Купеческий сын и живые мертвецы

Ключница зашла в его комнату и принялась привычно подбирать с полу брошенные как попало вещи. Пожалуй что впервые в жизни она радовалась тому, что воспитанник её – своевольник и неслух.

2

На голубятне, устроенной над каретным сараем, стоял такой густой дух птичьего помёта, что у кого-то непривычного могли бы даже заслезиться глаза. Но Иванушка ничего – давно привык. Голуби заволновались при его появлении, заворковали, зашелестели крыльями, и он первым долгом налил им свежей водицы и насыпал чечевицы в кормушку. И только потом пошёл к сделанным из сети отсадкам: смотреть птенцов. Те уже подрастали и вот-вот должны были сами встать на крыло.

Это были в основном птенцы орловских белых турманов – любимой Иванушкиной породы. Московские серые, купленные за бешеные деньги, всё никак не желали плодиться.

Иванушка склонился к отсадкам – почти что припал к ним лицом. Там пушили перья несколько подросших птенчиков – ещё нескладных, желторотых. И, глядя на них, купеческий сын поневоле вспомнил историю семилетней давности.

Тогда он – двенадцатилетний – вот так же поднялся на голубятню. Но было это в начале лета, и птенцы только-только вылупились. Точнее, он даже не знал, что они вылупились. Понял это лишь тогда, когда увидел то, что от них осталось: три клювика и три пары лапок. Вместо всего остального в голубином гнезде виднелись только какие-то измочаленные ошмётки.

Иванушка сразу уразумел, что именно здесь произошло. С силой втянув носом воздух, чтобы не расплакаться, он стиснул руки в кулаки. А потом заозирался по сторонам, закричал:

– Эрик, чтоб тебя разорвало!.. Где ты?

Но рыжий бандит, конечно же, не отозвался.

Эрик Рыжий – ему тогда едва исполнился год – был, в общем-то, милейшим котом. Пушистый, огненной масти, красавец с белым жабо на груди и в белых «чулках», поверх одного из которых, на левой задней лапе, имелся белый «браслет», был он ласков, любил мурчать на коленях у Иванушки и у его отца да и мышей ловил хорошо. Но, как и все кошки, отличался обжорливостью. И сожрать трёх птенцов – этого ему и на завтрак не хватило бы.

А сейчас Эрика и след простыл. Котяра явно удрал тем же путём, каким проник сюда: по приставной лесенке, ведшей к слуховому окну. Иванушка и сам по ней поднимался на голубятню, но обычно всегда убирал её, уходя. А вот вчера сплоховал – про лесенку позабыл. Так что, проклиная теперь котофея, Иванушка в глубине души отлично понимал: в том, что произошло с птенцами, повинен не рыжий разбойник, а он сам.

Потому-то его так и ужаснули звуки, которые донеслись вдруг со двора.

Иванушка знал: в Живогорске полно бродячих собак. Знал, что они сбиваются в стаи и пугают до чёртиков одиноких прохожих, многие из которых бывают ими покусаны. Но подобные происшествия случались обычно после наступления темноты. Или же – где-нибудь на окраинах или на пустырях, вдали от человеческого жилья. А чтобы бездомные псины среди бела дня забегали в чей-то двор – это было дело неслыханное!

Но яростное гавканье, которое долетало сейчас до ушей Иванушки, явно не принадлежало их сторожевой собаке – умной чёрной суке корсиканской породы по кличке Матильда. Чистопородного щенка тётка Софья Кузьминична двумя годами ранее прислала им из Италии, где безотлучно жила вместе с сыном. И вот теперь сквозь многоголосый лай чужих псов отчётливо пробивались отчаянные кошачьи вопли.

Иванушка кинулся к слуховому окну, высунул из него голову.

Во дворе на Эрика наскакивали с разных сторон три крупных кобеля дворянской породы, отрезав котофею все пути к отступлению. Эрик выгибал спину, шерсть у него на загривке стояла дыбом, и он крутился между осатаневшими псами, как юла, пока что не позволяя им вцепиться себе в бока. Однако у Иванушки при виде этого будто всю кожу присы́пало ледяной крошкой. Эрик был такой маленький в сравнении со злобными тварями, что атаковали его! И купеческому сыну уже доводилось видеть кошек, растерзанных собачьими стаями. Ничего более жуткого ему в жизни не встречалось.

«Это всё из-за меня! – решил Иванушка. – Я пожелал, чтобы Эрика разорвало, и вот вам – пожалуйста!»

– Пошли отсюда, ироды! Прочь! – заорал он псам, чуть не срывая голос.

Но те к нему и голов не повернули. Они всё так же бешено скалили громадные жёлтые зубы, а из их раззявленных пастей капала в пыль слюна. А потом Эрик чуть зазевался, и один из псов цапнул его сзади чуть повыше бедра – выдрал кусок меха с мясом. Котофей пронзительно взвизгнул, его задняя правая лапа окрасилась алым, но всё же он каким-то чудом сумел отскочить чуть в сторону – не позволил вцепиться себе в правый бок. И лишь клацнули в воздухе собачьи зубы там, где он только что находился.

Иванушка схватил с крыши махалку – шестик с навязанной на него белой тряпицей, которым он гонял голубей. И стал с сумасшедшей поспешностью слезать по лесенке вниз, во двор. Как на грех, там не было сейчас ни одного человека: ни бабы Мавры, ни кучера, ни кухарки с горничной, ни отцовских работников. Так что никто не пришёл Иванушке на помощь, когда произошло то, что произошло.

Спускаться, держа под мышкой длинный шест, было нелегко – тот задевал перекладины лестницы, норовил не пустить Иванушку вниз. Однако упал купеческий сынок не из-за махалки. На третьей снизу ступеньке он оступился и ухнул наземь потому, что всё вертел головой: глядел через плечо, как там Эрик. Кот ещё оборонялся, но явно из последних сил. Белый чулок на его правой задней лапе сделался красным, и кот всё сильнее на эту лапу припадал.

Иванушка упал, да так неудачно, что о последнюю ступеньку лестницы треснулся со всего маху верхней губой, отчего ему показалось, будто во рту у него взорвалась шутиха размером с яблоко. По его рубахе тут же заструилась кровь, а рот пронзила острая боль, как если бы ему в десну вонзили иззубренный осколок стекла. Но в запале и страшной спешке Иванушка почти не придал этому значения. Он тут же вскочил на ноги и побежал, вопя и размахивая шестом с тряпкой, на выручку непутёвому рыжему коту.

Внезапность Иванушкиного появления сыграла свою роль: псы немного отступили. Так что Иван подхватил Эрика с земли одной рукой, прижал раненого зверя к собственной окровавленной рубашке – и хотел уже ретироваться с чёрного хода в дом. Да не тут-то было.

Псы учуяли его кровь, подскочили к нему с трёх сторон, и один тут же вцепился ему в лодыжку. Иванушка покачнулся, но устоял на ногах. Сапог его был прочный, из свиной кожи, и пёсьи зубы его не прокусили. Зато кот в смертельном ужасе так вцепился в изгвазданную кровью рубашку, что Иванушке показалось, будто в него вонзилось с десяток рыболовных крючков.

Иванушка хлестнул махалкой по морде пса, который всё стискивал пасть на его ноге. Но злобная бестия будто и не почувствовала удара. Иван перехватил шестик покороче и ткнул им в пёсью морду, как копьём, метя в глаз. Озверевшая дворняга взвыла и наконец-то Иванушкин сапог выпустила. Но почти тут же ещё один пёс изловчился и с наскока куснул мальчика в ляжку, чуть повыше колена. Боль от укуса вспыхнула ярко, как олеиновая лампа, а Эрик ещё глубже вонзил свои коготки. Но Иван снова ткнул махалкой – угодив дворняге прямо в окровавленную раззявленную пасть. И вместо того, чтобы отступить, пёс вцепился своими страшными оскаленными зубами в шестик, потянул его на себя.

Дерево затрещало, хоть шест и не обломился. Однако сердце Иванушки дало перебой, а потом застучало так же часто, как у Эрика, который прижимался к нему. Купеческий сын понял, что вот-вот лишится единственного своего оружия. А ведь с момента, как он вступил в схватку с псами, едва ли полминуты прошло.

– Кто-нибудь, помогите! – крикнул Иванушка жалко и тоненько.

И тут же третий пёс наскочил, глубоко вонзил ему зубы в запястье правой руки, которой он сжимал махалку. Иван зашёлся криком, уронил шест с тряпицей в пыль и чуть было не упал следом и сам: из-за повисшего на нём пса потерял равновесие.

Эрик Рыжий вывернул шею, дико глядя на псов. А потом весь напружинился и издал боевой клич, перешедший в конце в низкое утробное гудение: в-а-о-у-у-у-в-в… Кот явно приготовился к последней схватке и решил дорого продать свою жизнь.

Но вдруг собачьи зубы на Иванушкиной руке разжались. Пёс отвалился от мальчика, шмякнулся в пыль, а потом, позорно скуля, пустился наутёк. Две другие бестии тоже отскочили в сторону, скаля на кого-то зубы. И только тут Иванушка повернул голову.

Старший приказчик из отцовской лавки, Лукьян Андреевич Сивцов, то ли увидел Иванушку в окно, то ли услышал его крики. И выскочил во двор с толстенной дубовой палкой в руках. Такие в алтыновских лавках держали, чтобы не давать спуску ворам. Этой дубиной приказчик сделал два ловких взмаха – и оставшиеся псы немедленно припустили за своим товарищем.

А приказчик тут же поспешил к Иванушке, который – так и не выпустив Эрика – осел наземь.

– Ну, ну, не плачь! – Приказчик помог мальчику подняться, и тот лишь тогда понял, что ревёт в голос. – Сейчас пошлём за доктором Красновым! И ведь надо же! – Мужчина в досаде покачал головой. – Я ещё утром заметил, что Матильда в течке – увёл её в сарай! Так эти оглоеды всё равно учуяли её – заявились на собачью свадьбу!

И только тут Иванушка уразумел, что их чёрная корсиканская собака по двору на цепи не бегает.

Доктор же, за которым послали коляску, прибыл очень быстро. И раны от собачьих зубов оказались не такими уж серьёзными. А уж от когтей Эрика – и подавно. Только вот с собственным Иванушкиным зубом дело обстояло куда хуже. При падении с лестницы купеческий сын выбил себе верхний передний резец, который раскололся прямо у него в десне. Так что доктору Сергею Сергеевичу Краснову пришлось извлекать все эти осколки. Иванушка при этом орал так, что потом на него со смущённой жалостью глядели все в доме, включая даже кота Эрика. Ему доктор тоже наложил повязку на раненую лапу – и на котофее всё зажило быстро, как на кошке.

А к Иванушке после всего случившегося среди городской ребятни приклеилось обидное прозвище – Щербатый. И это было ещё не самое худшее. Худшим было другое – из-за чего породистую и умную суку Матильду пришлось продать: какой-то собачник из губернского города отвалил за неё пятьсот рублей. Но не в деньгах, конечно, было дело. Когда б ни чрезвычайные обстоятельства, Митрофан Кузьмич Алтынов ни за что не продал бы сестрин подарок.

3

Пока Иван Алтынов предавался воспоминаниям о событиях семилетней давности, его двоюродного брата занимали мысли совершенно иного рода.

Валерьян Эзопов, бывший ученик флорентийского чернокнижника, понятия не имел, сработает или нет тот обряд, за гримуар с описанием которого (и за дополнения к этому гримуару) он выложил в Италии такую сумму, что от батюшкиного наследства остались рожки да ножки. Да и существовали наверняка куда более простые способы совершить то, что он замыслил. Вот только Валерьян хотел испробовать. Жаждал выяснить доподлинно, кто он, Валерьян Эзопов, такой есть: болван и простак, спустивший на фальшивку всё своё состояние, или обладатель величайшего секрета во всём человечестве?

Если болван, ну, тогда что же – он примется за ненавистное ему купеческое дело. Потрафит матери и дяде. А вот если второе… Валерьян даже зажмурился – так сильно ослепляли его перспективы, встававшие перед ним в этом случае. Однако он должен был поторопиться со своей проверкой: неясно было, сколько времени пробудет Митрофан Кузьмич в фамильном склепе. А что Иван к нему не присоединится – это Валерьян знал наверняка со слов своей матери.

Гримуар Валерьян принёс с собой на погост в сумке из чёрной замши, проданной ему вместе с книгой. И очень кстати пришлось то, что ему оказалась чуть великовата одежда Ивана Алтынова, в которую Валерьян переоделся – опять же по настоянию матери. Они с Иваном были одного роста – оба весьма высокие. Но сынок Митрофана Кузьмича был пошире в кости и покрепче сложением. Так что Валерьян сумел без всяких усилий спрятать под чужим пиджаком сумку с не слишком толстым томом.

И теперь, укрывшись за чьим-то богатым памятником из чёрного мрамора, Валерьян аккуратно положил на траву эту сумку и вытащил из неё свою бесценную книгу.

Гримуар имел обложку не чёрного, а густо-красного цвета. И переплетён был не в кожу, а в какую-то очень плотную хлопковую ткань – причудливого и явно старинного плетения. Название книги было на её обложке не напечатано, а вышито – золотой нитью, потемневшей от времени: De potestate lapides et aqua fluens. На латыни это означало – «О силе камней и струящейся воды». И конечно, Валерьян знал, о каких именно камнях идёт речь. Чтобы приобрести необходимые дополнения к этой книге, он истратил почти столько же, сколько заплатил за сам гримуар. Но ведь камни – они означают ещё и надгробья, символы якобы вечного сна.

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,Господний раб и бригадир,Под камнем сим вкушает мир, —

пробормотал Валерьян строки из Александра Пушкина – поэта, по неведомой причине боготворимого всеми здесь, в России. Так что и его самого в гимназии заставляли заучивать громадные куски из «Онегина».

Бывший гимназист раскрыл книгу на заранее заложенной странице и вытащил из чёрной замшевой сумки такого же материала мешочек. Его содержимое он ссыпал себе на ладонь, и оно заискрилось самоцветным сиянием в лучах августовского солнца. Здесь были морион – чёрный хрусталь, рубины – сгустки крови Дракона, обсидиан – чёрно-крапчатые слёзы вулканов, хризопраз – камень удачи и самая главная драгоценность Валерьяна – чёрный бриллиант размером с крупную ягоду рябины.

А после всего он вытащил из сумки – почти благоговейно – небольшую бутыль синего стекла. И в ней закрутилось ожерелье из воздушных пузырьков – чудесным образом сохранившееся с того самого момента, как Валерьян наполнил этот сосуд водой из родника на склоне Везувия.

Валерьян стиснул камни в одной руке, а склянку с водой – в другой. И принялся вполголоса читать латинские заклятия из тёмно-красной книги. Читал он быстро, но ни разу не сбился.

Глава 3

Вода и камни

1

Иван Алтынов – которому как-никак шёл уже двадцатый год! – мог бы, конечно, найти себе занятие и посерьёзнее, чем гонять голубей над Живогорском. Но вот поди ж ты: за те семь лет, что прошли с момента, когда его кота едва не растерзали собаки, купеческий сын только ещё сильнее пристрастился к голубиной охоте.

Да и Эрик Рыжий – заматеревший и порядком обленившийся кот – своих привычек не переменил. Когда Иванушка выбрался в голубятне на приполок – маленький балкончик без перил, устроенный специально, чтобы гонять голубей, – то сразу заметил: во дворе, возле нижней ступеньки приставной лестницы, отирается котофей. Теперь-то Иванушка всегда эту лесенку убирал, когда покидал голубятню. Но котяра явно дорожку туда не забыл.

– Пошёл, пошёл отсюда! – прикрикнул на него Иван с деланой строгостью.

Кот запрокинул голову и смерил хозяина взглядом жёлтых глазищ. Потом помедлил немного, но всё-таки развернулся и пошёл по двору прочь – неспешно, вальяжно. Иванушку он совершенно не боялся, но всегда выказывал ему послушание, по крайней мере, внешне. Кошки – памятливые звери. И Эрик Рыжий явно не забыл, кто спас его от страшной смерти. Так что он выделял Ивана из всех людей в доме: тёрся о его ноги, ластился, а порой и приносил по утрам задушенных мышей к самой его кровати.

Иванушка между тем насторожил тайник – приготовил сеть с верёвкой на случай, если его турманы приманят с собой чужих голубей. А потом выпустил первого голубя – своего любимца Горыныча, одного из белых орловских турманов. Прозвание своё он получил и за бесшабашную удаль, и за драчливый норов – из-за чего его постоянно приходилось отсаживать в отдельную клетку.

Птица сразу взмыла ввысь, сделала круг и тут же изготовилась кувыркаться в воздухе. Турман хлопнул крыльями и залещил: плавно проплыл сажень или полторы в небе. А потом – у Иванушки, который глядел на это, запрокинув голову, даже дух захватило, пусть он видел такое уже тысячу раз – белая птица сложила крылья. И скрутила себя в подобие кольца, так что хвост коснулся головы, после начала переворачиваться в воздухе, словно живое колесо. С каждым вращением турман приближался к городским крышам. И, хоть начал он кувыркаться чуть ли не под облаками, снижался он как-то очень уж быстро. Вот – до земли осталось пятнадцать саженей, вот – и десяти не осталось.

Сердце у Иванушки припустило галопом, и он прошептал:

– Ну, всё, всё, Горыныч, хватит уже!

Он мгновенно припомнил, как пару лет назад отец привёз ему в подарок полдюжины бессарабских двучубых турманов. Красивые были птицы, но слишком уж отчаянные. После того как два турмана разбились насмерть на глазах Ивана, прокувыркавшись до самой земли, оставшихся он подарил своему приятелю, жившему на другом конце города. И тот сразу же посадил бесстрашных птиц в отсадок: нечего им летать – пускай выводят птенцов для продажи.

Однако с орловцами у Иванушки никогда подобных неприятностей не возникало. До сего дня. Белый турман всё кувыркался и кувыркался – три сажени до земли, две… И лишь когда до пыльного алтыновского двора оставалось расстояние не более человеческого роста, Горыныч развернулся-таки, распустил крылья и, почти с сонной ленивостью взмахивая ими, подлетел к голубятне. И плавно опустился на крышу у самых ног Иванушки.

Купеческий сын со свистом втянул в себя воздух – до этого забыл дышать.

– Слава тебе, Господи! – Он размашисто перекрестился. – Уцелел.

И мысль о том, что он обещал через час прийти к отцу, начисто выветрилась из его памяти.

2

Книгу в красной обложке Валерьян вернул в замшевую сумку. А горстка камней уже лежала полукругом на земле – возле стены алтыновского склепа, к которому перебежал, согнувшись в три погибели, Валерьян. Духовское кладбище выглядело пустынным, и никто его заметить вроде бы не мог. А имевшееся в склепе единственное круглое оконце, в котором поблёскивали многоцветные витражные стёклышки, находилось слишком высоко, на фронтоне, образованном двускатной крышей. Поглядеть в него изнутри было невозможно: высота склепа составляла никак не меньше шести аршин[2]. Но Валерьяну всё время чудилось: кто-то за ним наблюдает со стороны старинной церковки с шатровым куполом.

Так что, раскладывая камни возле склепа, Валерьян то и дело воровато оглядывался через плечо. Один раз он услышал громкий пронзительный скрип и весь оледенел, припал спиной к стене склепа – решил, что это взвизгнула петлями дверь усыпальницы, – когда оттуда вышел Митрофан Кузьмич. Надоело купцу первой гильдии дожидаться своего сынка-шалопая! Но – нет. Скрип раздался снова, и Валерьян понял: это под ветром подвывает старая засохшая липа.

И вот теперь настало время откупорить бутылку с той драгоценной водой, что струилась когда-то из земли рядом с сожжённым городом Помпеи. Человек, продавший Валерьяну гримуар (если, конечно, это и вправду был человек), сказал ему:

– Такая вода наилучшим образом подойдёт для вашего обряда, синьор. Она вобрала в себя посмертные флюиды тысяч неупокоенных помпейских душ. Стала мёртвой водой, фигурально выражаясь.

– А она не… – Валерьян Эзопов пощёлкал тогда пальцами, подбирая наиболее подходящее слово, потом нашёл его: – …не выдохнется, пока я довезу её до России?

– На этот счёт можете быть спокойны! – Прежний владелец гримуара издал короткий смешок. – Раз уже она не выдохлась за те века, что прошли с помпейской катастрофы, что для неё несколько месяцев?

– Но как я… – Валерьян снова заколебался, боясь задать тот вопрос, который крутился у него на языке.

Однако итальянский букинист и сам всё понял – мгновенно посерьёзнел, произнёс уже без улыбки:

– Как вы узнаете, синьор, продал ли я вам подлинную книгу о воде и камнях или просто решил провернуть этакую мистификацию? Да-да, не протестуйте: я знаю, насколько трудно поверить в то, что эта книга обещает. Ну, так вот, если вам не удастся совершить обряд, на который вы рассчитываете, я верну вам денег вдвое больше, чем вы сейчас заплатили мне за гримуар. И вам даже не понадобится для этого приезжать ко мне. Достаточно будет уведомить меня письмом, можно – прямо из России. Я переведу вам деньги немедленно – в тот банк, который вы мне сами назовёте.

Не то чтобы Валерьян поверил ему тогда абсолютно – он сомневался в действенности гримуара до сих пор. Однако он знал: такие букинисты дорожат репутацией даже больше, чем деньгами. Если бы Валерьян захотел эту репутацию подорвать – продавец гримуара потерял бы несравненно больше, чем получил от своего русского покупателя. Так что сделка тогда состоялась.

И теперь Валерьян по очереди окропил пресловутой мёртвой водой каждый из лежавших на земле камней. А потом ещё трижды облил кладбищенскую землю вокруг, рисуя водой подобие равнобедренного треугольника.

Вода вылилась вся до капли. Но опустевшую склянку Валерьян не выбросил – сунул обратно в сумку. А потом перебежал назад, к мраморному памятнику, за которым он прятался до этого. И стал ждать.

Сперва не происходило ничего. Только скрипел на ветру сухой ствол старой липы да щебетала в ближних кустах сирени какая-то птаха. Валерьян, сидевший за надгробием на корточках, высунул из-за него голову – поглядел в сторону склепа, возле которого валялись на земле камни, стоившие целое состояние. Со своего места он их не видел, однако кто бы мог их забрать? Разве что Митрофан Кузьмич…

Но докончить свою мысль Валерьян не успел. Земля под ним вдруг мелко задрожала и словно бы потекла. То есть так он в первый момент подумал: что потекла земля. На деле же откуда-то из-под могильного холмика, над которым красовался мраморный обелиск, вдруг забил родник. Бесшумный и какой-то ленивый: вода сочилась из-под земли как бы с неохотой. Валерьян даже вздрогнул: о подобных последствиях обряда ни продавец гримуара его не предупреждал, ни в самой тёмно-красной книге ни слова не говорилось.

А потом в точности такой же медленный родник забил ещё возле одной могилы. И возле следующей. И – возле стены склепа, так что вода должна была бы подтопить лежавшие полукругом драгоценные камни.

И Валерьян только-только подумал, что надо бы их всё-таки забрать – пока их не укатило куда-нибудь водой, – когда земля рядом с ним задрожала уже по-настоящему: сильно и глубоко. В тот же миг маленькая птичка выпорхнула из сиреневых кустов и, заполошно взмахивая крылышками, устремилась прочь – полетела к Духовской церкви. А Валерьян перестал прятаться – встал возле обелиска в полный рост, опираясь на него одной рукой. Когда б ни эта опора, он почти наверняка упал бы. Причём даже не из-за того, что земля в прямом смысле уходила у него из-под ног.

Литой чугунный крест, установленный на соседней могиле, вдруг резко ухнул вниз – его словно бы кто-то утянул под землю. А потом могильный холм просел – обратился в неглубокий провал. И наружу из этого провала через пару мгновений высунулось что-то округлое, желтоватое, покрытое подобием старой пакли.

«Я ошибся – поднял из гроба не того мертвеца? – ошалело подумал Валерьян. – Или с чем-то переборщил?..»

И ответ он получил тотчас.

Из могилы, на которой только что стоял чугунный крест, начало выползать существо с чёрными провалами на месте глаз, с почти лысым черепом, в одежде, истлевшей настолько, что неясно было: мужчине она принадлежала когда-то или женщине? И одновременно с противоположной стороны от Валерьяна стал осыпаться внутрь ещё один могильный холм. А потом – вздрогнула и чуть просела чёрная глыба мрамора, на которую Валерьян облокотился.

И он не стал ждать, что произойдёт дальше. Наплевав на драгоценные камни, что так и остались лежать возле алтыновского склепа, махнув рукой на то, чтобы воочию узреть результаты своего эксперимента, Валерьян Эзопов отскочил от провала, в котором тоже уже наметилось некое шевеление. И очертя голову побежал к видневшимся за деревьями воротам в кладбищенской ограде.

Те располагались недалеко. Однако по пути Валерьяну пришлось совершить три или четыре козлиных прыжка, чтобы перескочить через возникающие ямы в земле – всё новые и новые. А один раз он и вовсе решил: ему конец! Кто-то бросил прямо посреди погоста чугунный прут с заострённым наконечником, явно выломанный – неведомо зачем – из кладбищенской ограды. Валерьян запнулся об эту чёрную пику, начал заваливаться вперёд – и как раз в этот момент соседний могильный холм стал проседать. Лишь каким-то чудом, махая руками, будто голубь – крыльями, Валерьян сумел устоять на ногах. И, весь в ледяном поту, понёсся дальше.

Кладбищенскую калитку кто-то замкнул на ключ: сколько ни дёргал её Валерьян, она не поддавалась. А ведь когда он давеча в неё входил, она была открыта! Не иначе как здешний поп, уходя, решил её запереть. И Валерьяна уже окатывало волнами ужаса: из земли лезли всё новые и новые кадавры. Но тут вдруг он заметил, что двустворчатые чугунные ворота погоста закрыты чисто символическим способом. Толстая железная цепь стягивала крайние прутья воротных створок, однако никакой замок концы этой цепи не скреплял. И Валерьян кинулся её разматывать.