Благое место

Он бегло ознакомился с моей картой, протянутой ему помощницей в халате явно не по размеру, ибо ее декольте готово было отстрелить пуговицы халата, если бы ей вдруг быстро понадобилось его снять. Я пристально посмотрел ей в лицо, пока она безучастно разглядывала что-то за окном, активно работая челюстями с жевательной резинкой во рту. Но под обилием макияжа так и не смог разобрать как она выглядит в естественном состоянии, да и пухлые ярко накрашенные алые губы не давали сосредоточиться. Я вновь повернулся к доктору, когда он покряхтел.

– Тааак! Случай у вас запущенный. Придется сильно покопаться, чтоб найти что-нибудь стоящее.

– Покопаться? Я не понимаю…

– О, вам абсолютно не о чем волноваться! Главное, будьте уверены, мы что-нибудь обязательно найдем и будем с эти работать.

С этими словами доктор вновь погрузился в изучение карточки. Снова и снова водя пальцем по графам возраста, веса и роста, словно это могло как-то помочь ему в поиске подходящего недуга.

– Послушайте доктор – не выдержал я – Дело в том, что я просто недавно ушиб ногу во время одного… несчастного случая. И просто хотел чтоб вы оценили насколько это серьезно и может назначили какое-то лечение, прописали лекарство.

На слове "лекарство" доктор заметно оживился и даже, как мне показалось, собирался потереть ладони, но вовремя спохватился.

– Несчастный случай… хм? Что вы говорите… С этого и следовало начинать! Конечно посмотрим! Будьте добры, прилягте на кушетку и закатайте штанину на ноге которая вас беспокоит.

Я поступил как он попросил. Какое-то время он старательно писал в карточке, затем встал, подошел ко мне и коротко взглянул на мою ногу. Затем мне в глаза. Снова на ногу. Вернулся к столу и продолжил писать.

Через минут десять плотной писанины, когда я уже устал лежать неподвижно и начал ворочаться, он взглянул на меня и сказал, что я могу встать. После написал еще пару предложений. Встал из-за стола. Протянул мою карточку медсестре. А меня пригласил к выходу. Стоя у двери он обратился ко мне, косясь на медсестру, что стояла у него по левую руку.

– На этом мы закончили и я передаю вас в чуткие руки моей помощницы!

– Что мне делать дальше? Что с моей травмой?

– Не переживайте. С ногой все будет хорошо! А сейчас вам пора – доктор открыл передо мной дверь.

– Пригласите следующего – крикнул он вслед медсестре, когда мы вышли.

Надо сказать, что сзади медсестра была еще более впечатляющей, я то и дело стыдливо переводил взгляд, то на ноги, то на другую выдающуюся часть, то, ради приличия, на ее волосы, но взгляд упрямо опускался вниз.

Наконец мы остановились у большой двухстворчатой двери.

– Вам сюда. Вашу карточку я передам – с этими словами она толкнула створки двери вперед, открывая проход.

Затем она подтолкнула меня в зал, при этом ее рука неловко соскользнула с моей поясницы и опустилась ниже – я не стал придавать этому значения.

За дверью была просторная аудитория с рядами мягких уютных кресел и кафедрой прямо посреди сцены. Медсестра указала мне на стул рядом с кафедрой и закрыла за мной двери.

Я осторожно поднялся на сцену. Ступени противно скрипели под ногами, а полумрак не располагал к прыти. По скрипучим раскачивающимся доскам, я дошел до стула и присел.

Вначале я сидел один. Через некоторое время зал начал заполняться посетителями. Респектабельные мужчины и женщины входили в зал и внимательно разглядывали меня своими колючими взглядами опытных дельцов-оценщиков. Кто-то подходил поближе к сцене и пристально рассматривал, кто мое лицо, кто мои руки сложенные на коленях. После они, кажется удовлетворенные, рассаживались в зале. Были и такие, кто выходил из зала, бросив оставшимся что-то типа:

– Не мой профиль, господа! Всего хорошего! До встречи за обедом.

От всех этих взглядов я чувствовал себя лотом аукциона на невольничьем рынке. И хоть я и недоумевал от происходящего, я тем не менее старался сидеть тихо, и лишь кротко виновато улыбался предполагая, что все эти важные господа собрались здесь ради мой незначительной персоны, и было бы невежливо не предоставить им слово. Лодыжка снова заныла. А от всей этой обстановки в голову начали закрадываться мысли, что со мной случилось что-то очень прескверное.

Когда все уже расселись по своим местам, обменялись приветствиями и даже успели заскучать, открылась боковая дверь, слева от подиума за ширмой, и в зал вошел мужчина средних лет. Подтянутый, одетый в ладно скроенный, но совершенно неброский костюм. Быстро, но с подчеркнуто безукоризненными манерами, он поприветствовал людей в зале:

– Добрый день! Господа! И дамы! Спасибо, что нашли время.

Ему закивали в ответ, кто-то вальяжно махнул рукой – мол продолжай.

– К нам в больницу обратился вот этот гражданин – мужчина указал на меня – Мы провели первичное обследование и уже обнаружили некоторые проблемы. В папочках, что вам раздали, вы могли ознакомиться с анамнезом – мужчина жестом призвал собравшихся ознакомится с небольшими папками, которые им предусмотрительно раздал суетливый, совершенно невзрачный клерк.

– Простите – я привстал со стула и шепотом обратился к человеку за кафедрой.

– Да, милейший – ответил он с улыбкой чеширского кота, немного наклонившись ко мне.

– А чей анамнез? Мой? – спросил я.

– Ну конечно, а чей же еще? – рассмеялся он мне в лицо своей белозубой улыбкой.

– Но разве это законно, показывать посторонним людям мою историю болезни?

– Ну что вы, какие же они посторонние! Это все видные медицинские специалисты, разных профилей. А это вполне законный аукцион по назначению лекарств! – громко продекламировал он, обращаясь скорее к сидящим в зале "специалистам", все так же широко улыбаясь, при этом. Меня всегда удивляла способность некоторых людей говорить, не переставая широко улыбаться.

– И кроме того – уже более сдержанно, точнее даже жестко сказал он, наклонившись почти к самому моему уху – Если вы ознакомились с договором который подписали при обращении в наше учреждение, то не могли не заметить все дополнительные условия, помеченные звездочками – веско закончил он, сделав ударение на слове "звездочками", как будто намекал на что-то.

Тяжело понять человека, который не перестает широко улыбаться, даже выбрав угрожающий тон.

– Простите, я не понял! Как это аукцион по назначению лекарств? – упрямо допытывался я, уже теряя самообладание.

– Очень просто. Ваше недуг выставлен на сегодняшнем аукционе. Да вы не пугайтесь! Абсолютно все граждане нашего города проходили через эту совершенно безопасную и вполне законную процедуру. Это представители фармацевтических компаний! Каждый из них предложит сумму за ваш лот и тот кто предложит сумму большую, и будет поставщиком лекарства для вашего лечения. Видите как прозрачно и удобно! – проговорил он, старательно проговаривая каждое слово.

Черт! До чего же шикарные зубы, я даже увидел в них несколько своих ошарашенных отражений. Наверно что-то похожее видят люди находясь перед раскрытой пастью акулы.

– Простите, но я ведь просто хотел получить консультацию. У меня есть свой лечащий врач. Мне не нужно проходить курс лечения, мне не нужна реабилитации, я лишь хотел получить консультацию от травматолога и возможно что-то от боли и отека.

Наверно мои слова были похожи на мольбу, я тогда был так измучен, что сейчас совсем не могу вспомнить тогдашнее состояние.

Несколько раскатистых ударов молотка по кафедре, откуда ни возьмись возникшего в руке мужчины за кафедрой, заставили меня вздрогнуть. Куда только подевалась благовоспитанность этого господина?

– Ну что же вы, милейший, сразу не сказали – нынешний его тон недвусмысленно давал понять, что никакой я не милейший – Тратите наше время, а мы сертифицированные врачи, время потраченное на вас, мы могли бы потратить на других пациентов.

– Но в больнице так не лечат – почти беззвучно возмутился я.

– Ах-ха-ха-ха – его раскатистый смех наверно заставил затрястись стены аудитории, так мне тогда показалось.

– А вам-то почем знать как лечат? – сквозь смех едва выдавил тип за кафедрой – Вы ведь не медик, да вы даже не провизор – язвительно протянул он. Похоже последнее слово оказалось знакомо присутствующим и они дружным смехом поддержали медицинское светило.

Когда смех утих, он продолжил:

– Уж позвольте, милейший, нам решать как следует лечить в больницах – с нравоучительным напором процедил он, ткнув в меня молотком, которым до этого лупил по кафедре.

– Ну хватит – прервал нас солидный мужчина с благородной проседью в волосах, обрамляющих его макушку и скулы. Он, полный достоинства, поднялся со своего кресла и ни один мускул не дрогнул на его надменном лице – прижизненной гипсовой маске.

– Нас здесь явно не ценят, господа! Думаю нам всем пора уходить – произнес он внушительно. Размеренной походкой он покинул зал, провожаемый подобострастными взглядами собравшихся.

Остальные, кто суетливо, пытаясь не отставать от этого очевидно уважаемого господина. Другие так же степенно, с не меньшим достоинством, стали покидать свои места.

– Но господа! Постойте! – воскликнул тип за кафедрой – Мы сейчас сможем организовать другие торги, ну дайте нам шанс – он резво соскочил с подиума и устремился за покидающими аудиторию.

– Ну знаете – оглянулся один из последних – в других учреждениях так унизительно с нами не поступали, а ведь мы можем выбирать любые больницы с которыми хотим работать!

Когда внутри никого не осталось, я решил, что мне тоже пора идти. Я тихо вышел из зала и проскользнув коридорами, среди пестрых толп, очевидно чувствующих себя в своей стихии пациентов, выскочил на улицу и наконец смог спокойно выдохнуть. Нога не напоминала о себе.

***

Опыт пережитый в больнице отнял последние силы. Я шел не особо вникая куда несут меня ноги, лишь бы подальше, лишь бы просто уйти. Глубоко удрученный моими злоключениями, уставший и подавленный, я уселся на на одну из скамеек подвернувшуюся на моем пути.

На другой стороне улицы, в тени небольшого сквера, находилось здание. Небольшое, трехэтажное, с бледно-розовыми оштукатуренными стенами. Обнесенное со всех сторон решетчатым забором с каменным фундаментом, покрытым от влаги зеленым лишайником. Выполненное по типовому проекту, не имевшее в себе сколь бы то ни было оригинальных, выдающихся черт. Я бы и не придал ему значения, погруженный в свои раздумья, мучимый усталостью и ноющей болью в ноге, не сядь я напротив. Несколько минут я переводил дух, рассеяно глазея по сторонам, пока не увидел это здание. Оно напомнило мне что-то, но я никак не мог сообразить, что? Я наблюдал за людьми, выходившими с парадного входа, через широкое крыльцо в несколько ступеней. Их манеры, стиль в одежде, поведение, обрывки фраз. Все усилия ради того, чтоб угадать, что там, за фасадом этого строения? Люди сновали туда-обратно, с портфелями, торопливой походкой, уткнувшись себе под ноги – невзрачные женщины и мужчины в бесформенных костюмах. В равной степени это могло быть муниципальное министерство, консерватория или научно-исследовательский институт. Все пространство за забором укатано асфальтом, с небольшими клумбо-образными участками земли, засеянными ровным газоном. Ни намека на то, что там внутри?

Я согнулся и встал со скамейки. Перешел дорогу и подошел вплотную к забору. Несколько минут постоял на месте. Затем прошелся по тротуару, укрытому мягкой тенью, под шелест ветра скользящего в ветвях. Снова вернулся на скамейку через дорогу и расположился на ней, не сводя глаз с объекта занимавшего мои мысли. Спустя пару минут мимо меня прошел пожилой мужчина и сел на другой стороне скамейки. Я не взглянул на него, но его походка – скованные короткие шаги, на негнущихся ногах – отложили в сознании это впечатление. Я осторожно повернул голову и убедился, что мое ощущение не подвело. На другом краю устроился пожилой мужчина. Тонкое умное лицо, выразительные, пронзительно усталые глаза. Ухоженная, совсем седая бородка, обрамляла лицо с остро очерченными скулами. Легкая фетровая шляпа была немного надвинута на лоб. Поношенный, но по прежнему чистый костюм. В голове мелькнула догадка – он похож на учителя, а здание напротив это школа.

Мужчина, устало откинулся на спинку скамьи, но взгляд его пристально изучал здание за оградой.

Видимо он почувствовал мой взгляд и повернулся. Слегка кивнул, затем улыбнулся сдержанно-учтивой улыбкой, что всегда выдает человека умудренного опытом.

Я улыбнулся и кивнул в ответ.

Мы снова вернулись к созерцанию, каждый по своему. Впрочем, теперь я больше исподтишка наблюдал за ним, нежели разглядывал здание и его обитателей.

Сначала мужчина просто смотрел на школу, его взгляд скользил по фасаду, окнам, так же как и я до этого, ловил движение по ту сторону забора, но потом, взгляд его затуманился и он словно погрузился в свои воспоминания. Он то слегка улыбался, то на лице возникали складки горечи. Но всем своим нутром он похоже переживал какие-то яркие события прошлого. Наверно он мог много рассказать об этом месте, но я не хотел тревожить его. И решился побеспокоить, только когда он встал со скамьи и собрался уходить.

– Вы учитель? – спросил я.

          Он вздрогнул, словно до этого и не подозревал о моем присутствии. Но увидев во мне человека вежливого и приличного, ответил:

– Да, когда-то был им.

– Сейчас на заслуженном отдыхе? Приходите за воспоминаниями?

– Можно сказать и так…

– Не обижайтесь, но вы хорошо выглядите для бывшего учителя, редко можно встретить школьного учителя чей опыт и знания уже не требуются и он может уйти на покой. Обычно они работают пока физически способны вести урок.

Мужчина устало улыбнулся, но я не понял по доброму или нет.

– Наверно вы правы.

– Это ведь школа? Правда? – я кивнул через дорогу.

Мужчина пристально посмотрел на здание напротив.

– Школа… Да, когда-то ей была – уклончиво ответил он, взглянув на меня ровно столько, что нужно было для ответа, а затем стал смотреть на здание через дорогу.

Я снова посмотрел на школу, снова на учителя и не смог удержаться:

– А что же это сейчас?

Мужчина пристально посмотрел на меня, как будто хотел проверить, насколько я решителен в своем желании узнать.

– Вы не против пройтись? -спросил он наконец.

– Конечно – поддержал я.

Мы перешли через дорогу и пройдя вдоль забора до угла, остановились. Мой собеседник вытянул руку, указывая за мое плечо. Я обернулся и нашел взглядом то место. Там была табличка указателя. Вывеска гласила "Избирательный участок №" (номер я запамятовал, да это и не важно).

– Да, мне это знакомо, но я не понимаю к чему вы клоните? – ответил я.

– Сам-то я уже на увижу, но точно могу припомнить где она – мужчина прищурился и снова вытянул руку указывая в другое место. Морщинистая рука его слабо дрожала, но указывал он уверенно. Я повернулся в ту сторону и присмотрелся. Заметил ее не сразу. Под слоем пыли и ржавых подтеков, ее было не разобрать, да и место где табличка висела, скорее ради исторического порядка, не позволило все хорошо рассмотреть. И все же я увидел – "Общеобразовательная школа №" (я помню цифры до сих пор, но сейчас они ничего не значат).

Я спустился с забора и отступил назад. Мы пошли дальше.

– Я лишь хочу сказать, что в наше время школ не существует. Их заменили избирательные участки.

– А разве избирательные участки могут заменить школу?

– Оказалось, что да. Но поймите, это случилось не за один день. Постепенно.

– Как же это произошло?

– Это было обоюдное, встречное движение. Избирательные участки менялись. Страна стояла на грани развала, мы не могли достигнуть единства ни в чем, а особенно в выборе. Поэтому на выборы уходило все больше времени, день-два, дальше больше. Но люди не приходили на участки, погруженные в свои заботы. Мы стремительно теряли культуру выбора. Боролись с этим топорно – сначала людей завозили, но это привело к большему озлоблению. И результаты были плохими. Я сам был в комиссии, помню то время, буквально черные дни. Тогда решили действовать тоньше. Позвали артистов, устроили ярмарку, распродажу, приурочили торжества, организовали конкурсы и конференции. Дальше больше, потребовались новые лица. Вы не подумайте, не для выбора, кому следует руководить мы знали еще до справления своего голоса. Нет, нужны были свежие лица, чтоб заманить людей на выборы. Тогда к выборам привлекли спортсменов, артистов, актеров, одним словом шоуменов. Они складно и красиво говорили, выглядели привлекательно, а спортсмены и вообще были буквально созданы для этого, с их то опытом выступления на разных соревнованиях. Они буквально пришлись ко двору. Кандидаты все меньше походили на политиков, все больше на шоуменов, соревнующихся в обещаниях. Так школа стала меняться, да так быстро, что мы и уследить не смогли. Портреты ученых, литераторов, исторических деятелей исчезли из коридоров. Их заменили кандидаты. Чуть позже замена произошла и в классах. Но туда попадали самые заслуженные, только те, кого следует выбирать. Развернулась нешуточная борьба за право оказаться на таком портрете в школьном классе. Это была своего рода золотая проба. Теперь в школы не приглашали ученых, инженеров, художников и музыкантов. Делиться жизненным опытом стали звать чиновников, военных, полицейских. Спустя время, год перестал быть учебным, а стал избирательным. Кандидаты как заправские спортсмены, теперь имели свой избирательный чемпионат, лучшее время на ТВ. Кстати нынешние законодатели все сплошь бывшие спортсмены. Их умение ярко соревноваться пришлось кстати. Но школа изменилась не только внешне, изменилась риторика. Не стало терпимости, не стало состязательности. Школьная жизнь все меньше походила на образование, все больше на нравоучение.

– Постойте, мы ушли в сторону. Я по прежнему не возьму в толк, как школа в принципе может стать избирательным участком? Это же совершенно разные вещи. Я могу понять, что школа вместила в себя чуждое, такое было и раньше. Но избирательный участок ни при каких обстоятельствах не даст детям новые знания и возможность общаться со сверстниками.

– Скажете тоже, знания – с горечью усмехнулся старый учитель – Знания это хаос. Они обширны и сложны. Зачем детям эти знания? Да и сами они оказались к этому не готовы. Все больше проводили время в телефонах. Клиповое мышление! Слышали о таком? Быстро утомлялись, не могли воспринимать материал большими порциями. Объем знаний все больше, а толку все меньше! А учителя? Вы о них подумали? Передать юным неокрепшим умам то, чего мы сами не могли понять. Время менялось слишком быстро, мы просто не поспевали.

– Конечно. Я понимаю. Совершенно невозможно знать все. Вы же не справочники выпускаете. Можно было создать крепкий фундамент и научить детей возводить на нем все к чему они имеют желание и способности. А дальше уж пусть сами решают кем им быть и насколько сильно они хотят в этом преуспеть!

– Давайте присядем – старый учитель указал на скамейку к которой мы приблизились.

Когда мы сели, мой собеседник собрался с мыслями и продолжил. Похоже он и сам в этот момент пытался объясить себе как все произошло, и в который раз объяснял сам себе, и мне то, что наверно уже сотни раз прокручивал в голове.

– Мы тогда столкнулись с новым явлением. Удивительно… В то время школа чувствовала себя очень неуверенно. Можно даже сказать, что мы внезапно перестали понимать зачем нужна школа – сокрушался учитель – Ну посудите сами. Раньше, когда народ был поголовно неграмотный, что люди имя свое не могли написать, что требовалось от школы? Дать населению минимальную грамоту. Зачем все законы, постановления, газеты, если большая часть населения не знает как этими бумагами пользоваться? Не зад подтирали и на том спасибо. Но как, в таком случае, развивать промышленность? В безнадежно отстающей во времени аграрной стране, срочно понадобились образованные люди. Для начала нужно было хотя бы научить чтению и письму. Арифметике опять же. То есть базовым знаниям, не просто для развития, а только для того, чтоб не потеряться на задворках Истории. Образование стало залогом не просто развития, выживания. Земля уже не терпела плуга, а требовала машин. Пахаря на хилой лошади с бороной было мало. А управлять комбайном такой пахарь не мог. И даже если научить его управлять машиной бессознательно, по принципу нажал и поехала, еще было можно, то как ввести его в сложно организованный процесс аграрных комбинатов без минимальных инструкций? На пальцах такого не объяснишь. Не говоря уже о том, что для управления сложной техникой нужно было поднять интеллект машиниста. Машины требовали обслуживания. Станочник не мог работать, не умея прочитать задание или пользоваться средствами измерения. Слесарь не мог починить машину не прочитав как она устроена. Тут все ясно. А дальше уровень знаний рос слой за слоем – школа развивалась. И до какого-то момента все было понятно. У школы была Цель! Система образования работала устойчиво и предсказуемо. Тем временем в мире снова произошла очередная технологическая революция, а мы, так долго почивавшие на лаврах, не заметили как все изменилось. В какой-то момент школа перестала справляться с вызовами времени. Она не поспевала за прогрессом, а может просто безвозвратно устарела. Мы по прежнему учили детей тому, что знали сами, но знания эти внезапно обесценились. Теперь школа не могла увлечь юные умы, им было бесконечно скучно в этих стенах, а блага доставались слишком легко. Пара кликов и ребенок уже знает что-то лучше чем учитель. Если раньше школа была лишь ступенью, но очень важной, может быть даже фундаментом, на котором можно было возвести целое здание, то после, стала душной рутиной. Всякий ребенок чувствовал себя в новом мире много уверенней, чем те люди, что были поставлены его учить. Дети стали совсем другими, чуждыми, пугающими, непонятными… их новые увлечения… они слишком быстро развивались. Мы стремительно теряли контроль над процессом и не могли смириться… не могли пустить на самотек… как и измениться сами… Учитель из ментора должен был превратиться в единомышленника. Но как тяжело избавиться от чувства превосходства. Мы хотели обуздать хаос и сделали это как умели.

– Стали строже?

– Да. Обратились к проверенному способу. Безусловное подчинение авторитету учителя и взрослого. Беспрекословная дисциплина и порядок. Строгие ритуалы и непререкаемые правила. Отсутствие диалога и безусловная покорность решению непогрешимого арбитра – учителя. Мы просто решили продавить.

– Неужели вы не понимали, что авторитет учителя не возникает просто так? Учитель не наделен им по факту своего посвящения в учителя, он не приходит к нему с вступлением через порог класса. Авторитет это доверие, основанное на благотетели учителя. Опыт и мудрость, пусть молодого еще педагога. Доброта и милосердие. Проницательность и сострадательность. Чуткость и терпение. И пожалуй самое главное – бесконечная вера в уникальные способности своих учеников. В их неповторимость и незаурядные способности, пока еще скрытые даже от самих детей под их тонкой коркой брони, защищающей от пугающего взрослого мира. И только так возникшее доверие позволит детям поверить в свои способности и явить их окружающим, развить и усилить их многократно. А без такого доверия, без пресловутого авторитета, дети только нарастят свою защиту как рак-отшельник. Я вспоминаю лица своих учителей. Сильные и красивые, одним этим они влекли нас. Но как мы могли уважать тех душнил, что хотели уважения к себе, когда не уважали даже сами себя? Уверен у вас ничего не вышло…

Кажется мои слова возымели эффект. Брови старого педагога вздрогнули, а глаза вспыхнули от возмущения, человека который и сам это понимал, но не терпел всякого назидания. Но возраст…

– Вы еще молоды и можете не понимать вызовов того времени. Мы не могли иначе. Тем более, что первый эффект был положительным. Дисциплина повысилась, приунывшие, они все же старательно исполняли то, что мы оттачивали за долгие годы образовательной деятельности. Но были и те кто не поддался… Критически настроенные, неуживчивые, строптивые, да еще и вооруженные непосредственным гибким юным умом. Они не так просто поддавались нашему давлению – спорили, пререкались, задавали каверзные вопросы, но, что самое страшное, увлекали этим непослушанием других детей, более слабых, более податливых и гибких. И тогда, даже самый блеклый и невзрачный ученик находил в себе силы задать вопрос, согнувшись в три погибели под взглядом учителя, с трясущимися коленками, и рыскающим в полу взглядом, он едва слышно, но задавал этот вопрос, и все они начинали вторить ему.

И мы снова ответили на вызов. Были введены уроки подобострастия и молчаливого смирения. Здесь кстати сильно помогли служители духовенства. Их методики воспитания покорства к всесильному року и судьбе, пришлись как нельзя кстати. По новым методикам мы разбирали бесчисленное множество ситуаций, где лучшим решением было промолчать, мы учили обуздывать совесть, глушить внутренний голос и своенравие, учили детей самостоятельно искать причины для смирения и покорности. Взглянуть на ситуацию под другим углом, найти доводы с той лишь целью, чтоб промолчать, не заметить, забыть, не связываться. Одним словом мы учили детей обуздывать чувство справедливости, желание высказаться, стремление докопаться до сути. Мы осуждали всякий диалог, даже обычный спор между мальчишками. Но этого было мало. Следовало закрепить результат и для этого мы, учителя, явили детям суровые последствия непослушания и своенравия – объявляли неудобными и неправильными, порицали и клеймили, подвергая остракизму – временно исключая из класса, и запрещая всякое мнение. Их пересаживали на "позорное" место, за отдельную парту позади класса и всякому разрешалось продемонстрировать свое негативное отношение к таким ученикам. А на этом фоне мы поощряли учеников способных на публичное осуждение, способных быть единым дружным коллективом, хотя теперь, со стороны это больше похоже на стадность, нетерпимых ко всему выдающемуся, непохожему, не традиционному. Это помогло и нам. Мы, как и наши ученики, а может и лучше, отрабатывали эти методики снова, и снова, словно бичевание плетьми, применяя их на себя.