо – в основную часть дома. В ней четыре комнаты. Первая комната – большая – это столовая дяди Кальмана, тети Тамары и их дочки Шейны-Рохл. Дядя Кальман – старший сын прадеда, дядя отца. После смерти деда он выполнял функции казенного раввина[3 - Казенный раввин – избранный общиной и утвержденный губернскими властями раввин. В его обязанности входили регистрация рождений, браков и смертей, контроль за правильностью совершения религиозных обрядов. Казенный раввин должен был владеть русским языком и иметь признанное государством высшее или среднее образование. Зачастую, должность казенного раввина была номинальной, а главные религиозные функции в общине выполнял так называемый духовный раввин, получавший свои полномочия только от общины.] нашего города. Но на самом деле был лишь заместителем казенного раввина. Казенным раввином был его младший брат, р. Муся (р. Элиэзер-Моше) Мадиевский, который был одновременно духовным[4 - Духовный раввин – формально заместитель или помощник казенного раввина. В реальности, особенно в черте оседлости, духовные раввины часто были истинными лидерами общин.] и казенным раввином, как и дед.
Слева – спальня дяди и тети. Дальше – еще одна комната, дедушкина. После его смерти там никто не жил, и она служила комнатой для гостей. Стены в этой комнате были покрыты яркими обоями. Вдоль стен – книжные шкафы, а между ними – большие часы с тяжелыми гирями в специальном шкафчике – «часовом шкафчике», который был закрыт и открывался только если надо было «подтянуть» гири. Я помню, что этот шкафчик закрыли из-за меня: я любил залезать в него и играть с гирями и как-то раз чуть не сбросил его со стены. На стене висели две картины – портрет Моше Монтефиоре[5 - Монтефиоре, сэр Мозес (Моше, 1784–1885) – крупнейший британский банкир и предприниматель, с 1846 г. – баронет. Монтефиоре – выдающийся еврейский филантроп и общественный деятель, внесший огромный вклад в развитие еврейских поселений в Палестине. В 1846 г. посетил Россию.] и портрет деда с медалью на груди. Занавески в комнате были кружевные, нежно-апельсинового цвета.
Дальше находилась спальня бабушки и дедушки. Вход туда был строго запрещен. В библиотеку тоже было запрещено входить, но не так строго.
Во второй части дома – три комнаты: большая кухня с деревянным полом и две маленькие комнаты без пола. Каждую неделю перед субботой их мажут цветной глиной. В этих маленьких комнатах мы и живем. Возле входа в кухню всегда стоят ряды кувшинов, полных простокваши и сметаны. Я прославился тем, что каждый раз, входя в кухню, задевал один из кувшинов и разбивал его. Может быть, потому, что меня всегда предупреждали этого не делать, и я старался быть осторожным?
Результатом этой предосторожности всегда был разбитый кувшин… И его надо было скрыть от бабушки Бейлы. В старости она ослепла, была педантична и гневлива. Но от нее всегда можно было спрятаться. Напротив наших окон стоял высокий дощатый забор. Каждая доска сверху имела вид треугольника. Между нашим домом и забором росло два дерева. Как только в «малом доме» слышался бабушкин голос, я выпрыгивал из окна и распластывался под деревом. Это место было самым любимым у меня и у всех детей – многочисленных правнуков прадедушки.
После смерти деда отношения между жителями «большого дома» и нами не были абсолютно гладкими. Дядя Кальман, чье лицо было гневным и серьезным, а взгляд наводил страх, был в сущности добрым человеком. Тетя Тамара, из семьи кременчугских Хазановых, тоже была доброй и тонкой натурой и страдала от придирчивости дяди. В один прекрасный день она исчезла. Как сквозь туман я вспоминаю: она будто бы выпрыгнула из окна и вернулась через два-три года. Рассказывали, что она заболела душевной болезнью, лежала в больнице и вернулась, когда выздоровела.
Дочь дяди и тети, напротив, была очень злая, и проявлялось это в том, что она щипалась. Перед входом в дом, в деревянном коридоре, стояла бочка с водой, и одним из самых больших моих удовольствий было залезть на стул, нагнуться над краем бочки, наклонить голову, уставиться в воду, смотреть на свое отражение и строить разные гримасы. Но это удовольствие дорого мне стоило: Шейна-Рохл следила за мной, и когда видела, что я погрузился в эту игру, внезапно щипала меня, стараясь изо всех сил, чтобы щипок оставил след.
Как уже было сказано, отношения между двумя частями дома не были гармоничными. Это было связано с историей семьи моего отца.
Его отец, р. Цви-Яаков Динабург, уроженец Нежина, умер 28 лет от роду, в 5622 (1862) году. Семья была знаменита своими учеными и раввинами. Его дед, р. Хаим-Йехуда Лейб, был раввином в городе Ромны Полтавской губернии, а после его смерти этот пост унаследовал его сын Шнеур-Залман. Долгие годы он был раввином, а умер в городе Гадяче Полтавской губернии. Его могила была рядом с могилой р. Шнеура-Залмана из Ляд[6 - Шнеур-Залман из Ляд (Старый ребе, Алтер ребе, 1747–1812) – хасидский лидер (цадик), основатель особого направления в хасидизме – Хабад и родоначальник династии цадиков, позже принявших фамилию Шнеерсон.].
В доме моего дяди, брата отца, р. Лейба, я видел «родословное дерево» нашей семьи, доходящее до XVII века, и в нем были обозначены 12 поколений. Дед был человеком небывалых достоинств, но, по-видимому, обладал нелегким характером. О нем рассказывали, что он был вспыльчив. У него была большая и очень хорошая библиотека. После него осталось много рукописей, среди которых я нашел сочинение по математике и рукопись под названием «То, что я нашел в книгах о том человеке и обо всем, что к нему относится», в которой он собрал все, что писали в раввинистической литературе о жизни Иисуса. Его работы полны примечаний – он вносил постоянно изменения в редакции своих сочинений. Он советовался с ребе Менахемом-Мендлом из Любавичей[7 - Любавичи – в настоящее время село Рудянского р-на Смоленской обл. С 1813 г. по 1915 г. – центр хасидского движения Хабад.] (которого еще называли «Цемах Цедек»[8 - Шнеерсон, Менахем-Мендл из Любавичей (Цемах Цедек, 1790–1866) – третий лидер движения Хабад, законовед, мистик, автор многочисленных галахических и эгзегетических сочинений.]) и с его сыном, ребе Борухом-Шоломом[9 - Борух-Шолом из Лужан (1804–1869) – старший сын третьего лидера Хабада Менахема-Мендла Шнеерсона (Цемах Цедека). После смерти отца не унаследовал титул цадика (ребе), тем не менее пользовался большой популярностью среди хасидов. Его потомки были раввинами в различных населенных пунктах Российской империи, а правнук по мужской линии, Менахем-Мендл Шнеерсон, стал седьмым по счету любавичским цадиком.] из Лужан. С последним он активно переписывался и был, по-видимому, очень дружен.
В годы Первой мировой войны мой дядя передал все письма (среди них и письма Элиэзера-Цви Цвейфеля[10 - Цвейфель, Элиэзер-Цви (1815–1888) – писатель, преподаватель раввинского училища в Житомире. Пытался совместить идеи Гаскалы с хасидизмом и раввинской ученостью. Писал на иврите и на идише. Литературное творчество Цвейфеля отличается разнообразием жанров – он писал как художественные произведения, так и публицистику, труды по истории, литературно-критические статьи. Отличался положительным и серьезным отношением к хасидизму и еврейской традиции, более характерным для последующих поколений исследователей (Бубер, Дубнов и т. д.)]) в архив Еврейского историко-этнографического общества[11 - Еврейское историко-этнографическое общество – было основано первоначально в виде Комиссии при Обществе для распространения просвещения между евреями в России, самостоятельно существовало с 1908 г. и прекратило свою деятельность в конце 1920-х гг.] в Петербурге. Как уже было сказано, мой дед умер в 5622 (1862) году. Он был раввином в городе Хороле[12 - Хорол – город в Полтавской губ., ныне Полтавская обл., Украина.]. После него осталось четверо сирот: трое сыновей (мой отец, благословенна его память, был средним) и старшая дочь. Кроме того, он оставил, по-видимому, неплохое состояние: большой дом и большую библиотеку. Детей разделили между родственниками, там они и воспитывались. Отец мой воспитывался в доме своего деда с материнской стороны, ребе Авраама Мадиевского. Дедушкины книги поделила между собой младшая родня Авраама Мадиевского – р. Шнеур-Залман Гельфанд, раввин из города Зенькова Полтавской губернии, и р. Пинхас Островский из Ромен, хасид, ученый и просветитель, который не хотел становиться раввином. Каждый раз, когда я навещал родственников и видел там книги, в которых узнавал почерк моего прадеда, меня посещало странное чувство, что эти книги на самом деле принадлежат мне… Не раз я пытался заявлять об этом и просить, чтобы мне вернули хотя бы несколько книг. Книг были тысячи, а у нас в доме и у брата моего отца было только несколько сотен дедовских книг.
Прадед, ребе Авраам, оставил, согласно преданиям, завещание, по которому дом и двор, в котором он жил, должны были по частям перейти под наше управление в качестве компенсации за имущество отца моего отца, которое перешло к нему. Но это завещание не было опубликовано. Мама утверждала, что дядя Кальман и другие утаили его под предлогом, что оно не было подписано, несмотря на то, что дед, ребе Авраам, открыто выразил свою волю перед мамой, папой и всей семьей. Он сказал: «Их часть дома да не будет урезана». Это не нашло своего выражения: папа запрещал нам говорить об этой истории. Но отношения на этом фоне долгое время оставались напряженными.
Мой родной город-Хорал, и жизнь прадеда была связана с этими местами: отец его зятя, р. Моше из Гадяча, были родстве с семьей р. Шнеура-Залмана из Ляд. Я слышал, что он также был компаньоном по коммерческим делам р. Бера (Шнеерсона)[13 - Шнеерсон, Дов-Бер (Средний ребе, Митл ребе, 1773–1827) – второй лидер движения Хабад. Перенес центр движения из Ляд в Любавичи.], Среднего адмора[14 - Адмор – аббревиатура слов адонейну, морейну ве-рабейну, «господин, учитель и наставник наш». Принятое в хасидском движении обозначение духовного лидера, которого называют также рабби (ребе в восточноевропейском произношении), цадик («праведник»), «добрый еврей» или «красивый еврей».]. Отец его был из Жлобина, находившегося по соседству с Бобруйском, но в дни бегства от наполеоновской армии семья переехала в Полтавскую губернию. Перед тем как получить пост раввина в Хорале, ребе Авраам Мадиевский был раввином в Полтаве. Все были удивлены тем, что он оставил большой город (Полтава была губернским городом) ради поста раввина в небольшом областном городишке. Я уверен, что этот поступок был связан с общественной деятельностью моего прадеда.
Ребе Авраам был хасидом любавичского ребе Мендла («Цемах Цедека»), а потом его сына Махараша (ребе Шмуэля)[15 - Шнеерсон, Шмуэль (Махараш, 1834–1882) – младший сын Менахема-Мендла Шнеерсона (Цемах Цедека). После смерти отца и раскола движения Хабад на 4 ветви с центрами в Копыси, Лядах, Нежине и Любавичах возглавил любавичских хасидов.], но при этом был просветителем и выделялся своими лингвистическими познаниями. Он прекрасно знал русский и немецкий, в его доме постоянно выписывали газеты и журналы на иврите «ха-Магид»[16 - «ха-Магид» («Проповедник», ивр.) – еженедельная газета на иврите. Была основана в 1856 г. в г. Лык, в Пруссии (ныне г. Элк, Польша), где издавалась до 1890 г. В 1890–1892 гг. издавалась в Берлине, в 1892–1903 гг. – в Кракове. С 1880-х гг. находилась на палестинофильских позициях.], «ха-Мелиц»[17 - «ха-Мелиц» («Заступник», ивр.) – газета на иврите, с 1886 г. печаталась ежедневно. Выходила в 1860–1871 гг. в Одессе, с 1871 по 1874 гг., затем с 1877 по 1904 гг. – в Петербурге. С 1880-х гг. придерживалась палестинофильской ориентации.] и «ха-Цфира»[18 - «ха-Цфира» («Гудок», ивр.) – еженедельник, выходивший на иврите в Варшаве в 1862 г. под редакцией Х.-3. Слонимского. В 1874 г. был возобновлен в Берлине, а с 1876 по 1906 гг. вновь выходил в Варшаве, с 1885 г. – под редакцией Н. Соколова.]. В 40-е и в начале 50-х годов он служил «ученым евреем»[19 - Ученый еврей – должность, введенная в 1844 г. в некоторых государственных институтах. Ученые евреи служили консультантами по религиозно-этическим и прочим вопросам еврейской национальной жизни, а также инспектировали еврейские училища.] при генерал-губернаторе Кокошкине[20 - Кокошкин, Сергей Александрович (1796–1861) – петербургский обер-полицмейстер, с 1847 по 1856 г. – генерал-губернатор Харьковской, Полтавской и Черниговской губерний.] в Харькове и имел большое влияние на власти. В те дни, утверждала молва, в Полтавской, Харьковской и Черниговской губерниях 19 кислева[21 - 19 кислева – праздник, отмечаемый в движении Хабад. Посвящен освобождению основателя движения р. Шнеура-Залмана из Ляд из-под ареста в Петербурге в 1798 г.] было почти официальным праздником; под влиянием ребе Авраама Мадиевского все еврейские магазины в этот день были закрыты. В 1861 г. он стал членом раввинского совета. Его личный секретарь, ребе Исраэль-Исер Ланде[22 - Ланде (Ландау), Исраэль-Исер (1839–1906) – родился в семье хасидов Хабада, в 1889 г. принял лютеранство. В 1889–1906 гг. работал цензором еврейской литературы в Петербурге. По свидетельству знавших его людей, крещение Ланде носило достаточно поверхностный характер, он продолжал втайне соблюдать еврейскую традицию, в частности, в его доме подавалась только кошерная пища. Был связан с еврейскими религиозными кругами, способствовал беспрепятственному выходу религиозной литературы. Боролся с проявлениями открытого атеизма в светской литературе. Отправил свою жену и дочь в Швецию, где они могли придерживаться еврейского религиозного образа жизни. В апреле 1906 г. подал в отставку, умер в октябре того же года в Швеции.] из Полтавы, был хасидом. Этот секретарь оставил веру отцов, после чего передал множество бумаг деда властям. Говорили, что по его вине ребе Авраам вынужден был оставить Полтаву и «удалиться от власти». Рассказывали также, что этот Исраэль-Исер Ланде даже после отступничества строго соблюдал 19 кислева как праздник… Потом он вообще вернулся к вере отцов, свои книги завещал Национальной библиотеке, а его дочь выполнила волю отца. От имени «еврейской веры» Ланде выступал против политического сионизма и поддерживал тесные связи с организацией «ха-Лишка ха-Шхора» в Ковне, основанной Яаковом Липшицем. В нашем доме хранилось несколько интересных юношеских сочинений Исраэля-Исера Ланде.
Город Хорал был маленьким городом. Согласно переписи 1897 года, в нем было 8000 жителей, четверть из них – евреи. Но в дедушкины времена евреев было меньше. Я помню, как число евреев в нашем городе возросло из-за увеличения сельскохозяйственного экспорта, так как сюда переехали люди, которые координировали экспорт сельскохозяйственной продукции в регионе – зерна, яиц и кур. Было много евреев, которым давали прозвища по названию продукции, которую они импортировали: «куриный», «яичный» и т. п. Немало было евреев, державших питейные дома. Когда мой дед поселился в Хорале, в городе жило около 200–250 семей. Прадед ребе Авраам был, по-видимому, сам довольно состоятельным человеком, так как содержал дома даяна[23 - Даян (судья, ивр.) – судья, разбирающий религиозные вопросы и конфликты между частными лицами. Здесь – специалист по Галахе.] для вынесения галахических решений[24 - Галахические решения, Галаха – совокупность еврейских религиозных правил и предписаний. Термином Галаха называют также законоведческие тексты Талмуда и вообще всю еврейскую законоведческую литературу.]. Сыновья его были людьми зажиточными, а зятья – либо раввинами, либо предпринимателями, купцами и управляющими.
Мой дядя, ребе Пинхас Островский из Рамен (он и его жена были убиты во время погрома 1905 года), был управляющим знаменитого князя Мещерского[25 - Поместье знаменитого князя Мещерского – возможно, имеется в виду Мещерский, Владимир Петрович (1839–1914) – журналист и беллетрист. Автор ряда романов о жизни петербургской элиты, а также художественных произведений, направленых против революционеров и «нигилистов». Редактор ультраправого журнала «Гражданин».]. Мой дядя, р. Йосеф-Хаим Мадиевский, был купцом и казенным раввином в городе Гадяче Полтавской губернии. Младший сын р. Элиэзер-Моше Мадиевский унаследовал место своего отца, он был раввином в Хорале, а также казенным раввином, богатым купцом, набожным, властным и просвещенным человеком.
Хорал был типичным украинским уездным центром. В центре города были магазины, большинство из которых принадлежали евреям. Большинство еврейских домов также стояло вблизи центра города. В городе жили украинцы и русские. И мы, после того как вынуждены были покинуть дом деда, переехали из центра в один из домов на окраине.
Город Хорал стоит на двух реках. Одна называется Хорал и протекает в трех километрах от города. Вторая – Голубиха, относительно широкая, и через нее перекинут большой деревянный мост. Воду для питья жители города обычно черпали из источника (по-украински «крыница»). Я рассказываю об этом, так как две речки и источник часто были проблемой в составлении бракоразводных документов. Как известно, в разводном письме надо написать: «город, который находится на такой-то реке», и указать название водоема, который снабжает жителей города водой. Хасидские раввины избегали давать разводное письмо в Хорале, чтобы оно не было признано негодным, так как река Хорал была очень далеко от города. Однако один раз, когда через город провозили государственного преступника по этапу на каторгу в Сибирь, а за ним приехала его жена и попросила развода, раввин и судья (мой дядя Элиэзер-Моше и ребе Шмуэль Гурарье) решили, что в этом случае они должны дать разводное письмо, и я участвовал в раввинском суде, который должен был вынести постановление о разводном письме и его форме. То был единственный случай в моей жизни, когда я использовал свои полномочия раввина, имеющего право выносить галахические постановления. Это было летом 5662 (1902) года.
Община Хорала была, как уже говорилось, небольшой и относительно молодой. Я думаю, она образовалась в начале XIX века, не раньше. Но в хорольском округе и области были более старые общины. Каждое лето отец вместе с резником[26 - Резник (шойхет) – специалист, совершающий убой скота и птицы в соответствии с предписаниями иудаизма.], ребе Моше Каштаном, ездил по области собирать деньги из кружек Меира-чудотворца[27 - Кружки (копилки) Меира-чудотворца – р. Меир-чудотворец (Меир Баал ха-Нес, прибл. 110–165 гг. н. э.) – выдающийся законоучитель талмудической эпохи. Согласно талмудическому преданию, р. Меир творил чудеса краткой молитвой: «Боже Меира, услышь меня» (Талмуд, Авода Зара, 18а). Гробница р. Меира в Тверии является местом паломничества. Копилки р. Меира-Чудотворца, в которые собирались пожертвования на содержание могилы р. Меира, других мест паломничества и йешив Земли Израиля, были во многих еврейских домах, в них было принято бросать монеты перед зажжением свечей в субботу и праздники и т. д.] колеля[28 - Колель – объединение евреев – выходцев из того или иного региона, проживавших в Земле Израиля.] Хабада[29 - Хабад – одно из наиболее влиятельных направлений хасидизма. Название – аббревиатура ивритских слов хохма, бина, даат – «мудрость, понимание, знание», названия трех высших эманаций – сфирот в учении Каббалы. Основано в конце XVIII в. р. Шнеуром-Залманом из Ляд. После смерти основателя центр этого движения переместился в местечко Любавичи Могилевской губернии (ныне – Смоленская область). Во главе движения Хабад стоят потомки р. Шнеура-Залмана – Шнеерсоны.], а также деньги на содержание раввина[30 - Сбор денег на содержание раввина – в Российской империи раввины находились на содержании общин. В этой связи были распространены сборы пожертвований на содержание раввина, также проводился сбор средств на нужды цадиков (среди хасидов) и на поддержку йешив (главным образом среди миснагедов, см. прим. 34).]. Отец, который знал о том, что я с детства интересовался историей, в мельчайших подробностях рассказывал мне о кладбище в местечке Драбова, о древних надгробьях времен Хмельницкого и более ранних эпох. В этом местечке, рассказывал отец, община существует уже 250, а то и 300 лет. Каждый раз, что он туда попадал, он был удручен видом древних надгробий и сожалел, что они разрушены или разрушаются.
Наша община не выделялась ни учеными, ни просветителями. Как я уже упоминал, город был центром сельскохозяйственного импорта. Большинство еврейского населения до 80-х годов было перемешано с христианским. Нередким явлением была перемена веры.
Я помню, недалеко от нашего города была деревня Вишняки и возле местной церкви были могилы двух известных евреев, которые в старости переменили веру; один из них был зять раввина ребе Озера из Миргорода, известного в свое время раввина и хасида, который умер на месяц раньше моего деда ребе Авраама. Говорили, что он крестился, когда был глубоким стариком, за 70 лет.
Кроме нашей разветвленной семьи, к которой принадлежали семьи Мадиевских, Островских, Баткиных, Динабургов и Голдиновых, в городе насчитывалось еще несколько важных семейств. Об этих людях рассказывали много забавных историй. Я помню историю о старой женщине, которая, прежде чем покинуть этот мир, захотела исповедаться в грехах. Для этого она пригласила домой раввина и всех глав общины и объявила, что хочет признаться в дурных поступках перед лицом общества и общины. И сделала так: при всех собравшихся обратилась к своей подруге, уважаемой женщине, матери одного из наиболее видных семейств, и сказала ей: «Ты помнишь, когда мы были молодыми, мы проходили через Вишняки, и там был тот священник, который умел соблазнять души в христианскую веру? Он был очень красив и пригласил нас переночевать в его доме. Ты помнишь? Я не согласилась, а вот ты – согласилась!» Нечто подобное она сказала и одному уважаемому горожанину: «Ребе Элиэзер, ты помнишь, как когда-то, много лет назад, у тебя жил коммивояжер, а потом он заболел и умер. А потом пришли его наследники и сказали, что у него большой капитал, помнишь? Ты клялся, что у него не было наличных денег и что ты их не трогал; и тебя оставили в покое! Помнишь? А потом ты построил себе особняк!» Так она ходила, перечисляла грехи городских жителей, рассказывала об их «прежней жизни» и раскрывала их «преступления»…
Городской раввин обладал большим авторитетом. Тем не менее имелась довольно большая прослойка людей, чьи взгляды были неудобными для неограниченной власти городского раввина, тем более, что он был казенным раввином и богатым торговцем. Однако сравнительно долгое время оппозиционеры не имели никакого влияния.
Все горожане принадлежали к хабадской ветви хасидизма. 19 кислева и 10 кислева[31 - 10 кислева – праздник, отмечаемый в движении Хабад. Посвящен освобождению в 1826 г. второго лидера Хабада р. Дов-Бера из Любавичей из-под ареста в Витебске.] отмечались праздники, вполне способные посоперничать с Пуримом[32 - Пурим – праздник, установленный в связи с избавлением евреев Вавилонии от гибели во времена царя Ахашвероша. Пурим – самый веселый из еврейских праздников. В этот день принято посылать яства друзьям и раздавать подарки беднякам, устраивать театрализованные представления и веселые застолья.] и Симхат Торой[33 - Симхат Тора («Радость Торы») – в диаспоре – последний, девятый день праздника Суккот (в Земле Израиля совпадает с восьмым днем, Шмини Ацерет), в который заканчивается и начинается заново годовой цикл чтения Торы; один из самых веселых еврейских праздников.]. Противников хасидизма в городе почти не было. Как исключение, во времена моего детства был один меламед[34 - Меламед – учитель начальной школы (хедера), преподававший обычно Пятикнижие и Мишну.], ребе Лейб Хадвин, которого называли «желтый меламед»; он был миснагедом[35 - Миснагдим (букв. «противники», ивр.), миснагеды – противники хасидизма, представители традиционного раввинистического иудаизма. Идейная борьба между миснагедами и хасидами продолжалась в еврейских общинах Восточной Европы со второй половины XVIII в. до конца XIX в.] и осмеливался подтрунивать над хасидами и праздником 19 кислева. Как-то раз он был за это жестоко наказан – так, что история даже дошла до суда.
Дело было так: в начале 1890-х, по-моему, в 5652 (1891) году, 19 кислева, будучи в приподнятом настроении, меламед околачивался среди хасидов, отпускал шуточки в адрес ребе и потешался над праздником, который празднуют в честь освобождения Старого ребе. Воспитанники хасидской школы поймали его, сорвали с него одежду меламеда, спустили ему штаны и так отлупили его селедками, что он заболел. Меламед подал на них в суд и требовал компенсации. Суд обязал виновных выплатить ему 175 рублей – этой суммы ему хватило на то, чтобы выдать замуж трех дочерей, как раз достигших брачного возраста. С тех пор городские хасиды старались не пускать миснагдим на празднование 19 кислева. Про этот суд даже писали газеты (по-моему, газета «Восход»[36 - «Восход» – журнал, издававшийся в Петербурге А. Ландау. Первое еврейское периодическое издание на русском языке, сумевшее просуществовать долгие годы (с 1881 по 1903 гг.). См. о нем: «Восход» – «Книжки Восхода»: Роспись содержания / Сост. А. Р. Румянцев. Вступ. ст. В. Кельнер. СПб., 2002.]). С тех пор ребе Лейба-меламеда – Лейба Хадвина – называли не «желтый меламед», а «битый меламед».
Не помню, чтобы во времена моего детства в нашей общине было изобилие религиозных и культурных общественных организаций. Была одна синагога, а потом построили новую синагогу; еще была «богадельня»: приют для бродяг и нищих – дом, состоящий из трех маленьких комнатушек. Он стоял во дворе возле старой синагоги, которая когда-то, как мне рассказывали, принадлежала моему деду, а потом родственники продали ее общине. В том же дворе была «бойня для птицы».
Глава 2. Дом и семья
Я был вторым по счету сыном в семье. Со старшим братом у нас была разница в возрасте полтора года, с младшим – два года и два месяца.
Отец, как я уже рассказывал, воспитывался в доме деда. Он рос сиротой, его мать вышла замуж за другого человека. По натуре отец был молчалив, раздражителен и скрытен. Человеком он был обидчивым, но безобидным. Он старался казаться простодушным, свою подлинную сущность скрывая даже от самых близких.
Вот некоторые характерные для него черты. Обычно вечером сразу после ужина он ложился отдохнуть и спал примерно с восьми до десяти или с семи до девяти. Потом, когда мы уже все спали, он вставал, зажигал маленькую керосинку и садился за книги часов на шесть, до трех часов ночи, а иногда до пяти, а потом ложился спать еще на два часа. Как правило, он спал час или два после полудня, два часа после ужина и два часа ранним утром.
Книги, которые он изучал, были всегда одни и те же. Прежде всего: «Мидраш Раба»[37 - «Мидраш Раба» – сборник мидрашей (вольных комментариев, легенд и т. п., посвященных библейским сюжетам) к Пятикнижию и пяти книгам Писаний – Руфь, Эсфирь, Плач Иеремии, Экклесиаст, Песнь Песней. Впервые опубликованы вместе в 1545 г. в Венеции. В наше время известен, прежде всего, по двум образцовым виленским изданиям XIX в.] и «Ялкут Шимони»[38 - «Ялкут Шимони» («Антология Шимона») – антология мидрашей, составленная в XIII в. р. Шимоном из Франкфурта. Включает более десяти тысяч аггадических и мидрашистских изречений и комментариев по всем книгам Библии на большинство ее глав и значительную часть ее СТИХОВ.]. Затем хасидские книги: «Толдот Яаков Йосеф»[39 - «Толдот Яаков-Йосеф» («Потомство Яакова – Йосеф», ивр.) – главный труд Яакова-Йосефа из Полонного, написан в форме комментария на Тору. Излагает основы хасидского учения Баал-Шем-Това, впервые был опубликован в 1780 г. в Кореце.] и книги Старого ребе – «Тания»[40 - «Тания» – основной труд Шнеура-Залмана из Ляд, систематизированное изложение концепции хасидизма Хабада. Первоначальное название книги – «Ликутей амарим» (ивр. «Собрание изречений»), но чаще ее называют по первому слову-Тания (арам. «Учение»). Две первые части «Тании» были опубликованы в 1796 г. в Славуте (ч. 3–4 – только в 1814 г.), сразу же вызвав значительные нападки как со стороны миснагедов, противников хасидизма, так и со стороны ряда хасидских авторитетов, которые усматривали в концепции Шнеура-Залмана, подчеркивающей примат разума над чувствами и переживаниями, отступление от учения Бешта. Впрочем, полемика не помешала «Тании» стать одним из наиболее авторитетных хасидских сочинений.] и «Ликутей Тора»[41 - «Ликутей Тора» – сочинение основателя движения Хабад р. Шнеура-Залмана из Ляд (1745–1813). Содержит комментарий к Пятикнижию. Впервые опубликовано в Житомире в 1848 г.]. Из книг Среднего ребе: «Биурей Зохар»[42 - «Биурей Зохар» – каббалистическое произведение второго лидера Хабада, любавичского ребе Дов-Бера Шнеерсона. В «Биурей Зохар» автор анализирует книгу «Зохар» с точки зрения идеологии Хабада.] и «Кунтрес ха-хитпаалут»[43 - «Кунтрес ха-хитпаалут» («Трактат об экстазе») – произведение любавичского ребе Дова-Бера Шнеерсона. Книга является систематическим изложением учения Хабада. Впервые издана в 1876 г.] с разъяснениями ребе Гилеля[44 - Гилель из Парича (1795–1864) – раввин в Париче, позже в Бобруйске. Один из лидеров движения Хабад. Способствовал росту и укреплению хабадских общин в Восточной Белоруссии и на Южной Украине.] из Парича[45 - Паричи – поселок в Светлогорском р-не Гомельской обл., Белоруссия.], которую он знал наизусть, вдоль и поперек. Каждый день он учил мишнайот без комментариев и лишь иногда изучал «Тиферет Исраэль»[46 - «Тиферет Исраэль» («Слава Израиля») – произведение р. Исраэля Лифшица (1782–1860). Содержит комментарий к Мишне. Впервые опубликован в Ганновере в 1830 г.]. Он учил также и Талмуд[47 - Талмуд (букв. «Учение», ивр.) – основополагающий свод правовых и морально-этических положений иудаизма. Талмуд представляет собой расширенный комментарий к более древнему законодательному своду – Мишне (III в. н. э.). Он включает дискуссии, которые велись законоучителями Земли Израиля и Вавилонии на протяжении восьми столетий, и является основным источником Устной Торы. Различаются более авторитетный Вавилонский и Иерусалимский Талмуды.]. У него был маленький Талмуд, в котором были только комментарии Раши[48 - Раши (акроним рабби Шлама Ицхаки, 1040–1105) – раввин, талмудист, глава талмудической школы в г. Труа (Франция), автор наиболее авторитетных комментариев к Библии и Талмуду.]. Ночью ОН ПОСТОЯННО читал книгу «Зохар»[49 - «Захар» («Книга сияния») – самое значительное произведение еврейской мистики, чья роль в развитии иудаизма сравнима разве что с ролью Талмуда. «Захар», авторство которой традиция приписывает Шимону бар Йохаю (II в. н. э.), написана на арамейском языке, по-видимому, испанским каббалистом Маше де Леоном (XIII в.). Носит форму комментариев к Пятикнижию, дополненных вставными трактатами и многочисленными приложениями.].
Он стремился ни о ком не говорить плохо. Более того, он упоминал о других людях лишь хорошее. Он испытывал неловкость, говоря в единственном числе про человека, с которым он на Вы. Поэтому он почти всегда использовал форму множественного числа, особенно если говорил про знатока Талмуда («они сказали»).
Помнится, как-то раз он пришел домой и сказал матери: мне сегодня было неловко оттого, что ты берешь молоко у неевреев. Мать удивилась и спросила:
– Откуда об этом узнали?
– Я рассказал.
– Почему ты решил рассказать об этом при всех? – поразилась мать.
– Просто в бейт-мидраше[50 - Бейт-мидраш (букв. «дом учения», ивр.) – помещение, предназначенное для изучения Торы, иногда выполняющее также функции синагоги.] стали срамить Давида-учителя за то, что он берет молоко у гаев. Я встал и сказал: «Что вы от него хотите? Мы тоже у них молоко берем!»
Мама не отличалась излишней приверженностью к хасидизму. К тому же она скептически относилась к образу жизни отца, который «ложится спать, когда все встают, и просыпается, когда все давно спят». И многие другие жизненные принципы отца она считала неправильными.
Отец был гораздо более сведущ в Торе, нежели мне казалось. Он почти никогда не проверял мои знания, но после того как я сдал экзамен на раввина, он счел своим долгом задать мне несколько вопросов: похвалы моих экзаменаторов показались ему преувеличенными. И должен сказать, что его экзамен дался мне гораздо тяжелее, чем все экзамены, которые я когда-либо сдавал до этого. Однако он велел мне, чтобы я никому не рассказывал про то испытание, которому он меня подверг.
Мать была родом из Кременчуга. Ее отец, ребе Зеев-Вольф Эскинбайн, был известен в Кременчуге как ребе Велвл из Парича. Он преподавал Гемару[51 - Гемара (в ашкеназском произн. Гемора) – часть Талмуда, собрание дискуссий и рассуждений мудрецов II–V вв. н. э. (амораев) по поводу текста Мишны. Тексты Гемары включают как галаху (закон), так и агаду (предания). Этим термином называют также весь Талмуд или талмудические трактаты.] старшим детям, сыновьям уважаемых и богатых людей, и был близким другом ребе Зеева Членова (отца д-ра Йехиэля Членова[52 - Членов, Йехиэль Вульфович (Ефим Владимирович, 1863–1918) – врач, один из руководителей сионистского движения в России, публицист.]), который тоже был хасидом Хабада. Они жили в одном дворе.
В том дворе в 70-е годы жила целая когорта русских революционеров. Не знаю, как так вышло, но мать в юные годы прониклась духом молодых революционеров и потом рассказывала нам множество историй об этой компании, о причинах их ареста и об их самоотверженности. Мать была очень умной женщиной, замечательно умела рассказывать, и ее рассказы поражали наше детское воображение. Мы считали ее самой умной женщиной в городе. В дни революции 1905 года говорили, что если бы Наоми была чуть помоложе, она бы сама пошла на баррикады, и если революция будет продолжаться, то не исключено, что она туда и в самом деле пойдет.
Мать обладала бунтарской натурой и не признавала свойственного отцу жертвенного отношения к несправедливости; она испытывала сложные чувства к родственникам отца, которые были богатыми и знатными, и считала, что их моральный облик не без изъяна.
Это напряжение, носившее характер более скрытый, нежели открытый, сильно влияло на нашу жизнь и на атмосферу в доме. Родственники считали своим долгом опекать детей, стремясь, чтобы каждый из нас стал незаурядной личностью. Особенно доставалось мне. Они говорили, что такова-де воля прадеда, ребе Авраама Мадиевского. Рассказывали, что примерно за неделю-две до его смерти у одного из его внуков была свадьба. Ребе велел позвать на свадьбу всю семью. Пришли сыновья и дочери, женихи и невесты, внуки и внучки, правнучки и правнуки. Их было больше, чем сыновей Израиля, пришедших в Египет. За праздничным столом прадед посадил меня к себе на колени, и я сидел на его коленях в течение всей трапезы. Родные даже начали ревновать. Тогда прадед поднялся посреди большого свадебного шатра, где собрались все члены семьи и жители города, постучал по столу и сказал: «Я специально держу Бен-Циана на коленях; я убежден, что он станет гордостью нашей семьи, попомните мое слово; вы несете ответственность за него, и я возлагаю на вас обязанность всегда заботиться о нем».
Я рассказываю об этом, потому что это завещание создало мне в жизни много сложностей.
Сложность первая и самая серьезная: все родственники не просто считали себя вправе следить за мной, а даже как бы чувствовали себя обязанными. Каждый считал своим долгом давать мне советы, высказывать мнение о моем воспитании, читать мораль и попросту руководить мной. Этим занимались все мои родичи без исключения: и молодые, и старые… Я пытался протестовать. Но когда кто-нибудь из «воспитателей» обнаруживал во мне признаки неповиновения, он лишь удивлялся и говорил: «Что за писк и визг? Я лишь исполняю волю прадеда, ребе Авраама!»
Эта семейная опека больнее всего задевала мою мать. Она обижалась на каждый совет, на каждое вмешательство, даже в тех случаях, когда эти советы бывали довольно разумными, а вмешательство служило для моего же блага. Но чаще всего ее обида была обоснованной.
Наше материальное положение было не на высоте, если сравнивать с финансовым состоянием всего семейства. Вся семья становилась богаче, а наш дом беднел день ото дня. Мой дядя был единственным человеком в городе, у которого был дом в два этажа. Это был самый высокий и красивый дом во всем городе; при нем имелся большой двор и сад. Правда, верхний этаж здания не был отделан изнутри и служил мне местом для игры с дядиными детьми. Возле дома был большой двор, а во дворе сад. У дяди была самая большая в городе платяная лавка. Другие мои родственники тоже были состоятельными людьми: один был совладельцем маслобойни, другой работал в банке, третий – на большой мельнице, у четвертого было свое предприятие. Короче, были зажиточными людьми и жили небедно, что являло собой полную противоположность нашему образу жизни.
Отец долгое время работал агентом у своего старшего брата, который жил в Москве и занимался поставками промышленных товаров из Москвы на Украину. Но отец имел обыкновение продавать лавочникам товары в кредит, а мало кто из них возвращал кредиты. У нас дома хранились немые свидетели торговых «успехов» отца: неоплаченные векселя на имя крупнейших городских торговцев. Отец, который из принципа не желал идти к судье-гою, хранил коллекцию из этих векселей; если ему улыбалась удача, то должник «закрывал» долг, выплачивая ему 20–30 процентов своего долга, чтобы отец мог частично погасить долг своему брату. У него еще была лавка, в которой торговала обычно мама. После выселения евреев из Москвы в 1891 году[53 - Выселение евреев из Москвы в 1891 г. – выселение из Москвы евреев-ремесленников и членов их семей. Всего было выселено около 20 000 евреев.] мой дядя был вынужден покинуть Москву, и этот источник дохода прекратил свое существование. Лавка принадлежала христианину, и тот отдал ее в аренду другому еврею, который заплатил большую цену. В лавке был широкий ассортимент, и, чтобы сделать предприятие более надежным, отец разделил ее на две части, но доход, который приносили совокупно обе части, был меньше, чем доход от одной лавки. Так мы постепенно нищали. В конце концов отец занялся продажей книг и лотерейных билетов; доход от всех этих предприятий был очень невелик.
Нас было восемь детей, целая орава, и в доме обычно царили радость и веселье. Большим утешением для отца было то, что он почти не платил за наше обучение. Наше имя сослужило нам добрую службу, учителя предлагали нам учиться бесплатно или почти бесплатно, потому что где бы мы с братом ни учились, туда сразу приходили самые лучшие ученики из состоятельных городских слоев.
Два случая врезались в мою память напоминанием о тех трудных днях. Первое воспоминание: это был тот день, когда отец разделил большую лавку на две маленьких, мне тогда было семь лет. Я пришел из хедера и увидел, что матери очень грустно. Я решил пожалеть ее и сказал:
«Чем хуже нам сейчас, тем лучше будет на том свете». Мать ответила шепотом, как бы говоря сама с собой: «Это все выдумали богачи, чтобы бедняки не подняли бунт».
Второй случай был во время праздника Шавуот[54 - Шавуот – праздник дарования Торы на Синае и одновременно праздник первых плодов. Шавуот празднуется в начале лета, шестого и седьмого сивана. В первую ночь Шавуот принято бодрствовать, изучая Писание.]. Я вспоминаю: мы в гостях у нашего дяди-раввина; я вижу, как мать выходит из комнаты со слезами на глазах. Как я потом узнал, нам тогда нужны были деньги взаймы, десять рублей, и мама дала тете Маше, дядиной жене, в залог свое жемчужное ожерелье. Перед праздником Шавуот та вернула матери ожерелье, хотя мать еще не успела заплатить долг. Но это жемчужное ожерелье было не мамино. «Мои жемчужины, – сказала мама, – были большие и красивые», – а жена дяди вернула ей крохотную нитку жемчуга с мелкими жемчужинами. Когда же в Шавуот мы собрались в гостях у дяди, мама не удержалась и сказала ей: «Я не возьму это ожерелье, оно не мое». Дядина жена рассердилась и заявила: «Ты на меня наговариваешь и этим обижаешь меня!» В итоге мамино жемчужное ожерелье осталось у тети Маши, и к тому же отец потребовал, чтобы мать вернула ей еще и это крошечное ожерелье с мелким жемчугом: «Оно принадлежит кому-то другому, оно не твое…»
Наша пища была очень скудна, но мать отличалась изобретательностью: ей удавалось экономно вести хозяйство и готовить нам каждый раз новые деликатесы на завтрак из того, что было под рукой. Но больше всего нас восхищало ее умение сочетать постоянство и стабильность нашего меню с непрерывным его разнообразием, которое усиливало и без того недурной аппетит. Мать говорила, что здоровье детей зависит в большей мере не от собственно еды, а от того, насколько еда желанна. И потому она следила за нашим аппетитом. В будние дни, и уж тем более в субботы и в праздники, она творила нам субботнюю трапезу, на свой манер. Особенно важны для нас были вечер субботы после праздничной трапезы и субботние часы перед хавдалой[55 - Хавдала – «Отделение субботы» – ритуал, совершаемый на исходе субботы, после наступления темноты, включающий благословение вина, благовоний и огня (обычно свечи со многими фитилями).] – после предвечерней молитвы и перед появлением звезд. Субботними вечерами, после того как убирали стол после праздничной трапезы, мы все собирались возле матери, садились вокруг, и она рассказывала сказки. Отец тоже сидел рядом, глядел в книгу – чаще всего это были «Ялкут Шимони» или «Мидраш Раба» на недельную главу[56 - Недельная глава Торы – еврейский текст Пятикнижия делится на 54 главы, по числу недель лунно-солнечного года. Название главы соответствует первому значимому слову в ее тексте. Главы, разделенные на семь частей, читают по пергаментным свиткам Торы по субботам, в ходе утреннего богослужения; первые части глав грядущей субботы читаются также в утреннем богослужении понедельника и четверга.] – и тоже слушал. Мамины сказки и притчи глубоко запечатлелись в наших душах на всю жизнь. На исходе субботы, когда наступали сумерки и мы глядели вверх, пытаясь различить загоревшиеся на небе три звезды, мать обыкновенно сидела возле окна, молясь вполголоса, и каждое слово выходило из ее уст нежно и печально: «Бог мой, Бог Авраама, Ицхака и Яакова…» Мать просила отца читать застольную молитву вслух, слово в слово, чтобы учить детей этой молитве. Но отец противился и говорил, что для того, чтобы все было как положено, каждый должен читать благословение самостоятельно… И мать жаловалась, что отец, видимо, не следит за воспитанием детей, а заботится только о собственной праведности, но скрывает ее от окружающих, даже от собственных детей.
Глава 3. Меламеды и учителя
Первым моим меламедом был старый ребе Эли Богорад. Этот меламед был еще учителем отца, и у него были превосходные педагогические способности. Он никогда не делал замечания ученикам и завоевывал их любовь своим необычайным дружелюбием. Каждому из нас он обещал подарить что-то удивительное: «дойного козлика», «летние санки» и другие, не менее странные вещи. Нас было в хедере двенадцать детей. Он учил нас по такой системе: трое на трое, двое на двое и один на один. После того как он давал ребенку какое-нибудь задание, требующее размышлений, он посылал его во двор играть. Дом ребе стоял на пригорке, покрытом травой, а поодаль высилось раскидистое дерево. Нам разрешалось тихо играть, не поднимая шума, лежать на траве и сидеть под деревом. Ребе выходил к нам время от времени – посмотреть, все ли идет как следует. Часы учебы в хедере были самыми приятными часами. И эти часы, проведенные на пригорке, стали для меня первыми часами раздумий наедине с самим собой. Но одна вещь заставила меня задуматься всерьез.
Память услужливо воскрешает и воссоздает передо мной образы моих друзей детства, различные их хитрости и забавы. Среди прочих забав была и такая: закрыть правый глаз и глядеть левым, а потом – закрыть левый глаз и глядеть правым. Я же, когда закрывал правый глаз, все прекрасно видел левым глазом; когда же я закрывал левый глаз, то правым не видел ничего. Дети говорили мне: «Ты косой, ты ничего не видишь, а когда ты смотришь – у тебя глаза повернуты не в ту сторону!» Это обстоятельство заставило меня задать себе вопрос: «Значит, глаза не всегда одинаковы? И не все люди одинаковы?» В тот день я впервые задумался о человеке, о его облике и судьбе. Придя домой, я обрушился на родных с вопросами, возникшими в итоге этих непростых размышлений. Мама сказала: «Это хорошо, что ты косишь и не видишь правым глазом». Я спросил: «Что в этом хорошего?» Мама ответила: «Благодаря этому мы тебя нашли». И рассказала мне очень интересную историю, которая произвела на меня большое впечатление. «Когда тебе было полтора года, мы поехали в Кременчуг на свадьбу тети Рейзл (маминой младшей сестры), начался пожар и в возникшей суматохе тебя украли. Только через два дня тебя нашли – под Кременчугом, в деревне около поселка Крюкова, с другой стороны Днепра, у одной крестьянки». Я спросил: «А откуда вы узнали, что я – это я? Вдруг меня подменили?!» Мама с папой засмеялись и сказали: «Мы тебя сразу узнали, как только увидели самую главную примету-твой правый глаз». Папа замолчал и улыбнулся и только в конце разговора обернулся ко мне и сказал: «Сынок, я благословляю тебя, чтобы ты всегда желал быть самим собой. Человек может измениться сам гораздо сильнее, чем под влиянием других людей».
У меламеда ребе Эли я учился читать и писать и начал учить Пятикнижие[57 - Пятикнижие, также Тора, Письменная Тора, Хумаш – первые пять книг Библии: Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие.]. У него я учился целый год, лето 5649 (1889) года и зиму 5650 (1890) года.
А на следующий год мой дядя раввин провел широкую реформу образования в своем городе. Он объединил большинство хедеров, устроил общую кассу для всех меламедов и создал специальный комитет. Этот комитет разместился в одном из самых красивых домов города, с большим садом, и туда пригласили новых меламедов и учителей. Ввели новую систему обучения и стали заниматься по учебнику Шнайдера, который назывался «Школа»[58 - «Школа» (ивр. «Бейт ха-сефер») – учебник, составленный Мордехаем-Бецалелем Шнейдером. Впервые был опубликован в Вильно в 1889 г. и в дальнейшем многократно переиздавался. До конца 1920-х гг. в разных странах вышло по крайней мере 17 изданий этой книги. Учебник был предназначен для еврейских школ и хедеров, им могли пользоваться дети при изучении Торы, Пророков, истории еврейского народа и иврита.]. Это была самая важная часть реформы. Мы теперь называли учителей не «ребе Шимон», а «господин ребе Шимон», «господин ребе Моше», «господин ребе Нахум». Еще учили грамматику и русский язык. А еще там были линейки: учеников уже не пороли плеткой, а били линейкой по пальцам… В Лаг ба-Омер[59 - Лаг ба-Омер – тридцать третий (день) омера, периода между Песахом и Шавуот, предназначенного для духовного самосовершенствования и отмеченного элементами траура. В этот день прекратилась эпидемия среди учеников рабби Акивы (II в. н. э.). В память об этом событии, связанном с восстанием Бар-Кохбы, на Лаг ба-Омер принято жечь костры и стрелять из луков.] устраивали праздничный вечер и организовывали длительные прогулки в город и к источнику. В этом хедере у меня впервые проснулся интерес к хроникам поколений, и я приобрел в городе некоторую известность, которая, помимо всего прочего, причинила мне немалые неприятности.
Объединенные хедеры просуществовали в новом здании только полтора года, еще один год они располагались в доме поменьше. Новая система образования вызвала интерес еврейских газет, выходивших на идише и на русском языке; кроме того, реформа упоминалась также в одной из статей третьей книги сборника «Ган прахим»[60 - «Сад цветов» («Ган прахим», ивр.) – периодическое издание. Выходило в 1880–1882 гг. в Вильно, в 1882–1893 гг. – в Варшаве, под редакцией Йехошуа Мейзаха (Сегала, 1834–1917). Содержало литературные и публицистические материалы на иврите.] («Сад цветов»), там про нее писал один из учителей-меламедов тех самых объединенных хедеров, ребе Моше-Давид Аснер. Когда по прошествии многих лет я читал эту статью, мне показалось, что ребе Моше-Давид Аснер, бывший одной из центральных фигур реформы, все же не сумел в полной мере оценить ее осмысленность и смелость.
Ребе Маше-Давида Аснера я запомнил особенно хорошо. Я учил с ним Тору и ранних пророков[61 - Ранние пророки – имеются в виду библейские книги Иисуса Навина, Судей и 1–4 книги Царств.]. Он никогда не повышал на нас голос, разговаривал спокойно, задавал вопросы по каждой главе, вопросы на понимание слов и на понимание смысла прочитанного. Он требовал, чтобы мы писали ответы на вопросы, и в наших ответах мы должны были вкратце излагать содержание главы.
Из всей учебы мне больше всего нравилось изучение Танаха[62 - Танах – собственно Библия, аббревиатура названий разделов еврейского канона Библии: Тора, Невиим, Ктувим – Тора, Пророки, Писания.], что только добавляло мне популярности в городе. Как я уже говорил, мои родственники видели свою задачу в том, чтобы меня опекать, и все они считали своим почетным долгом испытывать мои знания; мои ответы становились всем известны, отчасти потому, что у меня действительно была хорошая память и я быстро схватывал материал, а отчасти из-за того, что благодаря постоянным вопросам у меня быстро развивалось умение формулировать ответ, улучшалось внимание, и я начинал более усердно заниматься. Я помню, что когда я только начинал изучать Пятикнижие, кто-то – не то дядя, не то кто-то из кузенов – спросил меня, сколько раз упоминается Эфрон[63 - Эфрон – житель Хеврона, у которого Авраам приобрел поле и пещеру Махпела. См. Бытие, 23:8-20.] в первой части главы «Хаей Сара»[64 - «Хаей Сара» – недельная глава Торы (Бытие, 23:1 – 25:18).]. Я ответил: четыре раза. Взяли книгу и нашли семь упоминаний. Я сказал: слово «Эфрон» упоминается только четыре раза, а три оставшиеся раза написано: «Эфрону» или «Эфрона». И действительно, так оно и было. Но, надо сказать, сейчас я уже не уверен в том, что когда я отвечал на этот вопрос, я действительно знал на него ответ, а не просто угадал…
Во время учебы у меня появлялись очень непростые вопросы по поводу хроники поколений. Как-то я даже накинулся на дядю с вопросами про сыновей Йоктана: в десятой главе «Брейшит»[65 - «Брейшит» – первая книга Торы, соответствующая книге Бытие синодального перевода Библии.] упоминается Шва – один из тринадцати сыновей Йоктана. Однако в той же главе, чуть выше, упоминаются Шва и Дедан, и они там – сыновья Раамы, сына Куша, одного из сыновей Хама, а в 25-й главе «Брейшит» Шва и Дедан – сыны Йоктана, одного из сыновей Авраама, которых родила ему К тура… После всех этих вопросов мне дали прозвище «Йоктан». Прозвал меня так один торговец, хасид Хабада, житель Кенигсберга – ребе Аба Персон. Он был другом нашей семьи, особенно дружил с дядей, и почти каждый год во время своих визитов в Россию приезжал его навестить (он, кажется, занимался экспортом селедки, что-то в этом роде). Я тоже дружил с ним, и еще много лет он присылал мне письма и праздничные открытки; письма он озаглавливал: «Моему маленькому другу».
Испытания моих знаний, когда каждый считал себя вправе меня оценивать, рождали во мне протест, и нередко я отвечал довольно нахально. Так, я помню, что как-то раз нас пришла навестить бабушка Хана, папина мама, и обратилась ко мне с вопросом:
– Говорят, что у тебя хорошая память… а ты сможешь прочесть мне наизусть всю молитву «За грехи»[66 - «За грехи» («Аль хет») – молитва, содержащая текст покаяния в грехах. Читается во время дневной молитвы Судного дня.]?
Дело было в первой декаде месяца. Я ответил ей:
– Я еще ребенок, у меня нет грехов. Вот у вас, стариков, говорят, полно грехов – это вам нужно помнить грехи наизусть. А у меня еще есть время.
В другой раз в бейт-мидраше, между дневной и вечерней молитвой, ко мне обратился один из самых «видных» евреев города, ребе Моше Штейнхардт, очень зажиточный, неторопливый, но решительный господин, носивший роскошную длинную бороду. Он ущипнул меня за щеку и спросил:
– Какую главу читают на этой неделе?
– «Ваеце»[67 - «Ваеце» – недельная глава Торы (Бытие, 28:10 – 32:3).](«И вышел…»).
– «Ваеце» – это мужской род или женский?
– «Ваеце» – это глагол.
– Ага! Ты уже знаешь грамматику! И куда же вышел Яаков?
– В Харан.
– Кто там у него был?
– Дядя Лаван.
– А кем приходилась Рахель Яакову?
– Двоюродной сестрой.
– Так же, как Юдифь (Даша), твоя двоюродная сестра, – тебе?
– Да.
